Плоть как хаос и тело как друг

«Красота», «гармония», «восхищение». Первые два слова — это слова владыки, а восхищение — это то, что есть в нем, то, что есть в его глазах, в его голосе, и это то, что, видимо, и привлекало людей, «всю тварь» к нему. Он поворачивал людей к Богу.

Название, казалось бы, простое: «Плоть как хаос и тело как друг», но тема очень сложная. Тема очень сложная. Владыка отчасти говорил про хаос, о том, что при творении мира из небытия возникает не нечто оформленное, о чем говорится в Книге Бытия, а некий хаос. Хаос как полнота различных энергий, которые надо оформить, которые еще должны обрести свою гармонию. И вот это действительно то, что есть в нашей жизни. Как это происходит?

Нам трудно различать плоть и тело. Я думаю, это одна из проблем нашего повседневного богословия. Потому что мы себе почему-то представляем, что плоть, тело — это нечто негативное в нашей жизни, то, что мы должны так или иначе преодолеть, потому что мы призваны быть не плотскими, не телесными, а духовными. И вот подчас нам кажется, что быть духовными — это значит преодолеть в себе начало плотское, начало телесное. Ведь даже душевными быть уже недостаточно, если мы помним эти цитаты из Писания, в особенности из Апостола Павла. А мы их помним, даже если не слишком хорошо читаем Апостола Павла. Потому что так или иначе, тех или иных молитвах эти слова повторяются: о том, что нас преследуют плотские или телесные искушения. Мы помним — и это скорее у нас где-то в подсознании — что «дух бодр, а плоть немощна», что «рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от духа есть дух». И в результате нам кажется, что то, что рождено от плоти — это по крайней мере явление второго сорта, которое надо научиться преодолевать, потому что мы такие хорошие. Или даже нет, мы еще не хорошие, но мы не хорошие только потому, что нам мешает либо плоть, либо тело. Владыка говорит о том, что не плоть, не материя, не тело являются препятствием к нашей духовной жизни. Это очень важно, и об этом я хотел бы рассказать подробнее, в той степени, в какой это получится, потому что читать богословский доклад я не хотел бы. Не богословский, не библейский. Хотя каким-то образом нам надо научиться различать плоть и тело.

Плоть. Это прежде всего слово Ветхого завета. Оно встречается в Новом Завете, но уже значительно реже и, как правило, встречается у тех Апостолов, у тех Евангелистов, у которых очень сильна память об их иудейских корнях. Скажем, Апостол и Евангелист Иоанн. Он не случайно говорит о Боговоплощении. Он не говорит, что Бог стал человеком, Бог стал телом. Это то, что уже позднее мы стали понимать — и достаточно справедливо понимать. Но само слово «воплощение»: почему «воплощение»? Почему Христос, почему Бог прежде всего принимает плоть? Здесь нужно помнить два момента. Первый момент — это то, что действительно плоть (древнеевр. «басар») — это слово, больше относящееся в Ветхому завету и к еврейскому языку. В то время как «тело» более относится к Новому завету и к греческому языку («сома»). Трудность в том, что и «тело», и «плоть» встречаются и в Ветхом, и в Новом завете, но там ставятся разные акценты. Я уже сказал, что не смогу, не хочу делать очень развернутый богословско-библейский доклад, объясняя различия тела и плоти. Не в этом дело. Дело в том, чтобы до нас дошло, что слово «плоть» — по крайней мере в Ветхом завете — никакого негативного оттенка не имело. «Плоть» — это все, что живет. «Плоть» — это все, что взято из земли, то, что взято из материи и то, во что Бог вдохнул дыхание жизни. Так человек обретает жизнь, так обретает жизнь всё. Всё живущее. И вот это выражение — «всякая плоть» — это то, что красной нитью и проходит по всему Ветхому завету. «Всякая плоть», «вся плоть» («коль басар») — то, что предназначено к гибели в какой-то момент, потому что воды потопа дожны смести с лица земли всякую плоть, все, что имеет дыхание, всё живущее. «Вся плоть» истреблена, потому что она пошла не тем путем, потому что путь, который избрала жизнь тогда, до потопа — это ложный путь, это был тупик. В результате и наступает потоп, в результате эти воды становятся страшными водами, уносящими жизнь, и только жизнь Ноя, его семьи и каждой пары живущей сохранена.

Новый завет. Те же самые воды становятся водами Крещения. Это воды, которые смывают изначальный грех, наоборот, возвращают жизнь в каком-то новом измерении. И вот здесь плоть приобретает оттенок телесности. То же самое слово, но если вы посмотрите — скажем, по Симфонии, по словарю или просто полистаете Ветхий завет — то что такое «тело»? Тело —  это то, что болеет. Тело — это то, что имеет кожу, то, что несет или может получить проказу, болезни и поэтому, скажем, книга Левит — это очень телесная книга. Она о том, что делать с телом, когда тело становится немощным, когда тело принимает на себя болезни, как надо идти к священнику, к первосвященнику, какие надо проводить молитвы.

В Новом завете тело обретает какое-то уже другое измерение. Что происходит? Тело и плоть как бы встречаются друг с другом и никакой четкости, к нашему сожалению, нет. Потому что плоть перестает быть автоматически всякой жизнью, а тело еще не вбирает в себя всякую жизнь, все аспекты плоти. Но тело приобретает новозаветное измерение. Почему? Потому что тело, во-первых, принимает крещение. Во-вторых, тело принимает таинство и именно тело участвует в Тайной вечере, где Христос дает Свое Тело и Свою Кровь.

Кровь — это то, в чем была жизнь.

Владыка говорил о том ужасе, когда человеку было разрешено есть плоть (Быт., 6), но при одной большой оговорке: плоть можно есть, но без крови. Т.е., есть кровь, основной носитель

жизни, основной носитель дыхания — это было совершенно исключено. Тем более, можно себе представить  — а точнее, очень трудно себе представить — что происходит в сознании учеников, когда Учитель говорит: «Пейте Мою Кровь». Ведь это же иудаизм. Это совершенно невозможная вещь для иудея — хорошо верующего или плохо верующего. Это такое таинство, которое переворачивает все представления о жизни, о плоти, о теле, потому что тело становится основным предметом Таинства Нового завета. Завета — т. е., встречи Бога и человека. Это уже иной уровень встречи, и это действительно так. Это так, потому что тело обретает возможность преображения. Преображается тело. Посмотрите, что происходит: плоть — не преображается, она продолжает быть носителем жизни, а тело может обрести преображение. Это очень тонкое различие между плотью и телом становится реальным, обретает новую реальность в Новом завете. Плоть есть носитель хаоса, о котором говорил владыка с удивлением, с восхищением — и это действительно так, потому что в хаосе потенциально заключены все возможности. Мы — я произношу слово «мы», имея в виду тех, кто воспитан в традиционном богословии и людей, которые помнят такое выражение «из ничего», «ex nihilo», латинское выражение, которое уже достаточно живет в Церкви и нам кажется, что оно противоречит понятию хаоса. Владыка возвращает нас к этому понятию хаоса, которое вовсе не противоречит идее творения мира из ничего. Просто это понятие, это слово «хаос» еще раз подчеркивает то, что в плоти потенциально содержатся колоссальные силы, колоссальные энергии. И эти энергии — можно сказать, таланты (не случайно сегодня было чтение о талантах), которые надо в себе найти, развить, привести к гармонии. Нам красота дана. Но ее надо осуществить как полноту гармонии. Это и происходит в теле.

Смотрите еще раз. Хаос. Не случайно митр. Антоний цитирует здесь Ницше. Нам иногда кажется, что Ницше — это антихристианский писатель, бузотер, человек всяко далекий от богословия и тем паче от православного богословия. Православный богослов по какому-то убеждению лучше никогда такого автора, как Ницше, вспоминать не будет. Лучше не надо, потому что затолкают локтями, скажут, что нехорошо. Вот, скажем, преп. Максима Исповедника цитировать хорошо, а Ницше — нехорошо цитировать. Владыка об этом не знает. Он спокойно цитирует Ницше и говорит одну из самых замечательных фраз, которую Ницше написал, а именно: «Человек, чтобы родить из себя танцующую звезду, должен носить в себе хаос». Я повторю: не просто звезду, а танцующую звезду. Это парадокс. Но это как раз тот самый парадокс, в котором мы живем (если мы живем, а не имитируем жизнь). Владыка был как раз очень далек от имитации жизни. Он жил полноценно, полнокровно. Он жил в этом парадоксе, и он жил танцующая звезда. Он не боялся хаоса. Он из этого хаоса творил красоту и гармонию.

И вот слова владыки: «В Воплощении Бог, у Которого нет общей меры с тем, что Он сотворил, становится соприсущным Своему творению, облекается в человеческую плоть, в которой содержится все существующее, все, что есть в этом тварном мире.» Извините, но это понять невозможно! Это понять невозможно не потому, что слова нам не знакомы. Мы знаем каждое слово и знаем достаточно хорошо. Мы не можем это понять по двум причинам. Во-первых, потому что здесь слово «воплощение». А слово «воплощение» мы знаем уже настолько хорошо, что уже ничего не понимаем. Есть такой эффект человеческого существования, что мы вещи знакомые совершенно не понимаем. И еще одна вещь, которая нам здесь может быть непонятна. Это «всё сущее», «всё, что есть». Это то, что вызывает удивление: ничего себе! Хорошего Бога нашли! Он пришел спасти всё! Это тоже сегодняшнее евангельское чтение. Не просто хороших людей, вполне достойных — и уж, конечно, православных, правильно крещеных, погружением, а ежели обливанием — то это выйдите, пожалуйста. Он пришел спасти всех и всё, то есть не только человечество, но и всю материю. Для этого и нужен человек. Человек нужен для того, чтобы через него произошло спасение вот этого всего и всей материи.

Я зачитаю его воспоминание. Я думаю, что многие из вас помнят его — тот момент, когда неверующий Андрей Блум бежит домой, просит Евангелие, открывает Евангелие с тем, чтобы убедиться, в том, что священник, которого он только что слышал — неправ. Почему неправ? Потому что священник говорил какие-то очень странные слова о том, что в христианстве на первом месте должно стоять смирение и любовь. Вот с этим Андрей был не согласен. Он открывает Евангелие, он начинает читать Евангелие от Марка, потому что оно самое короткое. Это мы помним, но, честно говоря, я постоянно забывал о второй части этого воспоминания. А там говорится вот что: «Я начал читать там-сям, без системы и напал на отрывок, который оказался очень важным и так много значил для меня все эти годы — место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог светит Своим солнцем на добрых и на злых. И я снова задумался. Бог любит равно добрых и злых. Он не делает различий между ними. И если я хочу быть с Богом, то я должен научиться не различать. Это было очень значительное переживание, потому что мой опыт жизни до тех пор был очень тяжелым для мальчика моего поколения. Было голодно и бездомно, но еще хуже было отвержение. К десятилетнему возрасту я научился считать всех окружающих опасностью, жизнь — джунглями, населенными хищниками. Чтобы выжить, надо стать жестоким и бесчувственным, как сталь. И вот — заповедь о любви. Помню, я сказал себе: «Я хочу быть с Богом, даже если вокруг меня все враги, что бы они мне все ни сделали, я буду любить их даже ценой собственной жизни». Разумеется, я не прожил так. Но это была непосредственная, решительная реакция четырнадцатилетнего подростка. Вот что Андрей Блум прочел в Евангелии. Вот что, мне кажется, мы стараемся в Евангелии пропустить, не видеть, потому что мы не понимаем, что же с этим делать. Что значит — «всё и всех»? Что значит — «добрых и злых»? Ну ладно, хорошо, скажем, какие-то люди в тюрьме, которые покаялись и мы им собираем посылки, делаем передачи. А ежели он не раскаялся? Если он злой? А еще хуже, если это какой-то террорист?

Вы знаете, меня поразил один епископ коптской церкви. У нас есть копты в Амстердаме. И после того, как в Каире была — не знаю, какая по счету — атака , когда около христианской церкви остановился автоматчик и стал тупо расстреливать всех, кто из церкви выходил (а выходили женщины в праздничных одеждах, выходили дети, которые только что причастились)… У нас в церкви есть эритрейки. Эритрейцы тоже, но эритрейки приходят в ослепительно белых одеждах. Они темнокожие, и в ослепительно белых одеждах этот контраст — удивителен. Это удивительный народ, очень благочестивый народ. Они снимают обувь всякий раз, когда входят в церковь и мужественно стоят два часа на каменном полу. Они удивительно исповедуются, хотя я не понимаю ни одного слова. Я говорю: «Я не должен понимать. Вы же к Богу пришли, вы Ему исповедуйтесь!» И они так и делают. И вот этот епископ, которого я вспомнил, со слезами на глазах чуть ли не кричал: «Да! Вы — убийцы! Но Бог любит даже вас! Бог вас любит!» Я не понимаю, как это возможно. Говорить Богу, что он любит того, кто только что — пускай не на глазах этого епископа, но он хорошо видел, знал, что убили-то его людей, его женщин, его детей, которые пришли в церковь искать Бога и искать мир — как это непонятно! Это непонятно, и я думаю, что эта непонятность отчасти — хотя, может быть и в большой части — происходит от того, что мы пытаемся понять головой. Мы пытаемся понять головой, мы пытаемся найти какие-то слова. А слов нет. Да и сознание у нас — оно неплохое, но европейское. А европейское сознание привыкло не гармонизировать, а систематизировать. Дожна быть система, схема, где все стоит на своих местах, где все понятно. А тут непонятно. И нам с этой непонятностью надо учиться жить так, как это возможно только в Новом завете. С плотью и с телом, но с таким телом, которое стремится к гармонии перехода от ветхого человека к новому человеку. Ведь это то, что говорит Ницше — каким бы сумасшедшим он ни был, с каким бы подозреним он ни относился к официальному — нет, не христианству. Он с подозрением относился к структурам, и, может быть, это правильно, потому что на сегодняшний день главный враг Церкви — это церковные структуры, но это другая история. А вот та история… Ведь Ницше требовал от человека нового рождения, он говорил, что человек — это еще недостаточно, человек должен родиться еще раз. Извините: а что Новый завет нам говорит? Новый завет говорит нам то же самое. Только мы полагаем, что ежели обряд был совершен, то автоматически этот обряд стал и таинством, что в нас родился этот новый человек. А новый человек должен рождаться всю жизнь, потому что христианство — это путь, это не акт во времени в признании того, что зачитывал, скажем, в Символе веры. Жизнь — это очень сложная вещь. Это не вещь, это встреча, которая с нами происходит, но как мы отвечаем на эту встречу — вот это и надо нам, пожалуй, сегодня спросить.

Последнее, что я хотел бы сказать — это о времени. Время имеет очень важное место во всей этой истории. Я имею в виду время не как переход от Ветхого завета к Новому, как нечто линейное, простирающееся вот оттуда — из-за спины — вот туда, где у нас будущее. Нам раньше говорили, что будущее — светлое. Бывает. Я напомню вам слова молитвы, которые мы читаем в Последовании ко Святому причащению. Это слова тропаря, который читается в самом конце. Начинается так: «Усладил Ты меня Своею любовью, Христос, изменил Ты меня Своим божественным прикосновением» — и кончается так: «И сподоби, чтобы, ликуя, я возвеличил Тебя, Блаже, и два пришествия Твоих». Вот это: «Два пришествия». Мы часто забываем, что живем между двумя пришествиями. Первое пришествие — воплощение, т. е., это уже какой-то переворот. Переворот, который должен был бы с нами произойти, потому что идет же уже и второй пришествие. И второе пришествие — это не то, как красиво рисуют на поздних иконах, таких, как лубок, народная картинка: к нам стремятся облака, они приближаются, и по ним сходят Господь. Мне больше нравится другая икона, где Ангел сворачивает небо, и с него ссыпаются звезды, и это своего рода развоплощение этого мира. Если первое пришествие — воплощение, инкарнация — то второе это развоплощение. Плоть забирается, и, может быть, снова обращается в хаос.

Я забыл все-таки про друга. Но это вы понимаете интуитивно, потому что есть где-то эти слова, что для Христа важны друзья. кажется — в 15 главе Евангелия от Иоанна, когда Христос говорит Своим Апостолам: «Я теперь обращаюсь к вам не как к рабам, а как к друзьям». Это очень важно. Это изумительно, потому что мы уже становимся друзьями. И тело тоже может стать другом, не просто плотью, не просто этим начальным хаосом. Но жизнь, которая нам дана, мы, по идее, должны употребить на то, чтобы успеть из плоти сделать то тело, которое не просто рабское тело, а тело — друг. Как друг. Потому что это тело принимает Тело Христово, это тело участвует в Таинствах. Я вчера говорил о красоте. В дискуссионной группе была такая тема — «Красота в глазах смотрящего». Когда мы уже потом разошлись, я вспомнил, что есть очень хорошие строчки русского поэта Бориса Рыжего. Он покончил с собой где-то в 90-е годы. В 90-е годы очень трудно было выдержать эту жизнь, а он был поэт, поэтому это было, наверное, особенно тяжело. Он сказал так:

как сказал тот, кто умер уже,

безобразное — это прекрасное,

что не может вместиться в душе.

Оказывается, нет безобразного в этой жизни.  Оказывается, нет рабства в этой жизни. Но есть Друг. Есть тот Господь, который пришел, чтобы наша душа расширилась настолько, чтобы мы вместили в себя то, что другие называют безобразным, то, что другие называют врагом, и, вместив в свою душу, мы вернули это Богу как прекрасное, как красоту.

(после того, как оказалось, что нет вопросов и все молчат и хочется подумать)

• Вот и хорошо! Давайте подумаем. Потому что мне тоже не все понятно. Я чувствую, что это правда. Но это правда — не то, что я придумал, но то, что владыка пережил. Это он пережил, он нашел. И думать об этом надо, в общем-то, не головой, а той расширенной душой, которая может вместить безобразное.