Реальность и иллюзорность в литургии и кино

В те времена, когда я был еще школьником, я прочел одну из работ Гегеля, изданную в серии книг «Философское наследие», а затем мне попался том епископа Джорджа Беркли из той же серии. Школьные учителя говорили про Беркли: «Ну, знаете, он был глупым философом, считал, что вокруг нас ничего не существует». В этом утверждении их не смущал тот факт, что существует даже университет, носящий имя Беркли.

Я стал читать Беркли, подумав, что, наверное, это мне подходит: хоть что-то я там пойму, и мне не будет скучно. Но Беркли меня поразил… Его методология простиралась в своей критике до того, что, как он утверждал, мы ничего не можем сказать о реальности, которая дается нам в органах чувств. Мы можем быть уверены лишь в том, что они дают нам информацию о некой реальности, а сделать вывод о том, существует ли она на самом деле – это уже наши предположения. Он считал методологически важным остановиться именно здесь: в точке получения той или иной информации. Второй шаг – сделать вывод о ее достоверности.

Эта мысль меня тогда потрясла. Мне понравился предложенный Беркли образ пианино: оно не само издает звуки, но кто-то играет на его клавиатуре. Таким образом, и на мне можно играть, как на пианино, используя мои «клавиши» – органы чувств, чтобы исполнять на них самую разную музыку. Я сразу понял, что Беркли, на самом деле, совсем не глупый, но очень интересный мыслитель, философски обосновавший существование виртуальной реальности. Можно сказать, что Беркли был методологическим предтечей явлений, ставших сегодня обыденными.

А теперь перейдем к нашей основной теме.

Как-то я услышал фразу, в которой оказались рядом два совершенно разных явления нашей жизни: кино и Литургия: «В конце концов, Литургия – это не кино». Эта фраза стала крутиться у меня в голове… Кино и Литургия – казалось бы: как их можно сравнивать? Ведь речь идет о совершенно разных явлениях, несравнимых, хотя на самом деле, если подумать, в них, действительно, есть нечто общее, и поэтому их сравнение возможно.

Представьте себе, как в кинозале, наполненном людьми, гасится свет и начинается фильм. Все зрители в какой-то опасный момент делают глубокий вздох и замирают, а затем все вместе, в одно и то же время, делают облегченный выдох. Эти люди переживают события, находясь в полном единстве. Можно сказать, «едиными усты и единым сердцем», и все они оказываются целиком в реальности кино. И эта реальность развивается.

Еще в далеком 1923 году Ленин сказал, что «пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк». И советский кинематограф, как мы помним, имел колоссальный пропагандистский потенциал.

Раньше кино требовало от зрителя какого-то усилия по восприятию замысла: надо было перейти от искусственности театрального языка, почти пантомимы, к тому, чтобы осмыслять то, что происходит на экране. Звука не было, в кинозале играл тапер, титры только подчеркивали условный характер языка кинематографа. Со временем творческие усилия зрителя уменьшились, потому что кино стал сопровождать звук, а потом и цвет. Если раньше актерское искусство требовало какую-то степень утрированности, абстрактности и условности, то современное кино максимально приближается к реалистическому восприятию действительности. Сегодня кроме трехмерного изображения, видеоряд обогащен еще запахом и вибрацией. Когда на экране гремит взрыв, все кресла подбрасываются одновременно, и у всех зрителей встряхивается голова, а в зале начинает пахнуть порохом. Происходит какое-то небывалое четырехмерное погружение в некую мифическую реальность. Мы видим, как благодаря техническим средствам становится возможным создать иллюзию существования некой реальности.

Но, если мы будем разбираться в этой реальности, мы увидим, что на самом деле существует только экран, а по сути дела, лишь тряпка и изображение – проекция на экран из аппарата, а еще звук – записанная звуковая дорожка. И самое главное – событий-то этих может и не быть. Они могут являться плодом фантазии сценариста. Наконец, актеры – это вовсе не настоящие участники событий, которых по невероятной везучести отснял кинооператор, и все, что они там делают: стоят или ходят , – это не жизнь, а постановка.

Говорят, что именно этот факт неправдоподобности кино поразил Эйнштейна. Когда кто-то поинтересовался его мнением об одном фильме, он, почти как Станиславский, заявил, что не верит: «Я вполне могу допустить, что хорошенькая героиня, спасаясь бегством, может оказаться на извилистой и опасной горной тропе. Менее вероятно, но все же возможно, что мост над пропастью рухнет как раз в тот момент, когда она на него ступит. Исключительно маловероятно, что в последний момент она схватится за былинку и повиснет над пропастью, но даже с такой возможностью я могу согласиться. Совсем уж трудно, но все-таки можно поверить в то, что красавец ковбой как раз в это время будет проезжать мимо и выручит несчастную. Но чтобы в этот момент тут же оказался оператор с камерой, готовый заснять все эти волнующие события на пленку, — уж этому, увольте, я не поверю».

Мы с вами понимаем, что представленные события – выдуманные, а нас погружают в них, как в реальность. Мы не размышляем аналитически, «верить» нам в происходящее на экране или «не верить» – мы их переживаем. Мы знаем, что все это – вымысел, но, тем не менее, переживаем, иногда даже плачем, не можем заснуть.

«Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает» (У. Шекспир. «Гамлет», перевод Б. Пастернака).

Пережитое на аффективном уровне прочно фиксируется в подсознании человека. Негативные последствия этих переживаний, если они возникли, приходится преодолевать на когнитивном уровне, что очень трудно, а порой – невозможно. Еще Спиноза сказал, что сильный аффект побеждается только еще более сильным аффектом.

Технологии кинематографа создают ощущение такой всеохватности и всеобщности, что захватывают всех зрителей, и невольно думаешь: «Пожалуй, хорошо, что существует попкорн». Мне кажется, он необходим, чтобы человек мог хоть как-то противостоять этой силе. Попкорн становится спасительной ниточкой, которая соединяет человека с реальностью кинозала, мостиком, чтобы защитить нас от тотального рапорта. Мы жуем и понимаем, что находимся все же не в ресторане с Мэрилин Монро, а в зале, в кресле, и смотрим на все со стороны, более того, нам эту сцену показывают. Можно даже не тратить деньги на попкорн и не забивать себе желудок – достаточно просто время от времени прислушиваться к шуршанию и чавканью соседей…

Теперь, если мы вспомним Литургию, то сможем наблюдать ту же самую всеохватность. Мы все присутствуем на Литургии и переживаем события все вместе, переживаем одновременно, это событие всеохватно, оно меняет всех нас, все мы в этот момент снова и снова делаемся единым Телом. Эта Чаша соединяет нас, и мы становимся причастниками, т.е. участниками. Подобно зрителям, участникам киносеанса, и мы становимся участниками, но разница все же есть.

Она заключается в том, что на Литургии мы – не зрители, и мы не погружены в виртуальную реальность.

Во-первых, литургические события – невыдуманные, они – часть истории человечества, но не предпринимается никаких попыток воссоздать их в деталях с такой же степенью достоверности, как это делается в кинематографе.

Во-вторых, эти литургические события существуют в вечности, существуют всегда, существуют сегодня и каждый день. Каждый миг Господь ранен грехами человечества, каждый миг прощает и спасает. Каждый миг Он рождается от Отца, умирает на кресте, и воскресает, и живет вечно.

В-третьих, литургические события существуют с гораздо большей степенью реальности, чем окружающий нас мир и мы сами. Погружаясь в них умом и сердцем, мы сами прикасаемся к вечной жизни, делаемся ее участниками, и реальность нашей собственной жизни возрастает.

… жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол 3:3).

В четвертых, входим мы в эту вечную жизнь не одни, а в церковном сообществе, вместе со своими единомышленниками по вере. Поэтому на Литургии мы не можем игнорировать тех, кто стоит рядом с нами в храме.

Вокруг нас стоят, как всегда, наши ближние, и в том числе те, кто нас раздражает. Тот молодой человек жует жвачку, и при этом еще и чавкает, а эта бабушка так шуршит целлофановым пакетом, что хочется отлучить ее от Причастия. А еще здесь стоят люди, которых мы просто не любим, но мы должны находиться здесь все вместе. Где же тогда это единство, о котором мы говорим? Где этот единый вздох и единый выдох? К этому единству в мире Христовом мы призваны все: «Станем добре, станем со страхом, вонмем святое возношение в мире приносити». Мы призваны к тому, чтобы «единым сердцем и едиными усты» воспринимать то, что происходит здесь и сейчас.

Та подлинная реальность, которой мы касаемся на Литургии, выражена не так ярко, как обычно выражается в кино реальность виртуальная. Можно сказать, она совсем не выражена. Но зачем создавать ее изображение, творить какое-то новое мертвое измерение, если она живая и существует на самом деле? Достаточно того, что в храме она обозначена символически. Все силы церковного искусства направлены не на изображение, не на театрализацию, а на облегчение вхождения человека в эту истинную реальность. Поэтому в иконах мы никогда не найдем ни портретного сходства, ни какой-то элементарной правдоподобности, зато в иконе содержится намек на нечто большее, чем возможно изобразить в красках.

Требуется большая работа, большое усилие, чтобы прорваться к ней, к этой иной реальности. Она угадывается, она узнается, она чувствуется сердцем, она дается, как дар.

Если кино захватит всех, и верующих и неверующих, то действенность Таинства, по словам Кирилла Иерусалимского, обеспечена только тем, кто верует. Для достижения этой цели нужна синергия, соработничество, сотрудничество с Господом. Нужна вера и доверие.

Конечно, и кино тоже бывает разное. В творчестве Андрея Тарковского, например, мы наблюдаем такое сотрудничество. В дневниках режиссера есть очень интересные сведения о том, что кто-то как будто бы стоял за его спиной и диктовал ему, что и как надо сделать и сказать. Он доверился той реальности, и можно сказать, что его фильмы становились для многих людей проводниками к Богу. Можно сказать, что у него были свои личные отношения с Богом, а образы кино были тем средством, с помощью которых он передавал нам свои откровения.

Интересно, что в фильме «Андрей Рублев» Тарковский делает шаг назад в выборе им изобразительных средств кинематографа: фильм снят черно-белым, а цвет появляется только в конце, когда на экране возникают иконы Андрея Рублева. На кадрах с распятием Христа Голгофа показана заснеженной, сам Христос – в лаптях, а сотник и воины, на самом деле – опричники. Конечно, такие аналогии, такой ряд символов и эзоповы приемы требуют очень большой работы, работы души. Искусство Андрея Тарковского литургично, его фильмы не столько показывают, сколько приоткрывают литургические тайны подлинной жизни, а мы смотрим, затем вспоминаем, размышляем, расшифровываем.

Наша жизнь состоит из наших разрешений, данных себе или окружающим. Именно мы разрешаем другим манипулировать собой: либо тем – либо этим. Мы решаем, какие будем смотреть фильмы. Когда мы выбираем новостную программу, мы разрешаем ее авторам и заказчикам манипулировать нами. Когда мы ищем в интернете и соцсетях нечто альтернативное, мы разрешаем манипулировать нами другим.

Здесь же, во время Литургии, мы можем разрешить самой реальности вторгнуться в нашу жизнь, но реальности высшей, реальности Святого Духа. Этот шаг требует мужества, в отличие от решения пойти в кино. Мужественно мы можем пойти только на фильм ужасов, но это если только нам по-настоящему страшно. А чтобы довериться Святому Духу, чтобы стать участником, причастником Таинства – действительно нужно мужество. Мужество – дать совершаться в нас работе Святого Духа.

Почему Литургия так похожа на кино? Потому что она полностью ему противоположна. Это полный антипод кино. В кино почти все реально, но на самом деле – иллюзорно. На Литургии – более чем иллюзорно: условно-символично, но при этом – реально. В кино мы пассивны – нам все показывают – правда, попкорн мы едим сами, а здесь нам необходимо проделать большую работу для того, чтобы встретиться с этой реальностью и погрузиться в нее.

Эти размышления владели мной тогда, когда я начинал работу с неслышащими людьми. Это было новое направление работы в Православии, еще никому не известное. Для этих людей фраза: «В начале было Слово» была очень и очень странной. Все равно, что сказать: в начале было «ничего». Для меня было важно подвести их к реальности Небес, к тому, чтобы они смогли почувствовать реальность встречи с Господом.

И я решил этот вопрос так: в начале был жест. Жест – это не только слово, это – поступок, интенция. Поэтому я всегда говорил им, что встреча с Богом начинается с вашего жеста, с вашего согласия, движения навстречу Богу, с вашего желания сотрудничать вместе с Ним.

Возвращаясь к началу нашего разговора, хочется добавить, что для епископа Беркли единственной подлинной реальностью в мире была реальность Святого Духа, а подлинным знанием о мире было Божественное Откровение.

Ответы на вопросы

Протоиерей Сергий Овсянников: Спасибо, отец Петр. Я хотел было с Вами согласиться, и вдруг мне пришло в голову, что есть же фильмы, скажем, Тарковского. Фильмы этого ряда. Как тогда быть с ними? Какая это реальность?

Иерей Петр Коломейцев: У меня есть статья про Тарковского в религиозном журнале, где я очень высоко оцениваю его творчество. Когда я исследовал его творчество, то в его дневниках я нашел очень интересные сведения. Он говорил, что кто-то как будто стоял за его спиной, как будто диктовал ему, что и как нужно сделать и что и как нужно сказать. Т.е. он доверился другой реальности, и можно сказать, что его кино было ее проводником. У него была своя Литургия, свои отношения с Богом, а кино для него было средством, с помощью которого он передавал эти мысли. Надо сказать, что о. Александр Шмеман очень не любил Тарковского и со страшной силой ругал его фильм «Андрей Рублев», говорил, что все это вычурно, надуманно, нарочито, что он ценит все благие намерения автора, но только не хочет это смотреть, видеть, потому что это очень топорно. Но Тарковский не сомневался, что он делает все правильно не только по содержанию, но и по форме. Шмеману не понравилась эта форма, но зато она понравилась другим. И, конечно, кадр распятия Христа в фильме «Андрей Рублев», когда Голгофа заснежена, Христос в лаптях, а сотники и воины – на самом деле, опричники, все это аналогии, такой символический ряд, который требует очень большой работы. В этом смысле его кино очень литургично. Нам его не показывают – мы его смотрим, смотрим и работаем. Таковы фильмы Тарковского. Да, кино бывает разное.

Вопрос из зала: У меня вопрос о детях, о людях неслышащих. Жест и слово. Это и вопрос и размышление. Если исходить из того, что душа сохранна, и в данном случае душа чувствует Бога, и люди с особенностями в развитии очень глубоки в своих чувствах. В данном случае нужен ли этот жест? Недооцениваем ли мы того, что они чувствуют Бога, они рядом с Богом. Люди, работающие с детьми, которые не слышали и не говорили, привели пример мальчика, 10 лет не говорящего, который настолько был потрясен Пасхальной литургией, что, глядя на икону, произнес слово: «Бог».

Иерей Петр Коломейцев: Конечно, я за все специальные средства, с помощью которых мы работаем с особенными детьми, с особенными людьми. Потому что очень важна наша совместная с ними деятельность. Фразу «совместно разделенная деятельность» Кристель Мански перефразировала как «совместно разделенное счастье». Для того, чтобы нам общаться, нам нужны совместные спецсредства. Да, мы общаемся с помощью пальцевой азбуки со слепоглухими. Да, мы общаемся с помощью жестов или тщательно артикулируя, с помощью визуального считывания артикуляции с неслышащими. И это создает наше общение. Вера – она от общения. Я так позволю себе перефразировать фразу апостола Павла «вера от слышания».

Наше общение в том числе передает и наши ценности. Я думаю, потому Господь и поставил нас своими учениками, своими соработниками, чтобы мы это делали. В противном случае можно было бы сказать: «Господь же Сам все может и без всего этого». Да, такие интуиции бывают. Но тогда мы не нужны. Тогда просто Бог будет каждому говорить, что ему нужно сказать прямо в его сердце. И действительно такие чудеса – по-другому не скажешь – мы знаем. Как например, Тереза Нойман в состоянии лакуции[1] слышала арамейскую речь, про которую она ничего не знала и запоминала. Потом по ее речи восстанавливали некоторые конструкции арамейского языка и некоторые детали евангельских событий. Да, Господь может сообщать нам все так, как Он хочет – Дух дышит, где хочет, для Него преград нет, чтобы дойти до сердца каждого человека. Но Он так интересно нас создал – Он создал нас не самих по себе, Он создал нас как некое целое. Он хочет, чтобы мы были Церковью, хочет, чтобы мы общались друг с другом, транслировали свои взгляды, ценности, идеалы. Поэтому для нас очень важны те средства, которые позволяют нам искать обходные пути, чтобы душа общалась с душой.

Б.А.Воскресенский: Политический деятель, которого Вы цитировали в связи с мыслью о важности кино, сказал о том, что если возможно заменить Церковь, то заменить Церковь может театр. Я в большей мере поклонник театра, я очень ценю непосредственность и сиюминутность этого вида искусства. Вы можете как-то прокомментировать это сопоставление?

Иерей Петр Коломейцев: Мне вообще кажется глубоко сакральным в своем духе мышление этого политического лидера. Мне кажется, что то, что создавалось, действительно создавалось как некий культ. Вдумаемся хотя бы в слова такой простой песенки: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой в горе, надежде и радости. Ленин в твоей мечте, в каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне». Мороз по коже дерет. А если мы посмотрим на события его жизни, то там вообще есть все – там есть Вербное воскресенье (вход в Петроград на броневике), там есть вся последовательность этих сакральных праздников. Мне кажется, что он действительно мыслил как-то сакрально – т.е. то, что создавалось, создавалось не просто как отрицание всякого культа, а создавалось именно как новый культ. И даже сама партия – это такое сообщество, в котором живет дух Ленина. Все члены партии объединяются в некое сообщество, и дух Ленина живет и пребывает в них. Это же просто модель Церкви.

Вопрос из зала: Вы противопоставляете кино и Литургию. Вспомнили про театр как некоторое обрядовое действо, сходное по форме с Литургическими формами. И со временем выработалась некая изобразительная форма – как бы Литургия из Литургии. Сейчас, по моему ощущению, много таких форм, которые обладают всеми внешними атрибутами подлинности, при этом и одна, и другая сторона понимают, что это не подлинность, а изобразительность. Допустим, приходит человек в храм креститься и спрашивает: «Я хочу креститься, что мне нужно?» Ему отвечают – то-то и то-то. Может быть, иногда, сейчас, слава Богу, чаще, говорят, что не мешало бы верить во Христа и вообще-то всю жизнь Ему отдать. Но в большинстве случаев этого ему не говорят. А требуют выполнить несколько условий: пару-тройку бесед посетить, что-то принести, что-то унести.

Священник совершает ритуальные формы и понимает, что человек не всегда после этого остается в Церкви, он приходит не для того, чтобы жить в общине, а для каких-то своих нужд. И каждый, таким образом, внешне соблюдает какой-то внешний нейтралитет: вы от меня хотите, чтобы я изобразил вам то-то и то-то, я это сделаю, и вы тоже, со своей стороны, это сделайте, и мы разойдемся довольные. Нет ли у Вас ощущения, что в последнее время в Церкви все больше и больше таких изобразительных форм, а глубина и подлинность уходят куда-то под спуд. Если Вы согласны, что так и есть, как можно это разделить, различить и как можно пройти к глубине, если это возможно.

Иерей Петр Коломейцев: Это универсальная болезнь, которая была, есть и, к сожалению, будет. Если мы с вами почитаем канонические правила, то увидим, что так было всегда. Если мы почитаем Кирилла Иерусалимского, Амвросия Медиоланского, великих мистиков, то увидим, что это тоже всегда было. Это, к сожалению, то, с чем боролся Христос, и то, что Он нам тоже заповедовал делать. Извечная борьба между языческим сознанием и мышлением и христианским. Это универсальная болезнь для духовной жизни вообще.

Вопрос из зала: И что делать?

Иерей Петр Коломейцев: Бороться. Как бороться? Я могу сказать из своего собственного опыта, что та аудитория, с которой мне приходилось работать, наиболее была подвержена именно внешней религиозности. Это аудитория неслышащих людей. Могу сказать, что очень многие люди, которые приходили, покидали нас, не оставались с нами. Это была очень долгая кропотливая работа. Как-то пришла одна прихожанка и говорит, что она с помощью Симфонии выписала все отрывки из Библии, в которых упоминается слово «дом». Я думал, что она хочет, чтобы я прокомментировал эти отрывки и объяснил. Но нет, она хотела, чтобы я ей сказал, в какой последовательности эти отрывки читать, чтобы у нее наконец была квартира. Уже то, что у нас было два выпуска Свято-Тихоновского Православного Университета, то, что из нашей паствы один мальчик рукоположен был в дьяконы и один – в священники, говорит о том, что эта работа трудная, но возможная.

Первое и самое главное требование – самим не поддаваться формальному христианству. Человек, который формально верует, ничего здесь не может сделать. Это только личный пример, постоянно разбирать Слово Божье. Мне как-то один батюшка сказал: «Какое у тебя благодатное поле для работы – ты можешь их соборовать без конца, изгонять глухого и немого демона, предрекаю тебе, что храмовая кружка пустеть не будет». Я говорю: «Нет, моя задача все-таки приучить их читать Писание и молиться». Если удается к этому прийти, если удается у этой трудной категории людей выработать вкус к волонтерской деятельности, тогда можно сказать, что что-то получается. Что-то действительно начинает происходить. А уже они сами друг другу лучше объясняют, чем мы им.

[1] Лакуция – духовное слышание.