«Преемственность» в Православной Церкви в беседах, письмах и проповедях митрополита Антония Сурожского

Когда владыка Антоний принял меня в православие на 32-ом году жизни, меня, воспитанную в англиканстве, поразила уверенность в том, что я из индивидуальной веры во Христа вообще пришла в Церковь и что в Церкви есть живая связь с человеческой, исторической личностью Христа – через поклонение Богородице и святым, то есть благодаря целой цепи людей, которые представляют собою и ныне живую связь со временем и с личностью воскресшего Христа. Я осознала эту связь как силу, которая утешает и обязывает. Раньше святое Евангелие, Деяния апостолов, послания, Ветхий Завет и псалмы вошли в моё сознание благодаря тому, что они читались в церкви. Первые три из них довольно усердно читала сама, задумывалась над ними, живо себе представляла действующих лиц, прежде всего апостолов – такие разные и такие человечные… Но между мною и ними всё же пролегли 2000 лет. Я не чувствовала той преемственности, которая есть действие Святого Духа в истории Церкви и особенно, но не исключительно (я уверена, что это мнение и владыки Антония), в истории Православной Церкви.

Подготавливая меня к принятию православия, владыка этому специально не учил. Он просто объяснил, как это делал в бесчисленных проповедях и беседах, смысл литургии и других, не менее значительных, служб и таинств Церкви. Только теперь, перечитывая то, что он говорил и писал по этому поводу, я задала себе вопрос: в чём же состоит эта преемственность, которую я как пришлец из другого вероисповедания, так сильно и непосредственно тогда ощутила? Меня озарило, что тема «преемственности» у него – это не тема «предания», а тема сосуществования времени и вечности. Простой тому пример: когда на панихиде мы соединяем слова «вечная» и «память», мы не столько желаем усопшим, чтобы их всегда помнили здесь, на земле, сколько торжественно поручаем их вечности и молимся о том, чтобы они не выпадали из памяти Господней. Этим они и среди нас остаются живыми.

Для владыки Церковь пребывает и во времени – как здание, дом Божий и как трагическая «Невеста Агнца», и в вечности – как эсхатологическое общество[1]. Как эсхатологическое общество она мыслится в пространстве и в космосе в свете Воскресения и Вознесения Христова, «с точки зрения Божественной не только о человеке, но о физической природе»[2]. Как «кириакон», дом Божий, она мыслится храмом, то есть пространством, ограждённым от отчуждённой земли и мелькания злободневности, где Бог – желанный и восславленный среди любящих Его, может отдохнуть и где мы можем Его встретить. Недаром владыка требовал, чтобы в соборе мы не вели посторонних разговоров (хотя бы и вполголоса), не озирались (со всеми ли поздоровались), не раздражались (если кто-то долго исповедуется или неуклюже ставит свечи) – и добился-таки большой молитвенной сосредоточенности, которая одновременно поражала и успокаивала даже случайно забредших людей[3]. А в образе Невесты Агнца Церковь мыслится как «образ трагической любви, любви, проходящей свой путь в нашем трагическом мире в полном сознании этого трагизма, принимающей этот трагизм не как нежеланную, отвергаемую муку, а как призвание, как участие и в судьбе мира, и тайнах Божиих»[4]. В мысли о Невесте заключается и другое понятие о Церкви: как экклезии, собрании людей, полноправных граждан, которые являются живым Телом Христовым. Владыка Антоний не раз применяет здесь поразительный образ из садоводства: мы становимся Телом Христовым тогда, когда нас берут, как чахлую ветку и прививают к дереву или виноградной лозе «рана к ране», «боль к боли», через Таинство крещения как образ смерти и воскрешения в жизнь вечную[5].

Для него, и это чувствовалось не только в словах, но и во всём его облике, Церковь не нечто «потустороннее», как часто в осуждение говорится в обыденной речи о грёзах непрактичных людей. Она есть наше настоящее, то, что случается «днесь», сегодня, и каждый день, и в вечности. Он объясняет совместимость этих временных измерений очень ясно и просто: «Из всех событий мировой истории Воскресение Господне принадлежит равно историческому прошлому и реальности сегодняшнего дня. Христос, Который умер на Кресте в определённый день, Который в определённый день воскрес из гроба в Своей прославленной человеческой плоти, как исторический факт принадлежит прошлому, но воскресший однажды Христос, вечно живой в славе Отчей, принадлежит истории каждого дня, в каждый миг, потому что, как Он нам обещал, Он жив и пребывает теперь с нами на века»[6].

Более того, в литургии говорится: «Ты даровал нам Царство Твое будущее» – грамматический абсурд, который, однако, до нас доносит точную, вполне реальную истину о том, что «Церковь в своём нынешнем бытии – уже в присутствии того, что будет (…), реальное присутствие того, что станет явным в сиянии полноты Будущего века»[7]. Когда диакон возглашает: «Время сотворити Господеви (…)», то «…это схождение Вечности, это прорыв в Таинства Будущего века, в пределы истории и человеческой реальности нынешнего дня». Итак, как всегда, владыка ставит нас опять лицом к лицу с трагедией человеческой жизни во времени, ибо то, что совершается в вечности, не только совершилось когда-то в истории, но совершается сегодня, «днесь», в Церкви на земле. Он напоминает, как неотъемлемо спаян с моментами Распятия и Воскресения Христова момент дарования Святого Духа апостолам со словами: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас» (Ин 20:21). Как было апостолам не понять, что это может означать только то, что их удел – разделить Его участь. Они на это способны, потому что «теперь обладают вечной жизнью» и в силах, как и Учитель, «отдать свою человеческую жизнь на то, чтобы передать эту вечную жизнь другим людям»[8]. Это как раз то состояние, которое имел в виду отец Георгий Флоровский (большой авторитет для владыки, которого он часто цитирует), когда писал, что мы воспринимаем Церковь одновременно как «in Patria et in Via» (Дома и в Дороге)[9].

Такое учение о человеке – участнике в деле Божьем в вечности (а прообраз человека и есть Иисус Христос)[10] − даёт возможность стяжания огромной внутренней свободы. В преемственности важно соучастие в настоящем деле, а не осторожное соблюдение той или иной традиции. «Мне кажется, – говорил митрополит Антоний, – когда мы думаем в порядке исключительности, нам следует помнить, что вовсе не бесспорно, будто на иных уровнях, чем завет с Авраамом, не может быть других заветов и других отношений (…) Это так важно и позволяет поистине сказать, что всё подлинное и до конца человеческое имеет связь с Тем, Кто единственный есть Человек в подлинном и полном смысле слова»[11].

Таким образом, согласно владыке Антонию, преемственность в Православной Церкви не сводится исключительно к тому, чтобы мы помнили и повторяли то, что делали наши предшественники. Скорее это – чудесное слияние того, что вечно пребывает и есть истина в Царстве Небесном, «in Patria», с тем, что мы обязаны делать и продумать, часто заново в свете временных условий и научных открытий, в нашей жизни, в пути, «in Via». Митрополит Антоний получил научное образование и всегда подчёркивал, что ни в научных трудах, ни в медицинской практике не находил повода не верить в Бога. Скорее, наоборот, он всё больше удивлялся прекрасной сложности Божьего творения и потенциалу человеческого разума. В частности, говорил, что возможность сочетания вечности со временем, особенно при сотворении мира и в воплощении Бога, породившая честное сомнение у Ария, получила удовлетворительное научное объяснение лишь в начале XX века, в работе Эмиля Бореля «Le Temps et L’Espace» («Время и пространство»)[12]. Церковь родилась не из вымысла или расчёта, а из опыта тех, кто знал Христа в жизни и задумался над опытом, захотел изучить его – благодатное дело как для учёного, так и для богослова. Сомнение в иных случаях служит стимулом заново осмыслить отношение к некоторым ересям прошлого. Ум, интеллект разрушительны только тогда, когда применяются не для уразумения, а как орудие против опыта. «То, что мы находим в Церкви, противоположность этому. Здесь первичность опыта, которую мы обязаны продумать всей силой, данной человеку, силой ума и силой сердца»[13]. Если так посмотреть не только на ереси прошлого, но и на убеждения людей разных вероисповеданий сегодня, то мы, должно быть, в конце концов, дойдём до той общей для всех истины, на которой когда-то базировалась древняя неразделённая Церковь, и вновь придём к той Святой Соборной Апостольской Церкви, которую исповедуем в символе веры. «Некоторые неправославные конфессии начинают узнавать себя в православии. Удивительно ли? Не являемся ли мы их прошлым, можно бы им ответить, тогда как они не являются ни нашим настоящим, ни нашим будущим». То есть мы сохранили нечто от самой сути христианства, что может теперь им пригодиться, но это «нечто» – не мёртвая буква, а живой опыт распятого и воскресшего Христа. Этот момент схождения вечности, этот прорыв Таинства будущего века надо беречь для себя и передать другим. Такова и была для владыки Антония миссия Русской Церкви в годы рассеяния, пребывающей, по словам Бердяева, «не в изгнании, а в послании». Изгнание освободило от этнических наслоений и бытовых традиций, которыми обросли поместные церкви – не только русские, но греческие и другие, которые, сохранив тесные связи со своей метрополией, сохраняли наряду с истинным преданием и очень много чисто этнических, фольклорных и политически обусловленных традиций. Пробиваться через такие заросли трудно даже самому ищущему иностранцу.

Будучи близкой к русской культуре ещё до своего перехода в православие, лично я этого на себе не ощущала здесь, в России, и тем менее – в многонациональном приходе в Лондоне. Но когда проводила мужа до афонского порта Уранополиса и осталась на десять дней ждать его возвращения со Святой горы, то не могла не заметить, что греки, у которых я снимала комнату, смотрят на меня, как на притчу во языцех, снисходительно показывая соседям: православная англичанка была для них вроде говорящей собаки!

Отождествление религии с традицией, как и отказ пересмотреть трудные вопросы, породившие в прошлом ереси, а  в настоящем пылкие страсти и смуту (например, дискуссию о положении женщины в современной Церкви), не имеют ничего общего с той преемственностью, которую я так благодарно восприняла в Православной Церкви. Разумеется, традиция как культурное наследие, которое передаётся из поколения в поколение, – бесконечно ценная, но ценно в ней содержание, а не форма. Истинная плодотворная традиция есть живая память Церкви, «вечная память».

Традиция (или предание) – это живая память почти двух тысяч лет христианства, живая и оживлённая действием и вдохновением Святого Духа, сделанная прочной и незыблемой словом и личностью Христа. Но традиционализм, по словам католического богослова, американца Ярослава Пеликана, – «мёртвая память, которую соблюдают живые»: память о том, чего в настоящем более не существует, что потеряло своё актуальное значение, но которого всё ещё ревностно придерживаются. Это отрицание факта, что Церковь жива». «А ранняя Церковь, – добавляет владыка, – не унаследовала Евангелие: она написала его»[14]. И далее утверждает: «Жить во Христе – значит всю жизнь

прилагать усилия с тем, чтобы прорваться через весь этот стесняющий груз прошлого и настоящего и жить вечностью»[15]. Церковь он определил как «организм, тело равно и одновременно полностью человеческое и полностью божественное в становлении, но и уже осуществлённое во Христе, явленное как победа в Божьей Матери и в святых…»[16].

Вот так, годы спустя, благодаря изучению литературного наследия митрополита Антония, я теперь понимаю ту благодарность за прочное чувство преемственности, овладевшее мною, когда я под его духовным руководством вступила в Православную Церковь. Только тогда со мной он говорил меньше, проще, более лично. «Он не умер за большинство, – сказал владыка о Христе, – Он умер за каждого»[17]. А я, грешная, помню лишь своё ощущение, которое осталось со мной навсегда, и не вполне точно его слова. Мне кажется, что в этом контексте уместно привести комментарий владыки к словам апостолов, пожелавших остаться с Христом, когда многие от Него ушли, потому что у Него одного «слова` вечной жизни». Нигде в Евангелии, говорил владыка, никаких описаний вечной жизни нет: «Он не звал людей в жизнь вечную. Но Его слова дошли до самого сердца людей и пробудили в них вечность, сделали их уже теперь участниками вечной жизни, не механистически и даже не сакрально, а вызвав из человеческого хаоса образ Божий и то, чтó есть божественного в человеке»[18].

Во время разговоров о страстях Господних с митрополитом Антонием, работая над его портретом, мой муж, художник Кирилл Соколов, понял, что для него это событие празднуется не как прошедшее, «а скорее как повтор». В беседе о церковных праздниках 1972 года владыка сам выразился несколько пространнее: «…богослужение не есть поэтическая разработка воспоминаний о прошлых событиях, а участие изо дня в день в событиях, которые вечно звучат и властно действуют в мире»[19]. И ещё: «Праздники (…) всегда вводят нас в общение с Господом Иисусом Христом, с Божией Матерью и святыми»[20]. И далее: «Праздник, как событие, которое он описывает, есть вторжение вечности во время (…), и когда мы восстанавливаем эти события в памяти, мы становимся причастны сегодня тому событию, не меркнувшему и действенному, которое позволяет нам приобщиться к вечности, которая вторглось в него»[21].

Святого он определял как «событие человеческой истории, потому что в нём и через него эсхатологическая реальность существует и действует в мире времени и пространства»[22]. Но, как всегда, владыка это толкует не только в смысле приобщения вечности, а в смысле работы во времени: «…если мы празднуем общение со святыми и признаём, что мы должны быть их учениками, – святой нам действительно родной (…) Вот почему так важно почувствовать общение святых. Это показывает, что всё человечество – единый, сильный поток жизни, что мы совершаем переплетение между собой, что мы призваны не только быть носимы, но и носить»[23].

Преемственность, таким образом, он понимал не как пассивное принятие и хранение Истины, но и как продолжение, как действие её в мире и в истории. Он оставил нам удивительный словесный образ преемственности, которым я хочу закончить свою попытку объяснить разумом то, что он когда-то дал мне понять сердцем.

«И мне кажется, что важно обрести снова это ощущение непрерывного присутствия, так чтобы были вполне реальны Крест, и Воскресение, и Вознесение, и так далее. Чтобы вся последующая история протекала на фоне этих событий, словно прозрачная пленка, которая разворачивается столетие за столетием, а эти события всегда здесь, как бы в самом центре истории, всегда события сегодняшнего, а не вчерашнего дня»[24].

Ответы на вопросы

Вопрос из зала: Я прошу прощения, если мой вопрос не по теме, но я чувствую, что есть глубокая связь с темой. Я знаю, что митрополит Антоний положительно относился к квакерам, несмотря на то, что у них отсутствует понятие Воскресения, для которых это – чудовищная ересь. Мой вопрос – о связи с движением квакеров, и как владыка относился к молитвенному молчанию, демократизму, ценил ли?

А. Пайман: Я не знаю, есть ли у меня ответ. Безусловно, владыка очень хорошо относился к квакерам, много общался с ними и, судя по тем воспоминаниям, которые я читала по поводу покупки собора, он нашел страстную поддержку перед Англиканской Церковью, потребовавшей много денег для выкупа собора, от одного квакера, который написал архиепископу Кентерберийскому: «Как вам не стыдно: надо бы им подарить».

Реплика из зала: Я хочу сказать о преемственности. Мне кажется, что у госпожи Пайман чувствуется преемственность между владыкой Антонием и ею. В вас есть то, к чему призывает владыка Антоний. Спасибо огромное.

И. Я. фон Шлиппе: Я тоже самое хочу сказать, только чуть-чуть шире. Во-первых, этот чудесный доклад так хорошо продолжил фильм, который нам показал, что служение владыки дало людям. И слушая доклад о преемственности, я вновь и вновь подумала о том, что на нас всех, кто его видел, кому он доверял свои мысли, кому он уделял свое внимание, кого он видел – на нас всех лежит очень большая ответственность, чтобы эта преемственность и его понимание преемственности Христовой в православии шло дальше, чтобы это ощущение мы смогли передать. Большое спасибо.

Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, госпожа Пайман, а что конкретно владыка говорил о рукоположении женщин?

А. Пайман: Он считал, что этот вопрос рано решать, потому что существует слишком большая оппозиция. И многие думают, что раз этого служения никогда не было, то и не должно быть. Этот вопрос надо не брать штурмом, а постепенно разубеждать. Но лично он не видел причин, почему этого не могло бы быть когда-нибудь.

[1] См. Дом Божий. Три беседы о Церкви. М.: Путь, 1995.

[2] Там же, с. 312.

[3] В своих беседах владыка неоднократно приводит пример того, как человек пришел в храм с передачей кому-то из прихожан, потом и сам стал приходить, прислушиваться, присматриваться, пока, наконец, не решился попроситься в православие. О таком сильном впечатлении свидетельствуют и многие письма с пожертвованиями денег на покупку храма.

[4] Таинство любви. Беседа о христианском браке. СПб.: Сатисъ, 1994. С. 3.

[5] См. Metropolitan Anthony of Sourozh, The Living Body of Christ. L: Darton,

Longman and Todd, 2008, pp. 15-19.

[6] «Воскресение и крест» (первоначально по-английски в Женеве, 1967), цит. в русском переводе из: Антоний Митрополит Сурожский, Труды, II. М.: Практика, 2007. С. 311.

[7] Там же, с. 316.

[8] Там же.

[9] Metropolitan Anthony of Sourozh, The Living Body of Christ. L: Darton, Longman and Todd, 2008, p. 2.

[10] См. например «Беседа о символе веры (январь – июнь, 1996)»: «Он [Христос] отделился от земли, поднялся, благословил своих учеников, и Его поглотила Вечность (…) Но, с другой стороны, случилось что-то, что нас должно не только вдохновлять, но и потрясать. Он вознёс все наше человеческое естество. По правую сторону Живого Бога и Отца восседает на Престоле славы – Человек, Иисус Христос. Он не разлучился с плотью Своей, когда вознесся» (Антоний Митрополит Сурожский, Труды. М.: Практика, 2002. Т. 2. С. 278).

[11] «Воскресение и Крест», в: Антоний Митрополит Сурожский. Труды. Т. 2. М.: Практика, 2007. С. 322.

[12] The Onslaught of the Intellect and the Potentiality of Doubt”, in Metropolitan

Anthony of Sourozh, The Living Body of Christ. L: Darton, Longman and Todd, 2008. pp. 76-78. (Перевод цитат с английского мой – А. П.)

[13] Там же, p. 82.

[14] Антоний Митрополит Сурожский, Беседа о вере и Церкви. М.: СП Интербук, 1991. С. 78. Выше – свободный пересказ сказанного митрополитом Антонием на Съезде православной молодежи «Православная церковь в рассеянии: Ответ Синдесмосу». L: Darton, Longman and Todd, 2008. рр. 204-206.

[15] Metropolitan Anthony of Sourozh, The Living Body of Christ. L: Darton, Long and Todd, 2008, p. 235.

[16] «Vanguard of the Kingdom», выступление в Пушкинском доме в Лондоне 4 марта 1988 г.

[17] «О воплощении Христовом», в: Антоний Митрополит Сурожский, Беседы о вере и Церкви. С. 190.

[18] Metropolitan Anthony of Sourozh, The Living Body of Christ. L: Darton, Long and Todd, 2008, p. 249. Longman and Todd, 2008, p. 2.

[19] «О церковных праздниках», в: Антоний Митрополит Сурожский, Труды. Т. 2. М.: Практика, 2007. С. 135.

[20] Там же, с. 135.

[21] Там же.

[22] Там же, с. 146.

[23] Там же.

[24] «Воскресение и Крест», в: Антоний Митрополит Сурожский, Труды. Т. 2. М.: Практика, 2007. С. 326.