Прот. Сергий ОВСЯННИКОВ

Ушел от нас Владыка Антоний – отец Антоний – Митрополит Антоний Сурожский. Настал час расставания, горький час разлуки. Разлуки с другом… “Время рождаться, и время умирать…, время плакать, и время смеяться…, время искать, и время терять, “ – прав мудрый Екклесиаст (Еккл. 3: 2-6), но от его правоты не становится легче. Ведь такого друга, как Владыка Антоний, не так просто было найти, а потому и горько разлучаться.

Вся наша жизнь складывается из встреч и расставаний. Встречи, на мой взгляд, и есть то, что становится историей человеческой жизни. Не будь их – остался бы только поток времени, который как ветер, несущий осенний лист, подхватывает человека и неумолимо приближает его к неведомому краю. А там, за горизонтом, жизнь переливается через край и обращается в смерть. И кажется, что нет такой силы в этом мире, которая способна остановить смерть. Так оно и было бы, будь этот мир одинок. Но я знаю, что это не так. И этому знанию во многом я обязан встречей с Владыкой Антонием.

Теперь я уже не помню точно, когда произошла моя первая встреча с Владыкой. То ли это был 1978 год, или же 1982? Сейчас для меня это не так важно. Важно то, что та встреча состоялась. И случилась она, на самом деле, задолго до того, как я впервые познакомился с Владыкой лично. Ведь уже до этой первой “физической” встречи я читал его книги. И уже тогда сложились наши отношения.

“Наши отношения” – сказал я, сознавая, что это утверждение вовсе не соответствует “правильной” человеческой логике. Ведь мы не были тогда знакомы лично, просто я слушал его проповеди и беседы, как это делали и другие, которым довелось встретить Владыку в те годы в России, или же — и таких было великое множество — кто слушал его выступления по Би-Би-Си. И все же, я остаюсь верен этим словам: наши отношения. Уверен, что меня поймут все те, кто хоть когда-либо читал его книги. Ведь когда их читаешь, то происходит странная вещь: с ним, с Владыкой, говоришь! Он всегда говорил и редко писал. Практически все, что издано – это записанные его проповеди и беседы. Именно так называлась та его книга, которую, где-то в 70-ые годы, я получил на пару ночей – “Проповеди и беседы”. В то время книги передавались из рук в руки – ходили по рукам, – и счет чтению велся именно на ночи, а не на дни. Может быть, потому, что перед ночью отступал жуткий фантом советской действительности, который давил всех своей ложью, а звездная ночь приносила надежду на правду. Вот такой звездой и пришла однажды ко мне книга Владыки.

До сих пор я помню те слова, которые впервые прочитал тогда: “Какие бывают животворящие и какие бывают страшные воды…” Это была его проповедь на Крещение Господне. Владыка говорил о водах Ветхого Завета – о первозданных водах и водах потопа – и сравнивал их с водами Иордана. В то время я работал в Институте Физики, и мне в голову не приходило, что к воде – физическому элементу! – можно так относиться. В его словах оказалось больше правды и жизни, чем во всех известных мне научных трудах. Именно тогда я увидел, что физика занята не столько вопрошанием этого мира, сколько построением научных моделей, которые с большей или меньшей точностью пытаются описать наш мир. А модели, все же, это еще не жизнь мира. В словах Владыки я услышал такой трепет и такую радость, которые меня поразили. Это умение переживать мир как живой, сострадать этому миру, стало для меня первой встречей. Позднее, уже во время наших бесед, я услышал от него такие же слова о человеке: “Я готов преклониться перед каждым человеком за его красоту. Когда я работал врачом, я чувствовал трепет оттого, что человек доверяет мне свое тело – ведь и тело обладает совершенной красотой”. Владыка учил и меня и других видеть этот мир так, как его давно уже не видит современный человек, учил видеть человека таким, каковым и сам человек себя не видит, ведь он тоже забыл свою первозданную красоту.

При чтении меня еще поразила речь Владыки: он говорил таким правильным и таким богатым русским языком, который тогда был предан забвению в советской России. И дело не в том, что это был язык интеллигентного человека – таких еще можно было встретить, – но то был язык, который, казалось, вслушивается во все произнесенные слова, всматривается в их глубину. Его слова не стучали как дождь по жестяной крыше, оставляя только мокрый след на стершихся и блеклых красках, что было правилом официозного словоизвержения, но падали как зерна в землю, которые тут же устремляются своими ростками на свободу к солнцу. Владыка говорил о любви и о свободе. А за свободу многие из нас тогда готовы были идти в тюрьму. Но он был первый, кто научил меня, что для того, чтобы освободить человека, надо сначала освободить слова от прилипшей к ним лжи, омыть их, крестить их в водах Иордана и сочетать со Словом Божием.

Еще меня поразили вопросы, которые сплошь и рядом встречаются в его проповедях. Казалось бы, это было прямое несоответствие “жанру” проповеди. Ведь проповедь – так, по крайней мере, представлялось нам тогда в России, – это жанр учительского слова, поучающего и наставляющего. У Владыки это было иначе. Он не был учителем, который диктует правила и определения, а ученику только и остается, что выучить их наизусть. Он задавал вопросы и изумлялся сам. Он спрашивал: “Неужели мы не понимаем, как велик человек? – что человек так велик, что Бог может стать человеком и человек остается собой? – и что так велика тварь, которую Бог призвал к бытию, что человек может вместить в себя Бога?” Дыхание перехватывало от этих вопросов. Но главное, что нельзя было жить далее, делая вид, что эти вопросы не были тебе заданы. Они прозвучали той ночью, когда я впервые открыл его книгу, и остались с тех пор как трепет и изумление перед Богом и человеком.

Владыка обладал удивительной способностью формулировать вопросы, о существовании которых его собеседник или слушатель еще только неясно предугадывал. Он умел облекать в слова те сомнения, которые приходили на ум, и учил переносить их в такую глубину мироздания, где эти сомнения переплавлялись в веру. Наверное, именно поэтому его вопросы казались всегда сугубо личными, обращенными именно к тебе, а не к кому-то другому. Нам часто представляется, что вера есть достояние многих – ведь наполняет же человеческое множество храмы! – в то время как сомнение — это вещь сугубо индивидуальное, одолевающее только тебя. И вот приходит Владыка со своими проповедями, как приходит врач со стетоскопом, и говорит: Ну-с, посмотрим, что это у вас такое.… И сразу становится легче. И начинаешь понимать, что болезнь – это путь к исцелению; а сомнение – это дорога к вере. А не было бы сомнений, то и вера была бы неосновательной, была бы скорее мечтанием, а не верой. И мне казалось, что вместе с Владыкой приходил сам Христос. Потому что приходило прощение, приходило понимание и главное – приходили силы, которые нам так нужны, чтобы принять самих себя, отринуть усталость и идти дальше, в непрестанном усилии веры, в неустанном поиске в себе такого места, где действительно мог бы остановиться Бог.

Прошло несколько лет, и мы с Аленой и маленькой тогда Аглаей приехали жить в Лондон. Предполагалось, что это только на год. Я начал служить диаконом в лондонском Соборе. Какое это было счастье! И как, одновременно, это было нелегко! Мне не терпелось поговорить с Владыкой, хотелось быть его учеником. Но все происходило вовсе не так, как это мне представлялось загодя. Владыка сказал: “Знаете, богослов из меня никудышный (хотя спрашивал я вовсе не о богословии), и сказать мало что могу путного. Но если хотите, давайте просто пойдем рядом, пройдем вместе часть нашего пути. Глядишь, может, что и получится”.
И мы пошли. Точнее, вместе стояли во время богослужений. Он предстоял. А я учился у него этому предстоянию, наполненному таким глубоким молчанием, что иногда начинало звенеть в ушах.

Не знаю, за что больше я благодарен Владыке – за его слова или за его молчание.

Прошли месяцы. И вот однажды Владыка предложил мне говорить друг другу “ты”. Тогда и начались наши разговоры о священничестве. Он говорил, я слушал. Но мне всегда казалось, что он больше слушает, чем говорит. Впрочем, так и было: он всегда, прежде чем произнести какое-то слово или фразу, сначала прислушивался к таинственной для меня глубокой тишине внутри себя, а потом говорил.

Должен сказать, что в то время я панически боялся Исповеди. Не своей собственной, которую тогда я скорее полюбил за ту волнующую Чистоту, что приходила после покаяния. Но я боялся, что вот наступит время, когда буду я священником, и придет на Исповедь человек, будет говорить о своих грехах, и что тогда я смогу ему сказать? – смогу ли чем-то помочь? Владыка не успокаивал меня и не утешал. Совсем наоборот. Он говорил, что мне придется сойти вместе с человеком в такие глубины и подземелья человеческой души, о существовании которых я просто еще не подозреваю. А дальше, после схождения вниз, надо вместе с этим человеком восходить к Богу. Потому что очистить, открыть веселье чистоты может только Бог.

Мне достался один замечательный талант: я не помню исповедей. Слава Богу за этот талант! Что бы человек ни говорил, на следующее же утро я могу встретить его с провалом в памяти: человека помню очень хорошо, а вот что он, или же я сам, говорил во время Исповеди – того совсем не помню. Запомнилась только одна, самая первая исповедь. Мне не удалось тогда сойти вниз. У меня было чувство, что меня просто спустили с лестницы вниз головой, да так, что потом еще долго болели кости. И если бы не предостережения Владыки, боюсь, что мне не удалось бы тогда выкарабкаться наверх. Спасибо тебе, Владыка! Ведь это ты тогда протянул мне руку и напомнил, что человек пришел вовсе не ко мне, а ко Христу, и от Него, от Спасителя приходит прощение, а я, священник, только свидетельствую об этом прощении. Это был единственный раз, когда я забыл не исповедь, а самого человека. Не осталось в моей памяти ни имени, ни облика кающегося, только долгий и трудный путь наверх из подземелья. Хотя в нашем человеческом времени этот путь и продолжался, скорее всего, не более чем несколько коротких минут.

Только сейчас я понимаю, что в этом человеке, во Владыке Антонии, всегда была какая-то тайна, энигма. Он не был похож на моих прежних учителей. Однажды мне пришло в голову, что его можно сравнить с Сократом. Ведь самое известное высказывание этого именитого грека было: я знаю только одно, что я ничего не знаю. И этим своим “незнанием” Сократ научил мудрости многие поколения и философов и простых людей, стремящихся к познанию истины. Владыка часто повторял: я не богослов и ничего не знаю, я плохо умею молиться… И этим он научил молиться многих и многих людей. Ибо его молитва была постоянной и обновляющей человека встречей с Творцом, а не произносимыми словами.

Сократа ругали за его потрепанную одежду и отнюдь не именитый вид. О том, как выглядел подрясник Владыки, замечательно рассказывает Татьяна Филипповна в своих воспоминаниях о нем (см. наш сборник ниже). Добавлю еще только, что сам Владыка считал, что он отрабатывает свою зарплату, которую он получал от Епархии – а надо знать, какой крошечной она была на самом деле! – тем, что служит сторожем в своем собственном кафедральном соборе. И действительно, он исправно открывал дверь посетителям, если было нужно, показывал собор, или сопровождал в церковную лавку и давал совет, какую книгу стоит приобрести. При этом, когда надо было отдавать долги за купленный собор, Владыка сам давал лекции, доходы от которых шли в церковную кассу. “Я не могу сидеть на шее у прихода”, — говорил он.

Известно, что Сократ ничего не писал, но постоянно говорил с людьми. Что касается Владыки Антония, то если бы было возможно записать все его беседы с разными людьми, то никакой фантазии не хватит, чтобы представить себе подобное “собрание сочинений”. Это не просто тома, их вполне бы хватило на хорошую библиотеку. Ведь его беседы длились не годами, а десятилетиями. Он передавал своему собеседнику непостижимость Бога Творца и Его любовь к человеку, и веру Божию в человека. И собеседник обретал крылья. Ибо то, что он слышал в этих беседах, была не просто речь, а весть, Благая Весть.

Приговоренный афинянами к смерти, Сократ должен был выпить чашу с ядом цикуты. Незадолго до своей кончины Владыка Антоний выпил горькую чашу непонимания. Непонимание того, что он делает, как он служит Богу, пришло нежданно со стороны людей, очень ему близких. Сократу предлагали бежать из тюрьмы, втайне на это же надеялись и его судьи. Но честность и честь не позволили Сократу пойти на компромисс.

Подчас меня даже удивляет то, что в нашем мире еще живо понятие о чести. Ведь это стало таким немодным и несовременным понятием. Какие-то останки (remnants) его живут в суде, когда к судье обращаются «Ваша честь – Your honour», но кто, на самом деле, придает значение (истинное значение) этому политизированному слову в суде? И все же, честь есть более глубокое понятие, чем простая честность. Владыка Антоний был честен. Но превыше того – он хранил честь. За честь свою, за честь Церкви и своей Епархии он готов был пойти на поругание.

Честь есть тот уровень, где человек подражает Христу. Кто имеет в себе силы отринуть всякую имитацию жизни и жить со Христом? Кто может прочитать Священное Писание как историю своей жизни? Думаю, что Владыка именно так читал Библию. Мне всегда казалось, что он читал Песнь Песней как историю своей любви к Богу. Он сам воспел эту песнь. Книгу Иова – как свой ответ тем, кто подчас его обвинял. Евангелия – и в этом уже нет сомнений – он не просто читал, он знал их на память, потому что это была его личная история встречи со Спасителем, история его призвания следовать за Христом вплоть до ужаса Гефсиманского сада. Он стоял с другими учениками у Креста, а рано утром, еще до восхода солнца, шел ко гробу, неся миро. И это было не повторением истории, а его умение вслушиваться в те слова, что были произнесены два тысячелетия назад, и слышать их так, будто они произносятся здесь и сейчас. Он был зримо со Христом, перед Лицом Христа, Которого он называл: Живой наш Бог.

…

“Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев”. Воистину дивен Бог. Какая таинственная и необъяснимая радость рождается, когда стоишь перед иконой Спасителя и святых Его. Какое радостное удивление и восхищение овладевает нами, когда икона эта не есть труд человека-иконописца, но сама она и есть человек. Владыка часто говорил о том, что каждый человек есть икона, образ Божий. Сам Бог невидим, или, как священник говорит во время Литургии: “Ты бо еси Богъ неизречененъ, недоведомъ, невидимъ, непостижимъ”. Но видим, зрим человек, в котором есть искра Божественного пламени. И дар, который был дан Владыке – это видеть такую искру в каждом человеке, каким бы слоем пепла эта искра ни была покрыта. Ведь он сам был такой искрой. А потому, не просто притягивал к себе другие искорки со всего света, но помогал им взлетать вверх к своему Первоисточнику и Творцу.

Вот и произошла встреча отца Антония с “Живым нашим Богом”. О встрече он говорил в своих проповедях и беседах, он помогал другим встретить Бога, это было его “темой” и его песней. И мы сегодня благодарны Владыке Антонию за ту встречу, которая произошла и в нашей жизни. Пусть для нас пришел час расставания. Но в нем уже заложено семя встречи. Пусть еще длится ночь, но уже близится рассвет. И тьма не в силах объять свет. Сегодня я вновь и вновь благодарю Бога за тот свет, который я увидел на лице Владыки Антония, Митрополита Сурожского, в тот день, когда произошла встреча.

Опубликовано: Издание Свято-Николаевского прихода РПЦ в Амстердаме 2003, ноябрь, с. 14-21

Соборный листок 2003, дек. № 382. С. 6–12.