Почему я принадлежу Патриаршей Церкви? Рабочие записи режиссера В.И. Матвеевой к фильму «Встреча». Часть 8
Вы меня спрашивали, почему я принадлежу Патриаршей Церкви и выбрал ее в 1931 году, когда мне было 17 лет, – по двум причинам. Во-первых, потому что меня научили, что от Церкви можно отойти, только если она проповедует ересь. Русская Церковь ереси не проповедовала никогда. А второе: то, что когда Церковь, которой ты принадлежишь, находится в плену, когда она в положении мученичества, когда она в гонениях, тогда-то и надо ей принадлежать. Если можно — быть ее свободным голосом, а если у тебя голоса нет — по возрасту, или по обстоятельствам, или потому что ты не знаешь достаточно — быть верным ей. Если нужно — пусть тебя порочат за нее: хотя бы в малом соучаствуй в ее видимом позоре. И я не один там был. Были люди вполне зрелые: Бердяев был нашим прихожанином, Владимир Николаевич Лосский, Семен Людвигович Франк, и множество других людей, причем самых различных политических направлений. Были люди, как Бердяев, бывший революционер, который исцелился от своей болезни, когда революция пришла, и были убежденные монархисты. И мы были одно, одно с Русской Церковью, которую мы не судили, о которой мы молились, над которой мы плакали и, перед которой благоговели. То, что там происходило, превосходило все, что мы сами могли пережить, и мы не могли приписать слабости людям, которые находились между молотом и наковальней. В частности, даже самые правые из наших прихожан, как Лосский или другие монархисты, относились с глубочайшим почтением к местоблюстителю митрополиту Сергию. Мы его не судили — в том смысле, что мы не знали, что он должен был делать или не должен был бы делать. Мы только знали, что в момент, когда кормчий Церкви находится, как я сказал, между молотом и наковальней, когда вся тяжесть Церкви на нем лежит, он не поколебался стоять на этом месте. И мы его судили не по тем, скажем: компромиссам, которые в то время приходилось делать, а мы о нем судили по другому. Он написал несколько акафистов: Серафиму Саровскому, Божией Матери, и мы его судили по этим акафистам. Причем эти акафисты он писал, когда был в тюрьме; и мы видели: вот, человек сидит в тюрьме, а всей душой он в тайне общения с Богом. И мы никогда бы его не смогли осудить. Его теперь осуждает (сейчас, кажется, меньше) то поколение, которое никогда не проходило через то, что ему пришлось пережить. И осуждают его сейчас меньше, чем осуждали, потому что, отойдя немножко на расстояние от собственных страхов и переживаний, начали, в общем, вдумываться. На Западе его порочили за некоторые его высказывания, и меня всегда возмущает, что до сих пор перевирают его Послание. До сих пор говорят, что он писал: “радости нашего правительства — наши радости, и горести нашего правительства — наши горести”. Неправда! Он этого не писал. Я это Послание читал не раз; там говорится “радости нашей Родины — наши радости, горе нашей Родины — наше горе”. Это нечто совершенно иное, потому что он говорил о народе русском, а не о захватчиках власти. И это очень мне кажется важным.
И другое: хулящие его говорят о “сергианстве”, дескать, “сергианство” — это его школа. Нельзя этого делать. Тот факт, что некоторые люди, будь то миряне, будь то священники, будь то епископы, поступали нехорошо, шли на компромиссы, которых, может быть, не надо было принимать, не значит, что это делалось под его руководством. Это было в его эпоху — что совершенно другое дело. Но когда думаешь о том, что делала зарубежная церковь в это время, как митрополит Анастасий в (кажется) 1943 году писал послание Гитлеру, благодаря за его заботы о Церкви, высказываясь, что он — богоданный вождь для спасения России, когда думаешь о том, что на Западе служились молебны о победе немцев над Россией — как можно после этого осудить тех русских иерархов и людей, которые полностью поддержали тогда Россию, свою Родину? Поэтому я отношусь к нему с глубочайшим почтением, больше, чем с почтением, — с благоговением. Я знаю здесь одного человека глубокой духовной жизни, который мне говорил, что в течение больше года, когда у нас здесь были особенные трудности, за каждой литургией он видел, как в глубине алтаря стоят патриарх Тихон и патриарх Сергий и молятся о нас. И я верю этому, у меня нет основания не верить в то, что этот человек говорит. Я уверен, что придет время — и патриарха Сергия будут канонизовать, а не только принимать или допускать, что он, может быть, и не был неправ.
Из этой эпохи я встречал нескольких людей. Я начал ездить в Россию в шестидесятые годы, и видел людей, которые еще знали ранние времена. И, между прочим, я раз встретился с митрополитом Крутицким и Коломенским Николаем. Его за границей порочили, как только могли, порочили как агента КГБ, порочили как предателя Церкви. Он приехал в Голландию для каких-то переговоров, должен был быть в Гааге и потом встречать людей. Я тогда был только недавно поставленным епископом и решил с ним познакомиться. Первое впечатление о богослужении: это было что-то неописуемое. Гаагская церковь очень небольшая, тесная. Народа собралось столько, сколько она только могла вместить, большой пестроты народ. Были свои прихожане, которых не так много, были любопытные, католики, протестанты, люди разных направлений, и были люди, которые пришли ради того, чтобы следить за тем, что он скажет, чтобы его потом порочить. Алтарь малюсенький. Митрополит Николай стоял на середине, по одну сторону был владыка Николай Еремин, наш епископ во Франции, по другую сторону я, несколько священников, не было вообще места двигаться. Атмосфера в церкви была, словно бурное море; не физически, – физически люди стояли смирно, но ощущались все различные чувства: любопытство, благоговение, ненависть, надежда, что его можно будет уловить хоть на слове: все это бурлило там. И он стоял, служил, как будто он один перед Богом на всем свете. После богослужения я был поражен тем, как он не дрогнул под давлением этих настроений, которые, как волны, напирали на алтарь. После того как я вышел, одна православная голландка мне сказала: “Что это за человек? Я думала, что нахожусь на Голгофе!..” Я спросил: “Что вы этим хотите сказать?” — “А знаете: на Голгофе был крест, на котором умирал Христос. У подножия креста — Божия Матерь и один ученик, поодаль несколько женщин, оставшихся верными, остальные ученики разбежались. А вокруг бушующая толпа, из которой одни над Христом насмехались, другие надеялись на Его скорую смерть, третьи надеялись, что Он сойдет с креста, докажет, что Он победитель, и тогда можно будет к Нему присоединиться без риска; еще другие думали: как бы Он только не сошел с креста, потому что если Он сойдет с креста, то надо стать Его учениками и, значит, надо принять это страшное Евангелие крестной любви, той любви, которая требует, чтобы ты отдал всю свою жизнь за другого… И когда я стояла (говорила она мне) в этом храме, я чувствовала, что стою в этой толпе, а Николай Крутицкий стоит, словно распятый Христос…” Это реакция обыкновенного человека, верующей голландки. Она была не молодая женщина, которая увлекалась какими-то чувствами, а зрелая, крепкая верующая женщина.
После этого были встречи. И он должен был уехать в Роттердам и попросил меня поехать с ним переводчиком, благо я могу переводить с разных языков. И я в течение нескольких часов для него переводил разговоры с разными людьми — церковными, то есть представителями Церкви, и простыми мирянами. Когда это все кончилось, он встал и говорит: “Ну, Владыко, спасибо, до свидания!” Я ответил: “Нет, Владыко. Я приехал из Англии не для того, чтобы Вам служить переводчиком”. — “А для чего же Вы приехали?” — “Я приехал потому, что все, что я о Вас знаю понаслышке или по писаниям, не позволяет мне Вас уважать. И я хочу о Вас составить мнение раз и навсегда”. Он тогда на меня посмотрел и сказал: “Хорошо, тогда сядем и будем разговаривать…” И тогда он мне говорил, чем была жизнь в России под гонениями и чем была его жизнь. Он мне рассказал, как Сталин, когда захотел “урегулировать”, как мы говорим, отношения с Церковью, вызвал на встречу местоблюстителя Сергия, митрополита Алексия, будущего патриарха, и его, Николая. Тут случился почти анекдот. Сталин обратился к иерархам с вопросом: какие сейчас главные нужды Церкви? Местоблюститель ответил, что не хватает духовенства. Сталин на это спросил: “А что же сталось с вашим духовенством? Почему его нет?” Они обомлели… А владыка Сергий улыбнулся и сказал: “Знаете, Иосиф Виссарионович, как бывает: выбираешь молодого человека, который подает большие надежды, стараешься его обучить в семинарии, а он взял и стал главой государства…” Это в скобках, но это замечательно говорит о человеке, который мог так спокойно это сказать.
А что касается до Владыки Николая Крутицкого, он мне говорил, что Патриарх Сергий к нему обратился с просьбой быть тем человеком, который будет связью между Сталиным и Церковью. Он отказался: “Я не могу!” И Сергий ему ответил: “Никто другой, кроме Вас, этого сделать не может…” Владыка Николай три дня стоял на коленях перед иконой и кричал к Богу о помиловании. После этих трех дней перекрестился, встал и взял на себя этот крест. Вот каким мне представляется Николай Крутицкий. Он мне говорил, что с тех пор, как он взял на себя этот крест, все перестали в него верить. Коммунисты его, конечно, не воспринимали. Он был враг, член Церкви, а верующие перестали ему доверять: мало ли что. И до его смерти никто не переступил его порога. Он из своей конторы возвращался и был один. Это разве не подвиг, не крестоношение, это разве не своего рода мученичество? Иногда легче, чтобы в тюрьму посадили, чем быть на свободе — да в тюрьме.
Я уже рассказывал о другом человеке, который мне говорил: “Как дивно добр был ко мне господь! Он меня, молодого неопытного священника выбрал, чтобы я служил тем людям, которым я больше всего был нужен! На пять лет посадил в тюрьму, на двадцать с лишним лет в концентрационный лагерь… “ — и он Бога благодарил за это. Действительно чувствуешь, что эти люди могут вместе с апостолом Павлом сказать: все — всё! — верующим содействует во спасение… И поэтому я понимаю, хотя не испытал этого на себе, что патриарх Сергий мог сказать: Да, я принимаю факт, – факт, что на нашей Родине советская безбожная, богоборческая, гонительная власть. Я это принимаю как факт, но это не может нас отлучить от любви Христовой. Ничто не может нас отлучить, — это опять-таки слова апостола Павла, который знал, что такое мученичество и крестоношение: я язвы Господа моего на теле моем ношу… Вот почему я так отношусь к патриарху Сергию. Могут мне сказать: ты там не был… я на это отвечу: А кто из вас там был?.. И когда мне говорят, что существует Послание соловецких епископов, где они осуждают линию митрополита Сергия, я скажу: да, они с Соловков так писали, а когда их освободили, кажется, из тринадцати или семнадцати только один не присоединился к митрополиту Сергию, все вернулись на служение Церкви под его руководством. Про это тоже забывают сказать, говорят только о Послании.