Радость покаяния. Рождественское говение

1-я беседа

Говение это момент, когда с обновленной силой и снова, по-новому, мы должны задумываться над жизнью и над собой. Над жизнью — какой Господь ее задумал для нас; и над собой — какой мы эту жизнь сделали. И в этом и заключается покаяние: в том, чтобы как бы измерить расстояние между тем, что задумал Господь, и что мы осуществили; между тем, что нам было дано и что мы использовали или нет, исполнили это или не исполнили.

Это надо делать — и не раз в жизни; мы часто оставляем эту задачу до нашего предсмертного часа, до последней нашей болезни, до момента, когда мы вдруг обнаружим, что мы неисцельно больны или что мы находимся в смертной опасности. И тогда, перед лицом страха, перед лицом смерти, перед опасностью мы вдруг делаемся, по отношению к себе, к жизни, к людям, к Богу, серьезными. Мы перестаем играть в жизнь. Мы перестаем жить, как будто мы пишем только черновик, который когда-то позже — о, намного позже! — потому что кажется, что времени-то столько впереди — будет превращен в что-то окончательное. И никогда этого не бывает, потому что старость, одряхление тела, ослабление ума, внезапная смерть, обстоятельства нас застают, и не дают уже времени.

И очень страшно думать, что может быть момент, когда окажется поздно. Достоевский в «Братьях Карамазовых» маленькую главу посвятил аду; и для него ад это момент или то состояние, когда человек скажет себе: Поздно!.. Я прошел мимо всего; единственное, что было на потребу, единственное, для чего стоило жить, чем стоило жить, я уже больше исполнить не могу; я никому больше не нужен. Было время, когда я мог любить умно, сердечно, творчески — теперь я этого больше сделать не могу; я вошел в вечность, в которой любовь изливается от Бога; моя любовь — никому больше не нужна. На земле — да, она была нужна очень многим. Очень многим нужно было, чтобы я на них обратил внимание, чтобы я их заметил, чтобы я умел их увидеть глубоким, проницающим взором; чтобы я умел прислушиваться к ним, и слышать не только пустые звуки, слова, а то, что за словами крылось: крик, плач, радость, страх живой души перед своей жизнью.

Эта картина, которую дает Достоевский и которую я сейчас развил – реальна. Будет момент, когда пройдет время; будет момент, когда уже жалеть, творить, активно любить будет поздно. Наша любовь, наше творчество, наши мысли и слова уже никому не будут нужны, потому что все будут стоять перед Божией любовью, Божией мудростью и Божией правдой, и Божиим судом.

И вот почему из года в год мы собираемся здесь на однодневное, очень короткое говение, на короткий период, когда всё нам говорит: «Опомнись! Опомнись, пока не поздно; начни жить, пока еще можно жить, пока не остановилось время, пока еще можно творить…» Спаситель нам говорит: Ходите, пока есть свет; когда на­станет тьма, уже будет поздно ходить — и некуда, и беспутно, бездорожно… У нас есть еще время; а сколько времени — мы не знаем; мы вот сейчас сидим здесь, полные жизни, пусть даже на склоне лет — но живые; и одно мгновение — и кто-либо из нас может уже, внезапно застигнутый смертью, предстать перед Богом. В этом смысле смерть нам напоминает о том, что надо спешить жить со всей глубиной, на которую мы способны. В разные годы, в раз­ном возрасте, при разных обстоятельствах мы жить должны по-разному. Французский писатель, стихотворец сказал: В молодом чело­веке горит огонь; в старом человеке светится свет…

Надо уметь, пока горит огонь — гореть; но когда прошло время — уметь быть светом. Надо в какой-то момент жизни быть силой, а в какой-то момент быть тишиной. И каждый из нас должен задуматься над тем: где он находится и умеет ли он совершить этот переход от творческой силы до созерцательного света? Людям нужен свет порой больше, чем наша деятельность; нужен свет, нужно молчание, нужна тишина, нужно то глубокое, безмолвное понимание, которое можно дать человеку только тогда, когда сам внутренне успокоишься: не путем застоя, а путем углубленной внутренней тишины,

Отцы Церкви нам говорили, что мы должны помнить о смерти — да! Но не как о страхе, а как о напоминании, что надо жить всей глубиной жизни, пока она есть. Причем, жить не слегка, а жить именно глубоко. Только смерть может нам дать меру того, какова должна быть жизнь. Только тот человек, который готов жизнь свою положить за своего Бога, за внутреннюю правду, за своего ближнего — только такой человек может жить всей силой своей души. Человек, который не готов поплатиться всей своей жизнью за то, чтобы стоять в правде, в верности, никогда жить не будет всей силой своей. Всегда страх, как бы не погибнуть, как бы не пострадать, как бы не рискнуть большим, чем на что ты готов — всякого удержит.

И поэтому так важно — не примириться со смертью, а войти с ней в новое отношение. Апостол Павел говорил, что для него жизнь — Христос, смерть — приобретение. Но он говорил тоже и о том, что знает он Христа не только воскресшим, победителем смерти, но и Христа распятого; и на земле мы должны приобщиться к торжеству жизни, которую Христос воскресший, победивший смерть нам дает, и Его крестному пути. А этот крестный путь значит готовность жизнь свою отдать, смерть принять ради того, что свято и значительно и велико. Мы редко над этим задумываемся; жизнь те­чет, и в молодые годы смерть кажется очень, очень далекой, нереальной: другие, старые умирают. В период войн умирают и молодые, — но эта смерть не постепенная, она не нарастает в человеке, она его не покоряет, не разрушает изо дня в день; она приходит мгновенно, или так быстро и так трагично. И к ней прибавляется столько страданья, столько страха пережитого и столько страха за тех, кого оставляешь. Но мы все идем ровной стопой к той смерти, которая нас пожнет, рано ли, поздно ли; и нам надо жить с таким величием, чтобы смерть была нам не страхом, а отверзающейся двер­ью, которая нам дает возможность войти в торжествующую вечную Божию жизнь.

Поэтому, говорить о смерти или говорить о жизни — одно и то же; говорить о смерти значит говорить о том, что жизнь должна быть предельно интенсивна во всех видах, в которых она может себя проявить: в творчестве или в молчании, в углубленности и в открытости. И вот ставится перед каждым из нас вопрос: та жизнь, которую я прожил, будь она коротка или очень длительна — оказался ли я человеком, просто человеком? Оказался ли я христианином? Я называю себя человеком, я называю себя христианином — но правда ли это? Один из Отцов Церкви, св. Ириней Лионский, живший на краю 1 и 2 веков, говорит, что человек призван быть сиянием Божией славы; человек, настоящий человек должен быть таков, что другие люди, глядя на него, видели бы в нем сияние вечной Божией жизни; чтобы он был как бы откровением о Боге… Кто-то из отцов пустыни сказал: Кто видел брата своего, тот видел Бога своего… Правда ли это? Можно ли о ком-либо из нас сказать, что встречающие нас — заглядываются, останавливают свои взор и ставят перед собой вопрос: Кто же это такое? Что в этом человеке такого, чего мы никогда не видали? В нем свет, которого я на земле не встречал; в нем сила бесконечной кротости и смирения, и вместе с этим — несокрушимой верности… Мы призваны быть таковыми, чтобы люди, встречая нас, встречали бы отблеск Божией славы, могли бы — не в наших физических чертах, а в том, что передается из глубин человека в глубины другого человека, увидеть нерукотворенный Божий образ; пусть несовершенный, но уже сияющий немеркнущей красотой вечности и Самого Бога.

Только тогда можем мы сказать, что мы стали человеком; не просто тварью, зоологическим явлением, а человеком в том смысле, в котором Бог нас творил: быть Его образом, быть живой, действующей иконой, вглядываясь в которую, человек может прозреть нечто о Боге, и обращаясь к которой, он переносится от земли на небо, от времени в вечность, от человека, встреченного им, к Богу, Которого ищет, жаждет его душа. И мы называем себя христианами: Я — христианин… Эти слова говорили мученики в первые века христианства; это слова, которые они произносили, свидетельствуя о том, что им Бог и Христос дороже жизни, и этими словами они себя предавали на поругание, на пытки и на смерть. Эти слова были решающими в их судьбе… Первыми, впервые были названы христианами ученики Спасителя в Антиохии; не только потому что они принадлежали малой, еле известной, но требующей внимания к себе новой секте; а потому что люди в них узнавали учеников Христа. В первые два века разные христианские писатели обращались к язычникам, стараясь им дать понять, что такое христианин; и Тертуллиан говорит, что люди, окружающие христианскую семью или малую, по тогдашнему времени, христианскую общину, часто говорили: Как они друг друга любят!.. Любовь живая, кроткая, зрячая, творческая любовь одного человека к другому, одной семьи к другой, од­ной общины к другой была отличительным знаком христиан в то время…

Этого теперь сказать нельзя; даже в семье этого нет. Даже в малейшей общине этого нет. Если есть какая-то любовь, то есть та общая, обычная любовь, которую можно встретить и среди неверующих и язычников: естественная, природная, животная любовь. Но не та любовь, которая родилась из чуда обновления, совершаемого Духом Святым над нами.

Об этом нам тоже надо задуматься; страшно, что никто в нас не может узнать христианина, если мы громко об этом не заявим, часто вызывая удивление: неужели это — христианин? Зачем же быть христианином для того, чтобы ничем не отличаться от других? Ни отсутствием страха перед страданьем, болезнью, опасностью, смертью. Ни отсутствием жадности по отношению к тому, что можно получить или вырвать у жизни, т.е. у другого человека, душевно, телесно, материально. Ни отсутствием любви: холодностью, безразличием, забывчивостью, или просто враждебным отношением, длительной, горькой, ядовитой ненавистью…

И вот перед каждым из нас стоит этот вопрос: я даже не могу себя назвать человеком в полном смысле этого слова; я персть, я — земля, я принадлежу к животному миру; но я не принадлежу к миру Божественному. Искры этого мира порой сияют во мне; они проходят во мне, как по небосклону проходит падающая звезда, — на мгновение освещается моя тьма, на мгновение другой человек может что-то уловить: в этой тьме что-то блеснуло, чего он раньше не видал.

И мы не можем назвать себя христианами, потому что та любовь, которая в нас есть, не в меру Божественной любви, той любви, которую нам заповедал Господь: Кто Меня любит, тот заповеди Мои сохранит… А мы мимо заповедей проходим… Нет большей, т.е. более подлинной любви, иначе как той любви, которая свою душу, жизнь способна положить за своего ближнего. Апостол Павел, говоря о Христе, говорит: Едва ли кто готов умереть за своего друга, а Христос умер за нас, когда мы были Ему еще врагами, чуждыми. Он умер не только за тех, которые Его узнали, стали Его учениками, достойными или недостойными, но и за тех, кто Его засудил беззаконным судом, и за тех, кто Его физически распинал, пригвоздил ко кресту: Прости им, Отче! Они не знают, что они творят…

И вот перед каждым из нас должен постоянно стоять этот вопрос: Христианин ли я? Может ли кто-нибудь через меня узнать лик Христов, почуять биение Христовой любви в моем сердце? По­знать мудрость и Божию правду в моих словах и мыслях? Узнать Божии пути в моих действиях, в том, как я отношусь к жизни, к каждому человеку, к Богу?

Апостол Павел говорил: Придет смерть, а за смертью суд… Да! К каждому из нас придет смерть, и каждый из нас, рано ли, поздно ли — и мы никогда не знаем — когда — встанет перед Божиим судом… И Христос говорит порой строгие слова (Иак. 2, 13): Суд будет без милости тем, кто не оказал милости, кто был безжалостен, бессердечен, безлюбовен… Не потому что Бог окажется таким же безжалостным и безлюбовным как мы; а потому что спасение заключается в том, чтобы включиться в поток Божественной любви, чтобы соединиться любовью с любовью. А если в нас нет этой любви, если в нас нет способности, открытости, сердца жаждущего хотя бы любви, мы включиться в нее не можем; мы встанем и, по слову Достоевского, обнаружим, что единственный смысл всей жизни была любовь, и что мы жизнь свою до конца обессмыслили, опустошили, и что мы стоим без содержания и даже без способности принять то содержание, которое Господь может нам дать.

Божий суд не заключается в том, чтобы Господь измерял наши добродетели, чтобы Он расценивал нашу искушенность в пред­метах веры; подумайте над тем евангельским чтением, которое предшествует Великому Посту: притча Христова об овцах и о козлищах. Все вопросы, которые там ставятся, относятся только к одному: когда ты был на земле — у тебя сердце было каменное или живое? Голодного пожалел, накормил? Холодного согрел? Нагого одел? Заключенного в тюрьму, отверженного людьми — посетил? Была ли в тебе жалость? Или жило в тебе только безразличие, надменность, самодовольство, как у богача, который пировал, тогда как у его порога с голоду и холоду умирал Лазарь?

Это единственный вопрос, который ставится: Было ли у тебя человеческое сердце? Или был камень вместо него? Если у тебя была человеческая любовь, то она может расцвести в меру Божественной любви; но если человеческой любви нет — то с чем может соединиться любовь Божия? И не надо нам убегать этого суда над собой, говоря: Я же люблю людей!.. Всех людей, когда их нет, мы все любим. Один писатель дает нам характеристику одного из своих героев; этот человек так любил человечество, что он ненавидел всякого отдельного человека, который изуродовывал в его глазах этот со­вершенный облик человечества; нереальное, несуществующее человечество — да, он любил; а конкретного человека или конкретную толпу он вынести не мог. В реальных людях он видел уродство, а меч­тал он о совершенной красоте небывшей, небывалой и которой никогда не будет до второго Пришествия.

И разве наша любовь к людям не такова? Мы любим очень не­многих; но и тех мы не умеем любить без оглядки, без условий. Мы ссоримся, мы холодеем, мы отворачиваемся… Апостол Павел нам говорит: друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов… Тяготы, это не только невзгоды: это вся тяжесть другой личности, другого человека; некоторое время нести тяготу чужого горя, не очень продолжительной болезни, короткой ссоры мы все умеем; но как страшно бывает видеть, что когда у человека горе неизбывное, болезнь не кончается, нужда не прекращается, то после короткого срока, в течение которого мы жалеем человека, окружаем его вниманием, носимся, возимся с ним, мы начинаем холодеть: Неужели конца-края не будет его болезни, его нужде, его горю? Пора бы ему выздороветь! Пора бы ему встряхнуться, опомниться! Неужели всю жизнь мне с ним возиться?..

Не так к нам относится Господь; пока наша жизнь длится, десятилетиями Он терпит, Он ждёт, Он надеется; и Он активно, всё время, всё время старается нам помочь… Не в том беда, что мы не многих любим — мы не способны любить очень многих, наше сердце слишком узкое, как говорит апостол Павел: Тесно в ваших сердцах! — но как мы плохо, нетерпеливо, неласково, не­умно любим тех, о которых мы говорим, что они нам дороги! Как нам надо задуматься над теми, кто нас окружает, и поставить себе вопрос: Какова моя любовь к ним? В радость — или в тягость? Потому что бывает и то, что наша любовь может удушить человека, что она для него не свобода, а рабство; что человек стонет от того, что мы называем «нашей любовью», когда мы знаем лучше него, в чем его счастье, что ему нужно, где его радость, когда мы у него отнимаем всякую искорку свободы, творчества, потому что мы хотим управлять его жизнью, так, чтобы ему лучше было…

Я на этом кончу свою первую беседу; до половины первого у нас будет период молчания. Те из вас, которые неспособны молчать — идите в ризницу и там разговаривайте, но тихо, спокойно, так, чтобы другим не нарушать покой, с подобными вам людьми, которые не могут и на полчаса сосредоточиться над самими собой и поставить себе строго, трезво те вопросы, которые я сейчас ста­вил перед собой и перед вами.

Поэтому, пусть те, которые останутся в храме, молятся, молчат, задумываются над собой. И в половине первого мы соберемся для нашего обеда; затем будет короткий перерыв, чтобы те, кто помогут убирать посуду — могли это сделать. И затем мы начнем вторую беседу. За ней будет тоже молчание, а затем будет общая наша исповедь; мы прочтем подготовительные к ней молитвы, а потом от своего имени и от имени всех нас я перед Богом произнесу исповедь покаянную, сколько сумею честную и правдивую. После этого те, кто останется на нее и получат разрешительную молитву, смогут завтра и на Рождество, без личной исповеди, причащаться.

А затем, перед нами будет целая неделя, чтобы быть готовыми к празднику Рождества Христова; используйте эту неделю для того, чтобы дальше углубляться в себя, и чтобы когда родится Христос на земле, в душе каждого из нас было куда Ему вселиться — ясли Виф­леемские.

2-я беседа

Когда мы думаем о покаянии, нам всегда представляется или темная, или серая картина скорби, сжатого сердца, слез, какого-то неизбывного горя о том, что прошлое такое темное и недостойное: недостойное ни Бога, ни нас самих, той жизни, которая нам предложена. Но это только одна сторона покаяния; или, вернее, это должно бы быть только одно мгновение; покаяние должно расцветать в радость и в подвиг. Без этого покаяние бесплодно; без этого то, что могло бы быть покаянием, превращается в раскаяние, в бесплодное раскаяние, и часто — такое раскаяние, которое убивает жизненную силу в человеке, вместо того чтобы его возбуждать и обновлять. Когда мы оказываемся, либо в результате углубленного размышления над собой и над Евангелием, и над путями Божиими, когда мы находимся перед лицом своего греха, своей неверности самому высокому нашему призванию — конечно, вонзается в наше сердце острая боль, стыд; глубокий стыд о том, что мы так далеки от того, чем мы могли бы быть, так не похожи на то, о чем мечтал Бог, когда Он нас сотворил.

Но это должно быть только побуждением к тому, чтобы начать жить по-новому; да, надо остановиться на прошлом, надо вглядеться без всякой пощады к себе в темные стороны своей жизни, и мыслей своих, и движений сердца, и желания, и поступки, и отношения. Надо вглядываться сурово и трезво, как врач вглядывается в больного, как мы вглядываемся иногда, когда ходим ночной дорожкой, вглядываемся в путь: как бы не сбиться, как бы не упасть: всё надо видеть, что только доступно взору; и на всё отзываться честно; принять стыд до конца; принять боль до конца; не искать себе извинения, чтобы боль не была такой острой, чтобы от стыда не сгореть. Только если пережить свой позор со всей возможной, со всей доступной нам силой — только тогда можно оторваться от того, что этот стыд вызывает.

Если же стараться, хоть отчасти, хоть сколько-то смягчить очертания своей греховности, сделать свой позор более приемлемым — хотя бы тем, что мы говорим «как все» или «как же я мог бы иначе поступить?!» — если мы только стараемся заглушить в себе эту боль, то покаяние делается для нас невозможным. Потому что только от сознания ужаса, убийственной силы греха, стыда перед тем, что я недостоин самого себя, не то что других или Бога, — мы можем найти силу вырваться из его плена; пока этот плен выносим, мы в плену останемся.

В этом разница между нами и теми святыми, жизни которых мы читаем, начиная с апостолов и кончая современными подвижника­ми веры. Они пошли на то, чтобы до конца испить чашу собственного стыда, и вонзить в себя, в свое сердце, в свое сознание, во всё свое существо острую боль о том, что они собой представляют. Но когда это случилось, тогда не надо ни в отчаяние впадать, ни оставаться на этом… Вспомните грешников, о которых повествует нам Евангелие; апостол Петр хвастался, что он и на смерть войдет со Спасителем, что никто его не оторвет от Него; а когда после того, как Спасителя взяли в плен, увлекли на беззаконный суд, к Петру подошла юная служанка, которая ничем не могла ему повредить, кроме как словом, и спросила, не был ли и он с Иисусом Назарянином? — он трижды отрекся. И ушел, вышел со двора; и, обернувшись, он встретил взор Спасителя через открытое окно — и горько заплакал.

Вот этот момент, когда его вдруг охватил ужас о его предательстве, о его измене, о его трусости, о его неверности, о его бахвальстве. Стыд и ужас — этот момент пронзил его сердце. И он ушел с горем. Но когда он встретил Спасителя, Христос его не спросил: Не стыдно ли тебе? Как ты смеешь предстать передо Мной после того, как ты от Меня отрекся трижды?.. Христос ему ставит другой вопрос: Петр! Любишь ли ты Меня больше этих — т.е. других апостолов, которые их тогда окружали… Как может стоять вопрос о том, любит ли Его Петр, когда всё говорит о том, что Петр Его не любит, раз может отречься. И как можно еще гово­рить о том, что Петр, будто, может Его любить больше других учеников, когда другие не отрекались — правда, бежали! — но хоть не отрекались. Если бы только Петр вспомнил слова Спасителя, сказанные по другому поводу: Тот, кому прощается многое, любит много… Тот, кому много простится, в том рождается большая любовь, чем в том, кому прощено немного… Вопрос ставится такой: Ты согрешил более тяжко, чем все другие, и тебе может это проститься; не будет ли твоя любовь в меру этого прощения? Не возлюбишь ли ты ответно больше, чем кто-либо, кто меньше тебя согрешил?..

Но речь идет о любви; потому что Господь видит глубины человека, а не поверхность; не только кажущееся, как мы видим; когда человек совершит тот или другой поступок, скажет то или другое слово, мы понимаем по-своему поступок или слово. Христос смотрит вглубь и знает, что за человек стоит за поступком или за словом. Он не обманывается ни видимым, ни даже очевидным. И потому Он обращается к глубинам Петра, которые заслонили страх на какой-то момент, но которые открылись вновь, когда стыд его обжег, и он вдруг оказался перед лицом и своей совести, и взора Спасителя. И Петр, который в тот момент, охваченный радостью, что он снова перед лицом Христа, что примирение возможно, что всё возможно — даже воскрешение, возвращение из глубин смерти — Петр Ему говорит: Да! Я Тебя люблю!.. И трижды спрашивает его Христос об этой любви — так же, как трижды Петр от Него отрекался. И в третий раз, наконец, Петр возвращается к другой реальности; не к тому глубинному чувству, которое в нем живет, которое составляет конечную сущность его в чувстве любви ко Христу. Он возвращается к сознанию того, что любовь-то его потаенная, а предательство — явное! И он обращается ко Христу и говорит: Господи! Ты всё знаешь! Ты знаешь, что я отрекся от Тебя — но раз Ты ставишь вопрос о любви, Ты, значит, знаешь, что я Тебя всё-таки люблю? Я люблю Тебя…

И вот это — момент, когда завершается процесс покаяния. Грех совершен, падение имело место, человек опозорил себя вконец; его совесть, взор Господень ему об этом сказали. И он отозвался на этот взор и на этот суд совести ужасом отвращения к себе, плачем. А теперь, его восстанавливает Божия любовь. Самому себе простить — невозможно; никто не вправе сказать: Я совершил грех, я поступил по отношению к человеку недостойно, я себя зама­рал, но это прошло, теперь я могу об этом забыть… Это значило бы сделать свое греховное состояние законным, значило бы заявить как бы право быть недостойным ни себя, ни Бога, ни ближнего, ни жизни. Поэтому человек никогда себе простить не может, не имеет права себе простить. Но, с другой стороны, — и это так же важно — человек должен быть в состоянии принять прощение, которое ему даётся. Мы не имеем права отбросить, отклонить, отречься от прощения, которое либо Бог, либо человек нам дает — и дает всегда ценой.

Когда обиженный нами человек, переболев, перестрадав, нам говорит: Пусть мир будет теперь между нами; рана, которую ты мне нанес, зарубцевалась, боль прошла; ты меня мог бы убить этим, но милостью Божией я остался жив; и я тебя достаточно люблю, чтобы тебе дать тот мир, который Господь вложил в мою душу… И мы должны быть в состоянии смириться и принять прощение.

Мешает нам часто принять прощение наша гордость: Как я буду принимать прощение, признав этим, что я действительно виноват, что я для себя ничего не могу сделать, что только этот человек, которого я унизил, оскорбил, обобрал, что только этот человек может меня восстановить в моем человеческом достоинстве. Как я могу зависеть в такой степени от другого человека? Порой бывает очень трудно принять прощение, именно из-за этой гордыни, из-за того, что мы не хотим быть восстановленными в нашем достоинстве по чужой милости; мы хотим это достоинство иметь в себе или заработать на него право. Но право на прощение никто никогда не зарабатывает; также никто никогда не зарабатывает права на то, чтобы его любили. А быть прощенным это всегда значит, что кто-то тебя достаточно полюбил, чтобы взять на себя твой грех и его изжить в себе. Поэтому мы должны быть готовы к тому, чтобы смириться, чтобы принять это целительное унижение. И только если мы можем его принять всем сердцем, всем сознанием своим, можем мы быть исцелены.

Так Христос исцелил, т.е. вернул цельность апостолу Петру, который разбился вдребезги своим отречением; Он как бы собрал эти куски воедино и сделал цельного, монолитного человека из останков, и поэтому Петр мог затем так доверчиво, прямо как равный с равным, говорить со Христом; когда Спаситель ему сказал «Следуй за Мной», Петр пошел, но обернувшись, увидел Иоанна, который шел; и он говорит Спасителю: А он что? Ты меня вернул к жизни — не нуждается ли и он, чтобы Ты и его вернул к жизни?.. и Спаситель тут говорит твердо: Что Я с ним сделаю — Мое дело; ты иди за Мной…

И это Он говорит каждому из нас, если только мы прошли через это огненное переживание, сгорели во стыде, приняли, согласились на ту невыразимую острую боль, которая может нас постичь, когда мы сознаём свою греховность.

И тут начинается радость, покаянная радость. В книге отца Софрония о Старце Силуане есть рассказ о том, как когда Силуан был еще молодым, один из его односельчан совершил убийство, по­пал в тюрьму, отбыл свой срок; и на деревенском празднике будущий старец Силуан видит, как этот мужик играет на гармошке и пляшет. И его ужас охватил, он к нему подошел и говорит: Как можешь ты плясать, веселиться — ты же человека убил!.. И бывший этот убивец ему отвечает: Да; но когда я был в тюрьме, я глубоко рас­каялся, и вдруг я почувствовал, что Христос меня простил. И теперь я как новая тварь…

Это — завершение покаяния, новая жизнь, обновленность, рождение свыше; пусть частичное, пусть только начало вечной жизни, но и уже вечная жизнь, пришедшая в силе, покоряющая жизнь и всего человека.

Так часто бывает, что кто-либо ко мне подходит на исповеди и говорит: Не знаю, о чем исповедоваться, всё одно и то же… «Не знаю, о чем исповедоваться» говорит о преступном отсутствии внимания к жизни. Неужели кто-либо из нас может сказать после одного-единственного дня, что всё, что было возможно — он исполнил, и всё, чем он мог быть — он был? Что он был безукоризненно непорочен в своих мыслях и чувствах, что ни одного поступка, который можно и надо было совершить, он не пропустил, что ни одной вещи он не сделал, которая была бы несовершенна? Кто может сказать, что его мысли не запутались, сердце не потемнело, воля не заколебалась, поступки или желания не оказались недостойными? И если человек может придти на исповедь и сказать «Я не знаю, что говорить», это значит, что человек никогда не задумывался над тем, чем он мог бы быть и, следовательно, должен бы быть, а только сравнивает себя со вчерашним днем или с другими людьми, которые так же плохи, как и он сам…

А когда мы говорим, что вот, из года в год мы приходим и повторяем одно и то же, мы говорим о том, что мы никогда не пережили ни стыда, ни боли; что мы вполне спокойно принимаем нашу греховность,.. Да! Я лгу! — и все лгут; бесчинствую — и все бесчинствуют; забываю Бога — ну как же Его вспомнить? Про­хожу мимо всякого человека, который во мне нуждается — но нельзя же останавливаться на каждом — и т.д. … Если б только раз мы могли видеть — как Бог видит — последствия того, что мы делаем, или того, чего мы не делаем; если бы только мы могли видеть, как сказанное или не сказанное слово, совершённый или не совершённый поступок являются началом целого ряда событий в жизни другого человека; как окончательно иногда бывает в судьбе одного человека слово или мгновенное движение другого…

Но если мы настолько невнимательны к себе, то, конечно, мы еще невнимательнее к другим; то, что с ними делается, проходит мимо нас совершенно.

И поэтому мы приходим и каемся всё об одном и том же, по­тому что мы ни разу не заметили, что то или другое превращает нас в уродов; что мы больше не похожи на образ Божий, который запечатлен в наших глубинах; что нам дана как бы икона на хранение, а мы ее из раза в раз разрушаем, порочим, оскверняем – или через небрежение наше, или в каком-то порыве злобы: не пламенной злобы, а маленькой, ничтожной злобы…

Иногда человек говорит: Я не могу вырваться из своих грехов; если б я совершил один большой какой-нибудь грех, может быть, я был бы потрясен; но это число мелких грехов — они как пыль ложатся; но они не тяготят. Привыкаешь к ним, как привыкаешь жить в беспорядочной обстановке своей квартиры. И мы не отдаем себе отчета в том, что какое-то число мелких грехов иногда труднее сбыть, чем один большой грех. Потому что этот большой грех, да, действительно, может так нас потрясти, что даже мы, при нашей неспособности бодрствовать, проснемся. А повседневные грехи!?.. Есть рассказ в жизни русского юродивого Воронежской губернии Алексея о том, как две женщины пришли к нему. Одна убивалась от сознания одного страшного, совершенного ею греха; а другая — поохивала: Грешна, как все: «Ну знаете, батюшка, нельзя же жить и не грешить!».. И он им наглядно показал, что это значит. Обеих он послал в поле; той, которая совершила один, убивающий ее, грех, он велел найти самый тяжелый булыжник, который только она может поднять, и принести к нему; а другой — в фартук собрать как можно больше камушков. Когда они пришли, он велел и той, и другой вернуть и булыжник, и камушки точно на то же самое место, откуда они взяты. Женщина, совершившая крупный грех, прямо пошла к месту, откуда был взят камень, печать которого лежала в почве, поста­вила его на место и вернулась. А другая часами ходила, и не могла вспомнить, где она подобрала тот или другой камешек. И так он этим двум женщинам показал, что нельзя относиться небрежно к тому, что кажется ничтожным, но от чего никакими силами не отделаешься.

Нам надо над этим задуматься; отчасти потому что действительно, если не обращать внимания на малое, то не отделаешься. А отчасти потому, что, привыкши к небрежному отношению к малому, мы привыкаем вообще быть небрежны и начинаем грешить всё больше и больше — т.е. всё больше уродовать себя и уничтожать, разрушать, осквернять в себе образ Божий…

Я начал сегодня утром свою беседу с мысли о смерти; каждую исповедь, которую мы приносим, мы должны бы приносить, словно она предсмертная; смерть у каждого из нас стоит за плечами: ни­кто из нас не знает, успеет он покаяться или нет; не потому что он завтра умрет, а потому что он может и через десять лет не вспомнить и не опомниться… Если мы стояли бы перед каждой исповедью с мыслью о том, что это решающий момент моей жизни: я или сейчас вступаю в вечную жизнь — уже теперь, на земле, или остаюсь вне ее, что бы я там ни говорил, будто мне очень жалко, что я несовершенный. Потому что все мы иначе смотрели бы на малое и на большое в нашей жизни. Причем, что такое малое и что такое большое; иногда большое нас в плену не держит так, как держит нас нечто как будто и незначительное. Апостол Иаков говорит: Какой мощный зверь — лошадь; а надень на него маленькую уздечку, и он весь в твоей власти… Так и мы; иногда мы всё можем сделать, от всего греховного отречься: только бы не отречься от одной какой-то вещи! И дьявол нас держит в этой уздечке. Казалось бы, мы всем телом, всей душой, все свободны — кроме как в одном отношении; в этом отношении мы пленники. А раз мы пленники в одном отношении, то мы вообще в плену.

Но от нас зависит вдумчивое, трезвое, серьезное отношение к нашему состоянию; если бы мы рассматривали нашу греховность, наше отдаление от Бога, несоответствие между тем, чем мы могли бы быть, и тем, что мы есть, наше отношение и отдаленность, холодность к людям — если мы всё это осознавали бы иначе. Если мы могли бы с ужасом взглянуть… но действительно, ужаснуться, — тогда мы могли бы услышать Спасителя, говорящего: Скажи: Если ты будешь прощен, если Я тебе скажу теперь: Я тебя люблю всей Моей жизнью и всей Моей смертью. Крестом, Распятием, — и Воскресением Своим — ты мог бы отозваться радостью и благодарностью?

Радостью о том, что хотя я сам себя простить и исцелить не могу, но я могу быть прощенным и исцеленным силой Божией. А благодарность, потому что действительно, если это так, то вся христианская жизнь сводится только к одному: выразить Богу каждой мыслью, каждым движением сердца, всей своей волей и направленностью, всеми своими действиями нашу благодарность о том, что: Я спасен, потому что я ТАК Богом любим… И вся жизнь может выразиться тем, что если я так любим, то вся моя жизнь должна стать живым, постоянным знаком ликующей благодарности Богу за то, что Он есть, за то, что Он так нас умеет любить.

Общая исповедь на говении

Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Господи, будь благословен за жизнь, которую Ты нам дал; за то, что Ты нам открылся, и мы познали Тебя, и, хоть грешные, поклоняемся Тебе, как Богу нашему и Спасителю! Благодарим Тебя за радость и за горе; за неисповедимые пути, которыми Ты оживляешь нашу душу и ведешь нас ко спасению…

Псалом 50-й

Господи, пред дверьми храма Твоего предстою…- до конца.

Помилуй мя Боже, помилуй мя!

Ныне приступих аз грешный и обремененный, к Тебе, Владыке и Богу моему; не смею взирати на небо; токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько! Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

О горе мне, грешному, паче всех человек Господи, слезы, да плачуся дел моих горько! окаянен есмь! Покая­ния несть во мне… Даждь ми,

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Безумне, окаянне человече! В лености время губиши, — помысли житие твое, и обратися ко Господу Богу, и плачися о делех твоих горько!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Мати Божия Пречистая! Воззри на мя, грешного, и от сети диаволи избави мя; и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Господи, хоть и приступаем мы ныне к покаянию, но воля наша колеблется, и решимость слаба! Господи, в меру нашей веры, в меру надежды нашей дай нам зреть наши грехи, как Ты их зришь! И даждь нам, Господи, ужаснуться и опомниться… Каждый грех наш, Господи, — причина Твоей смерти… Каждое согрешение в мыс­ли и в слове, в движении сердца, в колебании воли нашей, в поступках наших принудило Тебя, Бога нашего, стать Спасителем нашим кровью Твоей… Боже — неужели бесчувственными останемся мы? Неужели не найдем ни одной слезы? Неужели умом не охватим ужаса греховного? Просвети наши умы, Господи! Очисти наше сердце! Потряси наши души, Господи! Призови, и научи нас покаянию…

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Внегда поставлены будут престолы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся. Горе тамо будет грешным. И то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Праведники возрадуются, а грешные восплачутся — тогда никто не сможет помощи нам, но дела наша осудят нас. Тем же, прежде конца, покайся от злых дел твоих.

Помилуй нас, Боже, помилуй нас!

Увы мне, великогрешному, иже делы и мысльми осквернихся, и ни капли слез не имею от жестокосердия! Ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих!

Пресвятая Богородице, спаси нас! Се, взывает, Госпоже, Сын Твой, и поучает нас на доброе. Аз же грешный добра всегда бегаю… Но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых моих дел.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю бессмертному Царю? Коим дерзновением воззрю на Судию, блудный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный и Душе Святый — помилуй мя!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Связан многими ныне пленицами грехов, содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению, и вопию: Помози ми, Дево, Мати Божия!

Господи! Предстою перед Тобою ныне со всей жизнью моей; Ты создал меня по образу Твоему и по подобию; Ты создал меня верой и любовью, и возложил на меня надежду Твою. И изо дня в день я обманываю надежду эту… Господи! Ты послал каждого из нас, запечатленных Твоим именем, в мир, чтобы быть светом, чтобы быть любовью Твоей, чтобы быть действием Твоим в этом мире — и никто не узнает в нас Твоих учеников… Ради нас Твое имя позорится: прости нас, Господи! Прости нас, Господи, за косность нашу и за измену нашу… Помилуй нас, Господи, не по достоинству нашему, а по милости Твоей! Возбуди в нас покаяние. Боже! Дай нам чуткость сердца и ясность ума! Дай нам, Господи, раз в жизни воскликнуть Помилуй мя! — всем умом, и всем сердцем, и всем существом нашим — и прими молитву эту нашу…

Пресвятая Богородице! Прости нам нашу измену Сыну Твоему и Богу нашему! Ты Твоего Сына отдала на распятие нас ради — прости, Матерь!.. Мы вновь и вновь допускаем это распятие; мы делаем его бесплодным нашей жизнью; мы проводим жизнь нашу, дни наши в опьянении: видимое делает нас слепыми, мы не видим невидимого; увлекает нас всё, и забываем мы Тебя, Господи… И от жизни мы бежим, чтобы только забыться, забывая, что придет время, когда и нам надо будет проснуться /к, в/ неумолимой реальности суда Твоего… Прости нас. Господи!.. Дай нам ум, Господи, видеть наши грехи; сердце сокрушенное, смиренное, искреннее; и твердую волю, Господи, изменить путь наш хоть напоследок, хоть на оставшиеся недолгие наши дни…

Широк путь зде, и угодный сласти творити; но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучаться будет: блюдись от сих, человече, Царствия ради Божия!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Почто убогого обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твое­го не любиши, блуд и гордость ищещи? Остави убо сия, душе моя, и покайся, Царствия ради Божия.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

О, безумный человече! Доколе углебаеши, яко пчела, собирающая богатство твое: вскоре бо погибнет, яко прах, яко пепел: взыщи Царствия Божия!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Госпоже Богородице! Помилуй мя, грешного, и в добродетели укрепи, и соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя неготового. И доведи мя, Дево, до Царствия Божия!

Господи! Ты — Царь неба и земли; в Твоей державной руке — всё. Но Ты, Господи, нам дал свободу Тебя любить или от Тебя отказываться; принять Тебя, как Царя, или искать другого себе владыку… Господи, — Ты нас зовешь, а дьявол обманом нас влечет к себе: дай нам трезвость, Господи, дай нам силу отказать­ся от соблазна и слушать Твой призывающий голос! Боже, помилуй нас! Воцарись в нашей жизни нераздельно! Стань хозяином и ума, и сердца, и воли, и жизни наших! Да придет Царство Твое и да будет оно внутри нас; и да сияет оно, утешая, радуя и спасая всех вок­руг нас!.. Пресвятая Богородице — помоги! Приведи нас к Сыну Своему, склони наши колена перед Ним! Покрый нас покровом Твоим святым…

Помяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, немощам, словно лютым зверем грехов ради порабощен еси! Душе моя грешная — того ли восхотела еси?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя1

Трепещут мои уды — всеми бо сотворих вину: очима взираяй, ушима слушай, языком злая глаголяй, всего себе геенне предаяй; душе моя грешная — сего ли восхотела еси?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Блудника и разбойника кающася приял еси, Спасе. Аз же един леностию греховною отягчихся, и злым делом поработихся; душе моя грешная — сего ли восхотела еси?

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Дивная, скорая помощница всем человеком, Мати Божия, помози мне, недостойному: душа бо моя грешная того восхоте!

Святые ангелы, архангелы, все небесные силы, молите Бога о нас!

Ныне к вам прибегаю, Ангелы, Архангелы, вся силы небесные, у Престола Божия стоящие! Молитеся к Творцу своему, да избавит душу мою от муки вечныя!

Святые патриархи, цари, царицы и пророки, апостолы и святители, все избранные Христовы, молите, Бога о нас!

Ныне плачуся к вам, святые Патриархи, цари и царицы, пророки и апостолы, святители и избранники Христовы: помозите ми на суде, да спасет душу мою от силы вражия!

Святые мученики, пустынники, девственники, праведники, все святии Земли Русской и Земли сей, и все святии, Христа прославившие жизнью и смертью — ныне к вам воздежу руце: молящеся ко Господу за весь мир, помолитесь и о нас, грешных, да помилует нас в час смерти нашей!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Мати Божия! Помози ми, на Тя сильно надеющемуся! Умоли Сына Твоего, да поставит мя недостойного одесную Себе, егда сядет судяй живых и мертвых!

Господи, сподоби нас во время подобно причаститься и Таин Твоих Святых! Несмь достоин, несмь доволен, Владыко, да внидеши под кров души моея; но понеже хощеши Ты, яко человеколюбец, жити во мне — дерзая, приступаю. Повелеваеши, да отверзу двери, яже Ты един создал еси, и Ты внидеши, со человеколюбием, внидеши и просветиши помраченный мои помысл. Верую, яко сие сотвориши; не бо блудницу, со слезами пришедшую к Тебе отгнал еси; ни мыта­ря отверг еси кающагося; ни разбойника, познавша Тебя, как Царя, отгнал еси; и гонителя покаявшегося освободил еси от грехов его. Но от покаяния к Тебе пришедшия, всех в сонме Твоих друзей вчинил еси, един сын Благословенный всегда, ныне и в бесконеч­ные веки…

Боже, ослаби, остави, прости нам согрешения наши: аще сло­вом, аще делом, аще помышлением, волею или неволею, разумом или неразумием — вся нам прости, яко благ и человеколюбец! И молитвами Пречистыя Твоея Матери, умных Твоих служителей и святых сил, и всех святых, от века Тебе благоугодивших, неосужденно благоволи прияти нам Святое, пречистое Твое Тело и Честную Кровь во исцеление души и тела, во очищение лукавых помышлений, яко твое есть Царство, и сила, и слава, со Отцем и Святым Духом ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Постоим несколько мгновений перед Господом, каждый со своими грехами, но со своей верой, со своей радостью о любви Божией, со своей готовностью принять прощение от Христа, и отозваться благодарностью не только ума и сердца, но всей жизни и поступков.

Опубликовано: без Общей исповеди «Радость покаяния» в сб. «О покаянии. Проповеди» — Клин, 1999;

«Духовная жизнь». – М. Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», 2013.