Путь пилигрима, или, Как попасть в авангард Царствия Небесного
Прежде всего, позвольте заметить, что сам я никогда не бывал в паломничестве, но в каком-то смысле вся моя жизнь — это жизнь паломника. Я родился перед Первой мировой войной в Швейцарии, поскольку мой отец состоял на дипломатической службе. Немного пожил в России, а потом отца направили на Восток, так что мое раннее детство прошло на территории нынешнего Ирана, которая тогда называлась Персия и была не похожа ни на что из того, что можно вообразить себе сегодня. До семи лет я ни разу не видел автомобиля и не ездил на поезде, до приезда на Запад никогда не пользовался электричеством. А потом началось настоящее долгое паломничество — не в религиозных целях, но ради выживания.
В 1920 году мы с родителями уехали из Персии и, пересекая горы Курдистана, спустились вниз по течению Тигра и Евфрата, потом на пароходе добрались до Индии, из Индии в Египет, а из Египта — о, из Египта мы должны были прибыть сюда, в Англию, но так и не доехали. Судно, на котором мы шли, было английским, но уже старым и к тому же изрядно потрепанным, так что в Гибралтаре оно развалилось, и нас высадили на берег. Часть наших вещей осталась на борту, и мы получили их лет через четырнадцать с извещением от британской таможни, что нам надлежит уплатить один фунт стерлингов за хранение и транспортировку багажа.
За это время наша семья побывала в Испании и во Франции, в Австрии и в Югославии. В Австрии я пошел в школу, а потом, в 1923 году, мы на 27 лет обосновались во Франции. В Париже я ходил в школу, потом поступил в университет, в Сорбонну, где получил научное образование, затем пошел на медицинский факультет. Медицинское образование я завершил в 1939 году и сразу попал хирургом во французскую армию, а позже работал врачом общей практики. В 1948 году я стал священником и через три месяца после этого меня на два года отправили сюда. С тех пор прошел сорок один год, что еще раз подтверждает справедливость пословицы «Нет ничего более постоянного, чем временное».
Так что в некотором смысле я был если не паломником, то своего рода бродягой. Это не совсем одно и то же, и, на мой взгляд, необходимо различать паломника, бродягу и туриста. Бродяга меняет места, гонимый нуждой или, просто потому что не имеет корней. Он нигде не может обосноваться, он неспособен приобщиться ни к одной культуре, неспособен влиться ни в один народ.
Туриста влечет к путешествиям любопытство — оно может быть искренним, а может и пустым. Зачастую турист довольствуется лишь осмотром нового места в поисках непривычного, того, что восхищает новизной и экзотичностью. Вместо того чтобы смотреть вокруг глазами местных жителей, «туземцев», он смотрит со стороны, стремясь найти что-нибудь диковинное, любопытное, и зафиксировать это на фотографиях или в записной книжке. Но все это время турист остается совершенно чужим этому месту, этим людям и их переживаниям.
Паломник, странник, пилигрим — это совсем иное. Во-первых, в Священном Писании говорится о том, что все мы странники на земле. Что это значит? То, что у нас есть отечество, но оно находится не здесь. Наше отечество — на небесах, наше место там, но здесь мы не просто бродяги или праздные наблюдатели, которым любопытно, что происходит на земле. Мы глубоко и живо участвуем в ее судьбе. У апостола Павла есть строки, которые в переводе доктора Моффатта[1] звучат как «Мы авангард Царства Небесного». Так оно и есть. Мы паломники в том смысле, что на земле у нас нет своего места, мы странники, но не туристы, мы — передовой отряд Небес. Мы посланы на землю, чтобы завоевать ее для Бога.
***
Впрочем, слово «завоевать» может ввести в заблуждение, если вкладывать в него тот же смысл, что мы вкладываем, когда говорим о завоеваниях, подчинении, порабощении, происходившем на протяжении истории человечества. Но передовой отряд небес, которым является Церковь, которым являются верующие — это посланные Богом освободить тех, кому они несут весть о вечной жизни. Чтобы люди могли по-настоящему, в полной мере, а не частично или неравно, приобщиться высшей свободе чад Божиих. Чтобы эта свобода стала достоянием всех.
Быть паломником – это одновременно сознавать, что мы не вполне принадлежим миру, в котором живем, и что мы посланы в этот мир, чтобы нести за него полную ответственность. Когда я говорю «полную», я имею в виду ответственность, которая начинается здесь и заканчивается в вечности, начинается на земле — и заканчивается в Боге. И это делает нас совершенно другими людьми.
Однако для того, чтобы стать паломником или членом этого божественного передового отряда, недостаточно быть посланным. Необходимо осознавать свое положение. Как я уже упоминал, нужно понимать, что у нас есть собственная страна, собственный город — это небесный град Божий, это город в вечности. И в то же время мы должны помочь граду человеческому развиваться вглубь, возрастать в святости, чтобы однажды он по всем измерениям — по глубине и по чистоте — стал в меру града Божия. В этом состоит наше призвание, и ничто меньшее не может удовлетворить христианина. Это означает ответственность за все и готовность отдать свою жизнь за жизнь мира так же, как отдал ее Господь Иисус Христос. Это значит быть посланным в мир как агнец среди волков, с готовностью заплатить за спасение других.
Вам может показаться, будто эти слова не имеют никакого отношения к теме паломничества, но это не так. Мы полностью вовлечены в судьбу мира, но не принадлежим ему, мы в мире — полнее, чем любой неверующий, но мы — не от него, потому что в нас заложено измерение, превосходящее все, выходящее за пределы двумерности пространства и времени.
Для меня это означает две вещи: мы должны иметь веру в судьбу этого мира и особенно веру в человека, а не только в Бога, и мы должны быть отрешены от мира, свободны от привязанности, от рабства ему, — чтобы видеть мир таким, какой он есть, слышать голос этого мира, различать действие Бога, действие Святого Духа в нем.
***
Я хочу сказать о способности смотреть на этот мир, слушать и понимать его. Что мешает нам понимать хотя бы своего ближнего, своего ребенка, свою жену, своих родителей, своих друзей? А мешает нам то, что мы все в жизни сводим к себе. Мы заслоняем собственными заботами вопль мира. Заслоняем слова, которые слышим, вещи и события, которые видим. Помню, когда я был подростком, кто-то мне сказал, что мы боимся последствий услышанного или увиденного. И в качестве иллюстрации привели такой пример: вы чувствуете себя в безопасности, когда приходите в зоопарк и видите тигра в клетке. Вы смотрите на него и восхищаетесь тем, как он красив, как прекрасно его тело, как величественны движения, какой мощью этот зверь обладает. Вы надежно защищены — ведь тигр находится в клетке. А представьте себе, что случайно дверца клетки оказалась открытой – и вы встретили этого тигра нос к носу. Как мне рассказывали о надписи в туристическом автобусе: «Когда вы отправляетесь на сафари, не оставляйте окна открытыми, потому что для зверей вы — свежее мясо». Встретив тигра вне клетки, вы не будете им восхищаться, вы, если вам хватит ловкости, в мгновение ока окажетесь на верхушке фонарного столба — и в этот момент тигр для вас будет Тигр, Опасность. Мне кажется, вот это и мешает нам видеть, слышать, понимать — мы все время следим за тем, как бы, не услышать, не увидеть и не понять того, что повредит нам или поставит под угрозу нашу мнимую целостность.
Как этого избежать? Если вы читали Чарльза Уильямса, то, возможно, помните историю молодой женщины по имени Лестер, которая погибла при крушении самолета на Вестминстерском мосту[2]. Эта женщина была абсолютно эгоистична и эгоцентрична, и ничто в мире кроме самой себя, ее не заботило. Она немного думала о своем муже, поскольку он был частью ее самой, но кроме него — ни о ком. И вот после своей гибели она стояла на этом мосту, но не видела ничего, кроме пустоты. Окружающий мир был для нее абсолютно чужим, потому что она была совершенно и чудовищно самодостаточна. И, вдруг, мимо нее прошел ее муж, и она его увидела — его она могла видеть, потому что он принадлежал ей, а она принадлежала ему. И как только она его увидела, то постепенно начала замечать и все остальное, что окружало ее.
В какой-то момент она оказалась на берегу Темзы. Темза всегда была ей противна. Когда она была жива и стояла на берегу, то видела, как много в реке отходов, и с отвращением думала: «О, как ужасно было бы наглотаться этой воды! Как гадко было бы погрузиться в нее!» Но теперь у нее не было тела, которое способно так реагировать. Ее бесплотная душа не могла ни наглотаться воды, ни погрузиться в нее, поэтому женщина стала видеть Темзу такой, как она есть: как воды большой реки, протекающей через Лондон и уносящей из города все отходы.
И поскольку Лестер смотрела на реку объективно и непредвзято, не думая о себе, она начала видеть сквозь первый слой замусоренной, грязной воды другие слои — более светлые и прозрачные. И постепенно на дне реки она разглядела поток чистой сверкающей воды, в котором узнала первозданные воды – такими, какими их сотворил Бог. А в самом сердце этого потока бил сверкающий родник, и в нем она угадала источник вечной жизни, живую воду, которую Христос дал самарянке (см. Ин. 4:14).
***
Этому – способности смотреть и видеть этот мир — нам необходимо учиться. Потому что мы действительно воспринимаем все только по отношению к себе – может быть в большей или меньшей степени, но в целом наша проблема именно в этом. Поэтому нам следует учиться, знакомясь с новым человеком, или новой культурой и другим укладом, или с новым местом, не сравнивать их с привычным, не задаваться вопросом о том, как это затрагивает нас, лично, но видеть все таким, как оно есть, объективно.
То же относится и к слушанию, потому что очень часто мы слушаем не для того, чтобы услышать. Мы слушаем и в процессе уже готовим ответ. Если нам о чем-то рассказывают, мы можем сказать: «Да, но я вам сейчас расскажу еще лучше!» Или, когда нам что-то говорят, мы сразу начинаем думать: «Как мне согласиться и при этом показать, что я умнее, или не согласиться и опровергнуть все аргументы?» Часто ли вы слушали кого-нибудь просто для того, чтобы полностью понять, полностью вникнуть в то, о чем он говорит, и, помимо этого, проникнуть в сущность самого человека? При этом мы должны слышать не только слова — мы должны слышать голос, интонации, мы должны наблюдать за выражением глаз, мы должны воспринимать человека в целости, и только тогда можно будет сказать: «Я понял все, о чем он говорил».
Вы знаете, так бывает, когда навещаешь кого-нибудь в больнице. Мы боимся разделить боль, страдания человека, робко подходим и спрашиваем: «Ну как ты сегодня себя чувствуешь?» Человек видит по нашим глазам, что мы не готовы услышать худшее, так что какой смысл говорить правду? И отвечает: «Спасибо, ночь прошла хорошо». И что мы чаще всего говорим на это? «Вот и отлично!» и меняем тему, потому что было бы слишком опасно опровергнуть его слова, сказав: «Нет, я по глазам вижу, что тебе страшно, тоскливо, больно. Не надо говорить, что у тебя все в порядке, это неправда. Может быть, ты расскажешь мне об этом? Давай нести это вместе». Как нас учит апостол Павел: носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6:2). Но для этого надо научиться заставлять молчать свою самость, научиться обращаться в слух, в зрение, в восприятие, в открытость.
***
Как-то раз меня спросили, можно ли точно, но коротко сформулировать, в чем заключается созерцание, и я ответил, что можно, и вам я тоже открою этот секрет. Он взят не из трудов Отцов Церкви и не из Священного Писания, а из детской книжки:
Живет на дубе старая и мудрая сова.
Она так много видела, что бережет слова,
И не болтая попусту, услышать все готова.
Мне думается, что в этом заключается вся суть созерцания. Причем созерцание относится не только к Богу и ко всему божественному, оно имеет самое непосредственное отношение к человеку, который стоит перед нами, потому что этот человек — тайна, тайна в подлинном смысле этого слова, а не просто головоломка, требующая решения. Возможно, вы знаете, что английское слово mystery (тайна) произошло от греческого глагола, который означает «быть зачарованным», «онеметь», потому что мы оказались перед лицом чего-то настолько глубокого, что ему можно приобщиться, но его нельзя проанализировать, вскрыть, препарировать. Вот чему надо научиться — воспринимать каждого человека как божественную тайну.
Тут мы приходим к тому, что я сказал раньше — что необходимо иметь веру в своего ближнего, кем бы он ни был, каким бы чужим, странным, отвратительным ни казался, потому что наш ближний (а если мы христиане, мы должны в это верить) сотворен по образу Божию. Что бы ни открывалось на поверхности, какими бы уродливыми ни были проявления — глубоко внутри присутствует печать Бога, образ Божий, родство с Богом, и можно помочь этой глубине не просто выжить, но проявиться и стать откровением.
Когда мы встречаем на своем пути неверующих, у нас с ними есть одна общая черта — наша человечность и их вера в человечность, которая отличается от нашей, но все же это – вера. Сталкиваясь с человеком, мы должны помнить, что можем иметь веру, о которой написано: вера есть уверенность в невидимом. Именно в невидимом, часто настолько заслоненном от нас внешним знанием, что мы не можем различить его просто на вид, мы не можем посмотреть на человека и сказать: «Его жизнь, его слова, его вера — это откровение образа Божьего внутри него», но можем сказать лишь: «Да, вот пример страшно, чудовищно поврежденного образа Божьего».
Представьте себе, что вам дали, например, картину великого мастера, частично поврежденную из-за небрежности ее владельцев, из-за жизненных обстоятельств. Как бы вы к ней отнеслись? Разве вы могли бы сказать: «Ее незачем хранить, лучше я ее выброшу. То, что осталось в ней от Леонардо да Винчи, или Рафаэля, или Тернера, незачем хранить»? Отнюдь: с поврежденной картиной вы будете обращаться еще бережнее, чтобы сохранить то, что пока не утрачено, и, осмотрев картину, проникнувшись ее красотой, вы попытаетесь ее отреставрировать — разумеется, если вы художник. Еще можно отдать ее кому-нибудь, кто посмотрит, что осталось от первозданной красоты, и попытается восстановить то, что скрыто или разрушено. Так же надо относиться и к каждому человеку. Это касается повседневной жизни, нашей семьи, друзей, окружения, коллег, но в первую очередь это касается тех чужих людей, которых мы встречаем во время своего земного странствия.
Я постоянно перемещался между разными цивилизациями, разными языками, разными культурами, разными укладами, традициями, и каждый раз мне приходилось заново приспосабливаться и оценивать свое положение. Ведь недостаточно просто сказать: они совершенно чужие, поэтому не имеют ко мне никакого отношения, но я изучу их настолько, чтобы взаимодействовать с ними и удобно сосуществовать. Нет, такое отношение — это не паломничество, это не отношение христианина, не отношение человека, который верит в других людей. Суть паломничества состоит в том, чтобы заглянуть глубоко-глубоко, в глубокой тишине, преодолевая страх перед тем, что может случиться в процессе выстраивания отношений, в процессе общения с конкретным человеком или группой людей. Вот человек, который во всех отношениях для меня чужой. Но что у нас есть общего? Как понять, какие между нами различия? Может быть, через осознание: мы различны только потому, что похожи? Эти слова могут показаться странными, но я имею в виду следующее: мы можем чувствовать себя отличными от другого человека только потому, что мы тоже люди. Мы не задаемся таким вопросом при виде лошади или свиньи — они просто существа другого рода. Но когда мы имеем дело с людьми, они могут быть нам совершенно чужими, и все же, призвав на помощь веру, мы можем увидеть в них людей. И тогда наше паломничество будет обогащать нас и, может быть, даже выручать тех, кого мы встретим на своем пути.
***
В конце я хочу сказать немного о ситуации в России. Когда я впервые приехал в Россию[3], открыто общаться с людьми, было совершенно невозможно. Люди боялись. Годы спустя в разговоре с человеком, с которым мы сдружились, я спросил: «А почему ты ни разу не рассказывал мне об этом, когда мы познакомились?». Он ответил: «Я не знал, можно ли тебе доверять. Не то чтобы я боялся, что ты сознательно меня предашь, но ты не представляешь, какую опасность таит то, что кто-то сболтнет лишнее, ляпнет что-нибудь такое, чего не следует говорить». Я понимал, что он имеет в виду. Я три года участвовал во французском Движении сопротивления и знал, каково это — оказаться в такой ситуации, но в России-то люди к тому времени находились в этом положении уже лет сорок-пятьдесят. Конечно, я не представлял, как одно слово, одно замечание, оброненное не в том месте, в присутствии не того человека может стать элементом мозаики, как оно может встать на нужное место и раскрыть полную картину, которую стремилась увидеть полиция, враги. Таким было первое впечатление.
У меня в Москве остались две двоюродных сестры со своими семьями. Расскажу вам вкратце о нашей первой встрече. В свой первый приезд я хотел их найти. Я наводил справки, но никак не мог выяснить, где они находятся, и тут мне пришло в голову, что поскольку их отцом был русский композитор Скрябин – моя мать была его сестрой, а в Москве есть музей Скрябина, может быть, их можно встретить там. Я отправился в музей вместе с одним московским священником. В зал вошла женщина, и я сразу узнал в ней свою двоюродную сестру, так похожа она была на мою мать. Она стала показывать нам экспонаты, и поскольку я больше интересовался семейными фотографиями, чем ее рассказом, она начала поглядывать на меня с подозрением: «Уж не собирается ли он что-нибудь украсть?». Потом она сказала посетителям: «За этим роялем Скрябин написал свои лучшие произведения», и все прямо приклеились к этому роялю — а вдруг он сейчас заиграет сам собой? Женщина отошла в другой конец зала, я подошел к ней и спросил: «Вас интересуют вещи, принадлежавшие Скрябину?» Она ответила: «Разумеется». «Хорошо, в следующий свой приезд привезу вам то, что у меня есть». — «А что у вас может быть такого, о чем бы я не знала? Кто вы?» Я объяснил, что Скрябин оставил несколько своих вещей своему отцу — моему деду. Мы пошли дальше, и потом, улучив спокойную минуту, она спросила, чей я сын. А потом проговорила: «Мне надо идти к группе». Она отошла, а священник, который сопровождал меня, сказал: «Смотрите, если ей опасно с вами встречаться, в ближайшие пять минут она не вернется, так что засекаем время».
Она не пришла.
Я встретился с ней год спустя, и она сказала, что точно так же засекла тогда пять минут. Но только она засекла время в конце коридора, а мы в начале – поэтому у нас получилось расхождение на тридцать секунд – и мы с ней разминулись на эти самые тридцать секунд.
Это должно дать вам некоторое представление о том, какой была обстановка, если человек мог так бояться признать, что состоит в родстве с таким-то или такой-то.
Потом стало проще. У меня сложились отношения с некоторыми людьми, и они пригласили меня вести подпольные встречи. Но в первый же раз нас поймали. Мы попросили организовать встречу одного человека, в котором все были совершенно уверены, он был самым надежным на свете. В тот же вечер в руках КГБ оказалась магнитофонная запись моего выступления и дискуссии, и всех присутствовавших вызвали на допрос и потребовали у них отчета обо всем, что они слышали.
Сегодня это уже не проблема. Люди могут общаться друг с другом, общаться даже в присутствии других — что в прошлом было невозможно, и говорить то, о чем раньше боялись даже думать. Два года назад на Поместном соборе Русской Православной Церкви говорились такие слова, которые никто не осмеливался сказать друг другу даже в укромном уголке своей комнаты. В этом состоит новое положение вещей. Можно говорить, можно общаться друг с другом, выражать свое мнение, выражать неодобрение, выражать надежду — и не только в узком кругу людей, которым по умолчанию доверяешь, поскольку они подвергаются такой же опасности, но и при ком угодно, не только при людях церковных, но и при посторонних. У нас прошла конференция по истории духовности, и на ней присутствовали члены Академии наук. Они говорили так же открыто, как и верующие, и верующие тоже говорили совершенно открыто в их присутствии. Вот что получилось благодаря гласности.
***
Но со всем этим связаны реальные и очень серьезные проблемы. И главная проблема для Церкви состоит в том, что за семьдесят лет тоталитарной диктатуры люди разучились принимать решения и делать выбор. Ко мне подходили священники, епископы, миряне и далекие от Церкви академики, и просили: «Пожалуйста, научите нас, дайте нам инструкцию о том, как делать выбор и как принимать решения — мы не знаем, как это делается. Мы всегда ждали указаний». И я говорил: «Не могу. Если я дам вам инструкцию, это тоже будет разновидность диктатуры». Это основная проблема, с которой в России сталкиваются сейчас все.
Есть и еще одна проблема: как только людям говорят, что они вольны действовать сообразно своим убеждениям, желаниям, устремлениям, обязательно возникает конфликт устремлений, желаний и даже убеждений. Кроме того, существует опасность анархии, опасность того, что кто-нибудь будет пытаться сделать что-нибудь правильное, но не подходящее ближнему. А, как вы знаете, умение слушать другого, говорить правду с любовью, слушать с желанием услышать и понять, и говорить с желанием прийти к единому мнению — не к такому мнению, которое основано на компромиссе, достигнутом демократическим путем, а к такому, которое апостол Павел называет «иметь ум Христов», приходит лишь после долгого и усердного упражения, и в этом заключается сегодня серьезная проблема для Церкви.
Настало время, когда можно беспрепятственно ездить по стране, смотреть, говорить и слышать правду, но в жизни Церкви остается напряженность. Хотя есть и поиск, и дай нам Бог научиться, достаточно быстро достигать подлинного единства ума, подлинного единства духа. Оно существует в Церкви, в богослужениях, оно существует между людьми, принадлежащими к одной культурной, образовательной или даже социальной группе — но между группами пролегает целая пропасть. На одном краю — интеллигенция, на другом — совсем простые люди, у которых нет никакого образования в том, что касается их веры. Есть люди, познавшие Бога через откровение, знающие, что Бог есть. Если спросить их: «Откуда вы знаете, что Бог есть?», они ответят словами одного бывшего атеиста[4], который лет пятьдесят назад написал книгу «Бог существует, я Его встретил». Есть такой тип людей. А есть люди, которые изучают Писание, читают книги духовных писателей и задаются вопросами о проблемах современного мышления в связи с Писанием. Есть университетские профессора, величайшие умы научного мира, которые встретили Бога и размышляют над проблемой соотнесения веры в Бога и научного мировоззрения. И эти два понятия недостаточно просто отделить друг от друга, сказав: «Бог — это объект поклонения, а наука — объект познания». Эти люди стремятся приобщиться и тому и другому опыту и достичь гармоничного понимания Бога — как Бога, Который является не только главной тайной жизни, истины и пути, но и проявляется в творении, в исканиях человека, в исторических трагедиях и в таинственной глубине тварного мира.
Перевод с англ. А. Дик под ред. Е. Майданович
Опубликовано: «Хаос. Закон. Свобода» — Никея в 2020 г.
[1] Джеймс Моффат (1870 – 1944) – шотландский богослов, автор современного перевода Библии на английский язык.
[2] Имеется в виду роман «Канун дня всех святых».
[3] В октябре 1966 года.
[4] Андре Фроссар (1915 – 1995) – французский журналист, писатель, главный редактор газеты «Фигаро».