Православный вклад в жизнь Запада

Меня часто спрашивают: Почему в Англии, да и вообще на Западе, появился такой интерес к Православной Церкви и к православной духовности? И мне хочется это немножко объяснить. В своей рели­гиозной жизни западный мир страдает, главным образом, от того, что из сердца эта жизнь перешла в мозг. Очень многое стало рациональным, что иначе должно было бы быть живым переживанием, живым опытом. И первое, что поражает западного человека, когда он встречается с Православной Церковью, именно в богослужении, это живое чувство верующих православных людей, которые стоят перед живым для них Богом, и молятся Ему, и общаются с Ним с живым чувством трепета, любви, покаяния, порой ужаса — не в том смысле, чтобы мы чувствовали, будто Бог ужасен, а что Он так велик, что перед Ним можно только пасть ниц, покло­ниться до земли в каком-то безмолвии души.

В западных церквах это бывает очень редко; западное богослужение стало коротким, рациональным, умственно в значительной мере трудным или в некоторых отношениях, в некоторых общинах, убогим; а наше богослужение им кажется само по себе целым пере­живанием. И действительно, человек в нашем богослужении охвачен всецело; слова богослужения, написанные святыми столетия назад, испытанные столетиями молитвы, религиозного опыта, пред­ставляют собой умственно очень крепкий, ясный хрустальный остов. И вокруг этого остова, как бы рождаясь из этого остова живой, трепетной мысли, не рациональной, а рожденной из созерцания, — молитва, и поклонение Богу. Это — первое, что поражает запад­ного человека.

Второе, это чувство простора и свободы; и некоторую роль в этом играет чисто внешняя обстановка: у нас нет сидений, люди не связаны стульями или необходимостью стоять плечо к пле­чу, всякий человек выбирает себе в храме место, где он чувствует себя уютно. Правда, все естественно в некоторые момен­ты делают одно и то же, совершают крестное знамение, поклоняют­ся, становятся на колени; но никто никого не заставляет это де­лать. И поэтому у западных людей чувство, что — Ах! Можно ды­шать! Можно молиться свободно…

И, кроме того, дух Православия в этом отношении очень бли­зок к тому, что можно пережить, читая Евангелие. Меня всегда по­ражает разница между Евангелием и Апостольскими Деяниями; В Апостольских Деяниях мы находим человеческое общество верующих, ко­торое уже начинает ставить перед собой вопросы узкие, мелкие; общество, где подымаются всякого рода человеческие переживания, как тина со дна речки. В Евангелии же поражает простор без­мерный, простор такой же широкий, как Сам Бог; такое чувство, что над широкой равниной дышит ветер, и можно дышать полной гру­дью, что мы не пленники какой-то системы мышления — хотя мысль Православия и глубока, и четка; но она не суживает опыт.

Вот эти вещи всегда поражают западного человека; но не только. Поражает западного человека и простота отношений, кото­рые существуют между священником и общиной, между Церковью и ее членами. В этом смысле есть разница между христианским За­падом и Востоком. На Западе духовенство уже столетиями представ­ляет собой умственную элиту; это люди, которых специально бого­словски образовывают, люди, которые обладают теоретическим, философски-богословским опытом и знанием, редко встречающимся среди верующих. У нас подход к священнику совершенно другой; мы не ожидаем от него, что он в общине самый образованный, самый ученый человек. Мы ожидаем от него, что это человек живой веры, с непосредственным, живым опытом Бога, с состраданием к людям, с пониманием житейских проблем; он — человек среди нас. Только особого рода человек. И я думаю, что я могу это изъяснить при­мером.

В детстве я воспитывался на Востоке, на границе азиатской степи; и одно из моих ярких воспоминаний, это картина: бесконеч­ная равнина, бездонное небо; и между этими двумя бесконечностями, как бы охваченный ими, стоит пастух, человек, и вокруг него — небольшое стадо овец. И когда смотришь на них, делается ясно, что и пастух и овцы бесконечно малы на лице этой земли или под этим небом; они такие хрупкие, они такие уязвимые; а вместе с этим, между пастухом и овцами громадная разница. Овцы пасутся, они даже не думают о себе и, конечно, не думают друг о друге; они переходят от пастбища к пастбищу, ища зеленой травы, и толь­ко. Пастух же стоит над ними, как страж. Он их защитник; он их жалеет; он их охраняет, он их любит, они ему свои. Весь опыт его жизни и жизни ряда поколений воплощен в нем, как забота и жалость, как желание спасти этих овец от волка, от страха, от несчастья.

И вот так мы рассматриваем и священника; это человек, ко­торый ничем не непохож на нас; он такой же человек, хрупкий, слабый; у него могут быть свои проблемы, свои внутренние боре­ния. Но это человек, который почему-то узнал, познал Бога, лично, был поражен этим опытом приближения Бога, почувствовал, что если Бог таков, т.е. если Он полн любви, полн заботы к людям, то и он должен свою жизнь отдать для этих людей и посвятить ее этим людям, каковы бы они ни были — умные ли они, глупые, привлекательные или нет, грешные или праведные — без всякого раз­бора; они Божии, они Богом любимые, Ему родные. И весь опыт тысячелетий любви, тысячелетий понимания духовных путей, человеческих падений и человеческих взлетов — в руках этого священника, который всю жизнь хочет посвятить тому, чтобы каж­дый человек, который около него, приобщился к этому чуду по­знании Бога, к этой радости бесконечной, ни с чем не схожей…

Мне вспоминается один такой человек; ему тогда было около 25 лет; дело было в Париже; он шел как-то ночью по городу, и переходя через мост, он вдруг почувствовал, что Бог стал непо­стижимо близок ему; и на этом мосту он поклонился до земли и сказал: Господи! Если для твоей победы нужно, чтобы я погиб — пусть я погибну, но чтобы Твоя слава воссияла на земле… Вот отношение священника и верующего человека к Богу; и это чувст­во, это сознание переливается и на его отношение к людям: раз Бог, к Которому он так относится, так возлюбил Свою тварь, что Он Свою жизнь за нее отдал, то, конечно, и священник должен ее отдать без остатка. И когда я говорю «отдать», я совсем не хочу сказать «умереть», а жить, жить изо дня в день, из часа в час, всё время, всё время, всеми силами ума, и сердца, и воли, и тела для того, чтобы это осуществилось: чтобы хоть один человек мог вдруг почувствовать Бога, Ему поклониться, Его полюбить, и свою жизнь в свою очередь отдать, чтобы другие возликовали этой радостью.

Это тоже на Западе редко встречается, потому что жизнь священника, подход священника — учительский, умственный; это тождество между овцой и пастухом, между человеком спасаемым и тем, который кричит ему: Я знаю путь — только послушай! — в какой-то мере стерлось. Я говорю «в какой-то мере», потому что есть на Западе дивные пастыри; но как общее отношение к пас­тырству западные люди находят это в Православии с изумлением.

Дальше я хочу продолжить анализ различий между православ­ным Востоком и католическим, протестантским Западом, в результате которых Запад заинтересовался Православием, и я хочу сказать нечто о нашем отношении к жизни в отличие от западного. В настоя­щее время, и уже довольно давно на Западе центральное устремле­ние к тому, чтобы человек мог жить свободно, творчески, плодо­творно, но очень лично; сознание блага страны, сознание цельнос­ти и последовательности исторического процесса очень ослаблены. И то, что поражает западных в нас, русских, и, в частности, в православном подходе к жизни, это целеустремленность и сознание, что жить без смысла — нельзя; что можно жить только ради чего-то и направляя всё свое усилие, весь упор своей жизни куда-то.

Впервые это мне стало совершенно ясно, когда я встретился с Евангелием и вдруг обнаружил, что ключ всей жизни в Боге; что можно строить жизнь только вместе с Богом, и что Бог так просто­рен, так глубок, что Его пути превосходят всякое наше понимание и требуют от нас, чтобы мы себя как бы переросли. Просто жить, человеческими, добрыми отношениями, просто строить общество, в котором человеку жить неплохо или даже хорошо — недостаточно; надо жить так, чтобы град человеческий стал градом Божиим, что­бы человеческий град вырос в такую меру, что первым его гражданином мог бы быть Богочеловек Иисус Христос, т.е. Бог, ставший человеком, и чтобы в человеческом граде было бы достаточно про­стора для Самого Бога.

Второй намек на необходимость и на значимость смысла жизни я получил из нескольких слов моего отца. Я как-то вернулся после летнего отдыха домой; мой отец меня встретил с выражением какой-то тревоги; Что с тобой? — спросил я… — А я всё боялся в течение твоего отсутствия, что с тобой случится что-то неладное… Я улыбнулся: Неужели ты боялся, что я сломаю ногу или сверну шею?,.. — Нет, — сказал он мне, тихо, спокойно, твердо, с большой любовью, но беспощадно, — это было бы не так важно; я боялся, как бы ты не потерял цельность души… и он прибавил: Запомни на всю жизнь: Живешь ты или не живешь — не важно, не только для других, но должно быть не важно и для тебя; единст­венное, что важно, это то, ради чего ты живешь и ради чего ты готов умереть…

И это я запомнил; и это так совпадает с православным, рус­ским сознанием, и это один из вкладов, который мы, русские, мо­жем сделать в жизнь того Запада, который нас принял с большой любовью, дал нам возможность жить, расти, творить, приобретать знания, стать полезными гражданами вселенной, но который требу­ет, чтобы кто-то его окликнул, чтобы кто-то ему сказал, что жить  для себя — нельзя; жить для ближнего, если он только земное су­щество, — мало. Надо видеть в ближнем человека такого масштаба, который ему позволит уместиться и расцвести только в Божием граде; не только в видимой Церкви — этого мало — а в том царст­ве Божием, где и Бог и человек будут едины, и где все масштабы будут сверхчеловеческие, Божии.

И вот, не так давно мне был поставлен вопрос: а почему, собственно, должны мы давать Западу? Почему мы должны разделить с Западом самые богатые, самые сокровенные наши мечты?.. Из одной благодарности и из одной любви. Если мы сознаем себя членами человечества, если мы не потеряли русское сознание все-человека, если мы не потеряли сознание, что смысл жизни должен охватить весь мир, и если весь мир не охвачен, то смысл не достигнут, не выражен, то мы должны давать. В этом всё содержание нашей христианской веры. Перед Своей смертью Спаситель Христос сказал Своим ученикам: Никто Моей жизни у Меня не отнимает: Я ее свободно отдаю… И так должен думать и так должен поступать каждый православный христианин. Отдавать свою жизнь вовсе не значит обязательно умереть; отдавать свою жизнь, это значит посвятить все свои мысли, всё богатство своего сердца, всю свою крепость тому, чтобы дать другому то, что ты сам считаешь самым драгоценным в твоем опыте, сердце, уме и жизни.

И в этом смысле христианин не может поступать иначе, чем как человек, который даёт: отдает себя, отдает свой ум, отдает свое знание, отдает свои силы — всё отдает до конца. А у нас есть к тому же еще и основание давать, потому что мы получили очень многое; было время, когда мои родители и я были совершенно обездоленные — негде было жить, нечего было есть, неоткуда было почерпнуть вдохновенье и радость к жизни, негде было учиться, негде было работать; и нам Запад это дал. И в обмен на земное, что мы от Запада получили, в обмен на культуру, которой сейчас на Западе около двух тысяч лет или больше, мы приносим самое великое, самое драгоценное, что у нас есть: нашу веру; веру как мировоззрение, веру как смысл, и веру как вдохновение. И это наш долг, и это наша радость. Вот почему я гово­рил, что мы так устремлены разделить с Западом всё, что тысяче­летняя история России и двухтысячелетняя история всемирного Православия нам дали: опыт святых, правду и истину, Евангелие, увиденное через чистое сердце великих подвижников, и сознание правды Божией, которая должна восторжествовать на земле.

Да, мы должны давать; и это относится ко всем; и в России, и на Западе, и во всем мире нам поручено делиться небесным со­кровищем с людьми, которые, может быть, забыли небо, но которые без него не могут жить, задыхаются на земле, людьми, которым надо встретить Бога, потому что иначе человеческое общество слишком бедно, слишком тускло, слишком бессмысленно и бесцельно. Вот, почему я с таким убеждением говорил, что мы не только должны, мы можем дать Западу то, что Запад, в значительной мере, во всяком случае, судя по моему опыту и по моему убеждению, утратил за столетия.

И теперь, после того как мы говорили о жизни, мне хочется сказать о смерти. Запад смерти боится; не только неверующие, ко­торые за смертью не видят ничего и поэтому держатся за эту жизнь, ибо ничего другого они не ожидают; но даже и верующие. Особенно это чувствуется здесь, в Англии; до последнего десяти­летия о смерти было как-то неудобно говорить; это была закрытая тема. Когда кто-нибудь умирал, это как-то — не то что замалчи­вали, горе, конечно, было горем: мать, потерявшая сына, жена по­терявшая мужа, плакали, разрывались душой, как всякий человек. Но смерть не осмысливалась, боялись ей заглянуть в лицо.

Одна из самых замечательных вещей в нашем Православии, это похороны при открытом гробе. На Западе масса, неисчислимое ко­личество людей никогда не заглянули в лицо усопшего человека. Они встречаются со смертью только в виде гроба. До этого они ухаживают за больным, видят его страдание, ужасаются, порой, тому, что ему приходится пережить и душевно и телесно, а когда приходит смерть, этот человек оставлен на попечение тех, кто его уложит в гроб и отнесет этот гроб или в храм или в кре­маторий, или на кладбище. Открытый гроб — откровение для запад­ных людей; откровение потому что они могут заглянуть в лицо усопшего человека и увидеть не ужас, а величие смерти.

Я вспоминаю один случай; сколько-то лет тому назад, после довольно многих лет острого страданья, скончалась прекрасная бабушка, в одном из городов Англии; ее сын был русский, жена этого сына — англичанка. Это были мои друзья, я к ним приехал, как только узнал о смерти бабушки. И вот, вижу: все сидят в гостиной, а детей нет. — Где же дети?..- Мы их услали из дому… — Почему? — Но как же им быть в одном доме с мертвой бабушкой!.. — А почему же нет?.. — Ведь это может их потрясти на всю жизнь, они будут душевно больные!.. Я долго с ними спорил и, в конечном итоге, добился, чтобы этих детей вернули домой. Мать мне сказала: Хорошо, возьмите их в комнату, где лежит их бабушка, и пусть на вас будет ответственность за то, что они переживут… Я этих детей взял; мальчику было пять лет, девочке — семь. Мы вошли; в комнате царила та торжественная тишина, которая окру­жает усопшего; было сверхъестественно тихо. Девочка посмотрела в лицо своей бабушки, которую она годами видела в страданьи: морщины расправились, лицо было светлое, спокойное, изумительно красивое; и девочка сказала: Так, значит, это смерть!.. А маль­чик прибавил: Как это прекрасно!..

Разве это не более здоровое начало к восприятию того, что такое смерть, чем ужас? А ужас может быть действительно вели­чайший, потому что в моем споре с родителями я их спросил: Но почему вы думаете, что дети должны так испугаться смерти?.. Их мать мне ответила: Они знают, что такое смерть… — Каким это образом они знают, что они могут знать о смерти?.. — Они ви­дели несколько дней тому назад маленького зайчика, истерзанного кошками в нашем саду… И ведь подумайте: если бы я им не пока­зал их бабушку, лежащую в этом дивном покое смерти, они всю жизнь думали бы, что смерть это этот неизъяснимый ужас растер­занного живого тела, измученного, изуродованного…

И вот это первое, что мы можем представить западному чело­веку: Приди, посмотри!.. Часто наши западные посетители мне го­ворят: Нет, конечно, вы своих детей не подводите к гробу!.. — Конечно, подводим, чтобы они видели!… – И что говорят дети? — То же самое, что говорили эта девочка и этот мальчик: Какая красота! Как он спокойно лежит! Ему, значит, теперь уже и не больно, и не страшно!.. И это остаётся на всю жизнь; единственное, что может испугать ребенка, когда он поцелует в лоб усопшего, это внезапное чувство холода: жизнь ушла. И ребенка надо предупредить об этом, потому что иначе его охватит страх перед этим холодным телом; а если он поймет, то увидит только величие смерти.

И это тоже нечто, что мы должны принести Западу: наше пра­вославное зрение, наше православное переживание и понимание смерти…

Одно из самых чудесных богослужений в Православной Церкви это служба похорон. Я говорил о том, какое глубокое впечатле­ние может произвести на человека лицезрение усопшего, ушедшего в Божественный покой. А теперь я хочу сказать больше о самом богослужении. Богослужение начинается словами, которые можно произнести только из глубины крепкой веры, или напрягая все силы своего доверия к Богу, перерастая себя: перед лицом усоп­шего, перед гробом сказать: Благословен Бог наш! — ответствен­ное и страшное слово. Не всякий может его сказать всем сердцем; ему придется, порой, бороться с собой, потому что боль, ужас не смолкают от веры. Благословен Бог наш: благословен Он за жизнь, которую прожил этот человек; но благословен Он и за его смерть.

Как же можно такие слова произнести? Благословен Бог за эту жизнь — да! Ведь мы собраны у этого гроба не потому что умер человек, а потому что он жил, потому что он в нашей жизни оставил след, потому что он посеял в нашем сердце, в нашем уме семена, кото­рые потом взрастут; но как же сказать «Благословен Бог» перед лицом смерти? Когда Христос стоял перед лицом Своей смерти Он сказал Своим ученикам не только то, что я уже упоминал: Никто моей жизни у Меня не отнимает, Я ее свободно Сам отдаю; Он ска­зал и другое: Если бы вы Меня по-настоящему любили, вы бы радо­вались за Меня, ибо Я отхожу к Своему Отцу… Мы о смерти всегда думаем, как о разлуке, потому что мы думаем о себе и об усопшем. Мы думаем о том, что никогда больше не услышим любимого голоса, никогда больше уже не тронем любимого тела, никогда не погрузим свой взор в дорогие нам очи, которые открывают всю глу­бину человеческой души, никогда не будем больше жить вместе с человеком той простой человеческой жизнью, которая нам так до­рога, которая так драгоценна. Но мы забываем, что смерть явля­ется одновременно встречей живой души с живым Богом. Да: уход от земли, уход от нас, хотя бы относительный; но уход с тем, чтобы стать лицом к лицу с живым Богом, с Богом жизни, вступить в такую полноту жизни, которая никому не доступна на земле.

И вот об этом, сквозь слезы, с раздирающимся от собствен­ной боли сердцем, мы можем радоваться за другого человека: кон­чено время борения, страдания, искания: он теперь в полном све­те, он теперь видит то, чего он искал, он теперь знает, он теперь живет, жизнь победила. И вдохновляя нас на такие мысли, одна из первых молитв, стих из псалма, говорит нам как бы от имени усопшего: Жива душа моя, и восхвалит Тебя, Господи!.. Словно из гроба нам посылает весть усопший: Я жив, я вижу Бога, я вошел в вечность, я не потерял жизнь, я из временного вошел в вечное; из того, что можно у меня отнять, вошел в то, чего уже никакая сила у меня отнять не может…

И вот мы стоим перед этим гробом с сердцем, полным скорби, со слезами; и вместе с тем, таинственно сквозь боль созерцаем эту величественную встречу Бога и человека, момент, когда завершается весь человеческий путь, когда человек уже не на пути, а дома.

Теперь я скажу о значении тела и о том отношении, которое Православие проявляет к нему, и в течение жизни, и когда человек лежит в гробу, и когда мы в последний раз с ним прощаемся перед днем, когда мы все будем живы силой Божией.

Мы о теле почти никогда всерьез не думаем; тело как бы само собой разумеется. Это, конечно, так, но мы не осознаём его до той минуты, когда вдруг с ним что-нибудь случается. Меня это поразило, когда я был студентом медицинского факультета; в пер­вый раз студентом я пришел в больницу; меня послали поговорить с одним из больных. И вдруг я обнаружил, что этот человек о своем теле говорит с трепетом; он как бы говорил: Ведь смотри: это — я, это мое тело, оно болит, оно болеет! Мне страшно за него, и я тебе его доверяю, и верю в твою добротность; я верю, что ты будешь трогать его, будешь прикасаться к нему благоговей­но, почтительно, что будешь относиться к нему с любовью и чисто­той; что ты это тело спасешь, что ты меня, состоящего из этого тела и той живой души, которая его вдохновляет, одушевля­ет — что ты меня спасешь… Меня тогда поразило отношение че­ловека к своему телу, когда вдруг человек его осознает как реальность, поразила та любовь, которую он проявляет к этому телу.

И эту любовь, эту заботливость, это благоговейное отношение к телу мы находим в Православии; и оно сказывается удиви­тельным образом в службе отпевания. Мы окружаем это тело любо­вью и вниманием; это тело — центр службы отпевания усопшего; не душа только, но и тело. И действительно, если подумать: ведь ничего нет в человеческом опыте не только земного, но и небес­ного, что не достигло нас через наше тело. В земном порядке — ребенок воспринимает любовь своей матери в ее объятиях. За­долго до того, как он может это умом или сердцем осознать, он чувствует, что он любим. Его ласково держат, его моют, его кор­мят, его гладят, его греют; тело первое знает об этой любви, через тело этот опыт доходит до сознания, когда сознание просыпается; через тело мы воспринимаем красоту мира: тепло, и жгу­чий холод, и крепость, и силу, и чувство жизни; через тело мы воспринимаем брачную любовь, ласку матери, рукопожатие друга, сознание, что мы стоим плечом к плечу в борьбе, военной или гражданской, земной, с нашим ближним.

Но не только: через тело нас достигает, как мы верим в православной Церкви, и небесное: мы крестимся рукой, совершающей знак креста на лбу, на груди, на правом и левом плече; крестят нас погружением в святую воду. Причащаемся мы вкушением священ­ного Тела и Крови Христовых через уста; всё до нас доходит те­лесно. Мы слышим, и мы видим; и мы о Боге слышим, и мы о Нем читаем. Если бы наше тело перестало ощущать, переживать, вос­принимать, становиться органом и познания жизни и Богопознания, мы были бы оторваны не только от земного, но и от небесного.

И вот это так поражает западного человека: что это тело не является как бы изношенной одеждой, которую мы сбросили с плеч, из которой как из клетки выпорхнула душа. Нет, это тело нам дорого и в смерти; оно прекрасно, оно любимо даже тогда, когда его коснулась смерть и ожидает тление. И это отношение к телу тоже один из даров Православия Западу…

На похоронах православные люди стоят с зажженными свечами; что это значит? Свет — всегда знак радости; но радость бывает разная. Она бывает ликующая, а бывает радость среди слез. Я го­ворил, что в смерти мы переживаем разлуку, и слишком часто за­бываем о том, что нас-то постигает разлука, но усопшего постига­ет встреча: встреча лицом к лицу с живым Богом. И вот стоя с зажженными свечами, с сердцем, разрывающимся от горя, с глазами, полными слез, мы всё-таки помним, что совершается самое торжественное, самое величественное, что может случиться с человеком: встреча с живым Богом. И в этом мы ему сопутствуем; мы выражаем его радость, предстоя перед ним и перед Богом с зажженными свечами.

Но эти свечи говорят еще о другом: свет, это знак жизни, это знак победы над тьмой, над мраком. Когда мы стоим с этими свечами, мы как бы безмолвно говорим Богу: Этот человек зажегся в мире, в полумраке земном, как светоч; он нам светил, приносил правду, приносил любовь; его присутствие разогнало сколько-то этой тьмы земной, в которой мы так часто не находим своего пути. Он указал нам путь. Мы собраны здесь не только потому, что умер человек, любимый нами, но именно потому, что он жил, и мы о его жизни свидетельствуем этим светом.

И наконец, говорим мы еще о другом: мы говорим, что мы верим в воскресение; свечи, которые мы держим, напоминают нам о тех свечах, которые держат верующие в пасхальную ночь, когда мы поем: Христос воскрес из мертвых, смертью Он попрал, победил смерть; и сущим во гробах Он даровал жизнь… Эти слова могут показаться странными: Как же так? Перед лицом смерти, которая косит по всей земле, как мы можем говорить о том, что смерть Христова победила смерть? Свою — да, Он воскрес, Он жив, а чужую — разве Он победил?.. Да, Он ее победил; потому что са­мым страшным в смерти в древности, до прихода Христова, была окончательная, безнадежная разлука человека, который на земле не нашел Бога, и который теперь Его потерял окончательно — как казалось людям, не знавшим, что придет и избавление. Хрис­тос разрушил эту отлученность, Он положил конец этой окончатель­ной разлуке; да — телом мы усыпаем, охватываемся земным сном, но души наши уже не могут быть разлучены ни от любимых, ни от Самого Бога. Смерть Христова и Его воскресение победили смерть, открыли путь к этой торжественной, величественной встрече, о ко­торой я говорил, и приготовили путь воскресения всех, когда все мы встанем живые, облеченные плотью; но не той тяжелой, густой, обременяющей нас плотью, которою мы сейчас носим, а плотью про­свещенной, легкой, прозрачной, которая не разделяет человека от человека, не отделяет человека от Бога, а является обоженной пло­тью, пронизанной благодатью и жизнью, так же как душа наша будет пронизана жизнью вечной.

Вот почему мы можем стоять на похоронах с сердцем разрываю­щимся, и с глубоким сознанием благоговения, трепета и благодар­ности, почему мы можем сказать словами церковной песни: Блажен путь, в который ты вступила нынче, о, человеческая душа, ибо тебе приготовлено место вечного упокоения…

После похорон близкого, дорогого нам человека, мы все разойдемся по домам; но с чем? Неужели только с сознанием, что мы потеряли близкого друга, или самого родного, любимого? Неужели только с тем, чтобы вернуться к прошлому? Одни будут горевать дольше, другие навсегда будут ранены, поражены насмерть этой смертью; а третьи, отдав долг усопшему, вернутся к обычной жиз­ни. Но так ли это? И так ли это должно быть? Если собрала нас вокруг усопшего не только его смерть, и не только наше состра­данье к тем, кто его потерял, но его жизнь то мы должны вернуть­ся в нашу обыденную жизнь по-новому. Этот человек нам был дорог; мы его уважали, почитали; ведь за что-то мы его уважали, почитали и любили? И вот это мы должны вспомнить и никогда не забыть.

Жизнь человека может засеять нашу душу семенами правды, бла­городства; и раз мы пришли на эти похороны, значит это так и есть; нам надлежит вернуться в жизнь так, чтобы смерть уважае­мого, любимого человека не прошла даром. И мы должны понять несколько вещей. Первое — что этот человек жил и нам дал при­мер, как жить, и этому примеру мы должны последовать. Иначе на­прасно мы приходили на эти похороны, напрасно этот человек был нашим другом, родным, мужем, отцом. Наша жизнь должна приумно­жить его жизнь; каждый, кто присутствует на похоронах, должен в своей жизни воплотить то, что он увидел, оценил, понял, в жизни, в личности усопшего. И тогда наша земля не только не поте­ряет чего-то со смертью этого человека, но наоборот обогатится жизнью десяти, или сотни, или тысячи людей, которые по его при­меру будут жить более благородно, более достойно своего челове­ческого звания, более достойно своего звания христианина.

Это мы должны запомнить; потому что смерть человека нам дает задание; и придет время, когда и мы умрем, когда мы станем перед Богом, когда мы вновь встретимся лицом к лицу с тем, кого мы сейчас похоронили. И Христос нас спросит: Чему вы научились из жизни и из смерти этого человека? И если мы сможем Ему ска­зать: Взгляни на мою жизнь, Господи, — она вся пронизана светом его жизни и его смерти! Всё доброе, всё благородное, что Ты во мне видишь — на самом деле принадлежит ему! Возьми это от меня — это его слава, это его честь! — как дивна будет эта встреча в любви и в благодарности.

Но смерть нас должна научить и другому: тому, что каждый из нас в любое мгновение может умереть, если бы только мы думали об этом чаще — не со страхом, не с ужасом, а чтобы каждое наше слово, каждый наш поступок могли быть последним словом, последним поступком, завершением нашей жизни, самым прекрасным, что в этой жизни мы сказали или совершили, если бы мы думали, что слова, которые я сейчас говорю, может быть, дойдут до одного человека, и если это будут мои последние слова — моя речь оправдана, моя жизнь оправдана. Но если я умру на гнилом слове? На неприглядном поступке? Если я отравлю чужую мысль и чужое сердце и жизнь, словом или делом — как страшно!

А мы живем беспечно; мы живем, будто мы пишем черновик, а завтра перепишем его начисто; и этого не бывает никогда. Уходя с похорон, нам надо понять, что и самый близкий нам чело­век, и мы сами можем умереть через одно мгновение, и что каждое мгновение должно стать завершительным мгновением жизни.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017. Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.