Рождественское говение

Беседа первая.

Наше очередное говение я хочу посвятить теме духовной жизни, духовной жизни как таковой. И то, что я хочу сказать, не­которые из вас, несомненно, от меня и от других слышали. Но дело в том, что мы все стремимся к духовной жизни, ищем ее не в том и не там, где она есть. Мы часто думаем, что духовная жизнь заключается в тех различных переживаниях, которые у нас по временам бывают, и которые связаны с молитвой, богослуже­нием, с красотой пенья, с красотой икон, со всем строем нашей православной христианской жизни. И стремясь к переживаниям, стараясь достичь какой-то возвышенности мысли, живости чувств, мы проходим мимо того, что является настоящим, подлинным содержанием духовной жизни, ибо духовная жизнь не заклю­чается в возвышенных мыслях и в сильных переживаниях; таковые могут родиться и из других источников.

Духовная жизнь вся зависит от воздействия на нас Святого Духа Божия, и от того, как Божественная сила, благодать, Христос, Святой Дух нас постепенно изменяют, постепенно делают со-образными Христу, т.е. похожими на Него, помогают нам стать и образом Божиим, и подобием Божиим… В одном из своих писем святитель Феофан Затворник, говоря, с каким настроением, в какой установке нам надо приступать к молитве, указывает три основные условия: молиться надо всем вниманием, на которое мы способны, всем усилием, всей устойчивостью, всей крепостью нашего ума; молиться надо всем благоговением, которое доступно нашей, порой, очень небольшой чуткости, сознавая, что мы стали перед Самим Богом, что мы предстоим Ему, и что наша молитва, наше покло­нение должно быть трепетно и любовно, благоговейно и смиренно. И, наконец, третье условие, которое именно побуждает меня упомянуть об этих советах святителя Феофана: мы должны молиться не с тем, чтобы нам было дано то, к чему мы стремимся, о чем мы мечтаем, а с тем, чтобы в нас совершена была воля Божия, беспрепятст­венно и какова бы она ни была. В этом нет места тому, чтобы искать их или других чувств и мыслей, потому что искать мы можем только то, о чем мы уже имеем представление, тогда как мы должны быть открытыми к чему бы то ни было, что совер­шит в нас Господь, к чему бы то ни было, что Он нам даст — и нередко в нас исполняется слово когда-то, при море Тивериадском, сказанное Спасителем Христом апостолу Петру: Придет вре­мя, когда иной тебя препояшет, и поведёт, куда ты не хочешь…

Поэтому духовная жизнь вся сосредоточена не в человеке, а в Боге, она в Нем имеет свой источник, она Им определяется, она к Нему направлена. И если мы хотим говорить о духовной жизни, первым делом нам следует остановиться на том, что мы знаем от Спасителя Христа о Святом Духе, что мы можем ожидать, Кто Он такой в нашей жизни. Дух Святой и в молитве, которую мы читаем перед началом каждого дела, «Царю Небесный», и в Евангелии, в словах Спасителя, называется «Утешителем»; но это славянское слово богаче, чем теперешнее русское его значение, и корни его идут в греческий язык, в еще большее богат­ство. Дух Святой, это действительно Тот, Который приносит утешение; но это тоже Тот, Который приносит крепость, это тоже Тот, Который приносит радость; русское слово «утешение» и сла­вянское слово «утеха», как радость, — одного корня, сродни друг другу.

И вот задумаемся над значением этих трех слов; для того, чтобы быть утешенным, нужно нуждаться в утешении, надо быть в нужде духовной, или в горе, или в тоске, или в сиротстве, в обездоленности, во вдовстве… Какое утешение приносит нам Святой Дух, которого не может принести никто другой? Уте­шение в том, о чем мы меньше всего горюем, о том, о чем горе­вали и горюют святые. Апостол Павел говорил: Жизнь для меня — Христос, а смерть — приобретение, потому что пока я живу в теле, я разлучен от Христа… Вот это первое утешение, в ко­тором мы нуждались бы, если бы любовь к Богу в нас горела так же, как она горела в сердце апостола Павла, так же как она горит в сердцах святых. Мы обездолены, мы осиротели; осиротели смертью Христовой, и в каком-то смысле остаёмся сиротами и при Его Воскресении и Вознесении. Да, Он среди нас — но не­видимо; Он таинствами действует в нас — но порой еле ощутимо; но мы этого не чувствуем, мы ослеплены, оглушены видимым, ок­ружающим нас шумным миром. Один из псалмов говорит о бесе по­луденном; такой он страшный, бес; мы все, наверное, пережива­ли яркость, рельефность, силу того, что нас окружает в летний день, в полуденный зной, когда воздух дрожит, когда мы охва­чены теплом, когда всё делается таким интенсивным, таким кра­сочным, таким рельефным, когда всё вокруг нас обращает на себя наше внимание, когда воздух полон звуков и даже тишина его звенит — вот это одно из проявлений этого «беса полуденного», этого соблазна видимым, слышимым, ощутимым. Мы ослеплены к невидимому тем, что мы видим; мы глохнем к тихому гласу и со­вести, и Христа, и Святого Духа, потому что мы оглушены зву­ками вокруг нас; мы не ощущаем своего одиночества и сиротства, потому что вокруг нас люди, вещи, воздух, свет, тепло; мы не нуждаемся в утешении. И поэтому, самое, может быть, основное, что Святой Дух нам может дать, этого-то мы не просим, не ожидаем, не понимаем даже своей нужды в этом; мы утешены. А вместе с этим, Христос в Своей Нагорной проповеди говорит: Блаженны плачущие, блаженны алчущие и жаждущие, блаженны нищие… Мы нищи, с нами нет Жениха, Который снимает всякое горе, утирает всякую слезу, наполняет нас ра­достью; мы не жаждем прихода Господня. Кто из нас может по со­вести сказать, что его голод по Богу, его желание быть любой ценой со Христом таково, что он может, как тайнозритель в кон­це книги Откровения, молиться Богу и говорить: Гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро!… Сколько из нас сказали бы эти слова, понимая, что это значит конец времени, конец всему, что мы це­ним, любим, чему мы служим в этом временном и преходящем мире? Хотим ли мы действительно, чтобы прошел образ ми­ра сего, и чтобы осталась только вечность, когда мы будем лицом к лицу со Христом, познаем Бога подобно тому, как мы Им познаны, когда все, и во всех, и во всём будет Сам Бог? Зна­чит, в нашей духовной жизни, видно, не хватает чего-то совер­шенно основного: желания встречи со Христом, желания общения с Ним, желания быть с Ним неразлучно, желания, чтобы ничего не осталось, кроме того, что Христово и Христос…

И это сказывается так ясно на каждом шагу нашей духовной жизни; мы слышим или читаем евангельские слова, собственные слова Христа Спасителя — и они до нас не доходят. Минутами мы восхищаемся ими, минутами мы умиляемся, а минутами мы го­ворим: Ах, да — это я уже слышал, это я уже читал; да, это длинный отрывок, который мне уже так известен… Да, известен: памятен, но до души не дошел!… Разве мы живем тем, что слышим в Евангелии? Разве слово Христово доходит до нас так, что оно меняет внутренний наш строй, внешнюю нашу жизнь, рас­крывает наш ум так, что у нас уже не свой ум, а, как Павел апостол говорит, ум Христов, разве душа наша раскрывается так, что в ней дышит, веет Святой Дух? Нет! Даже в этом мы так далеки; а что говорить о том, что Павел описывает, как не­изреченные глаголы, которые Святой Дух произносит в глубинах нашей души? Разве мы их слышим? Разве мы горюем о том, что мы одиноки?? Да, горюем, и ищем себе и утешения, и поддержки, и помощи, и отвлечения от своего одиночества в обще­нии людей, других людей; остаться вдвоем с Богом, со Христом, нам просто невыносимо! Когда мы должны провести не­сколько часов только с Ним — в молчании ли, в молитве ли, в церковном ли богослужении, или просто в болезни, в оди­ночестве — разве эти часы нам не кажутся непомерно долгими и, порой, просто невыносимыми? Быть со Христом нам в тягость… Какой это ужас… Какое же утешение нам нужно от Святого Духа, когда самое содержание наше отрицает это утешение, самую нужду в этом утешении?…

И вот первое: Дух Святой как Утешитель нам чужд; порой, когда мы того не ожидаем, когда мы не чаем того, когда мы как бы не защищаемся от Его приближения, когда нам не страшно, что вдруг Он придет и всё отнимет и оставит нам только Бога — порой вдруг мы чувствуем Его прикосновение, и нам де­лается легко, тихо, покойно… Тогда мы знаем, что такое при­ближение Господне, приближение Духа, прикосновение Его… Но мы этим наслаждаемся; мы не делаем заключений, и поэтому не приносим никаких плодов; мы наслаждаемся этим как всеми дарами земли, пьем из чаши бытия, как один из русских поэтов говорит; но мы не ощущаем, что это — непостижимое чудо, незаслуженный дар, что это нечто, после чего можно (было бы) всю жизнь посвятить Богу: в благодарность, что ОН подошел, коснулся моей души, и она запела всеми струнами своими, как Эолова арфа, когда касался ее пролетный ве­терок… И плодов мы не приносим, потому что благодарности в нас не остаётся. Как только пройдёт это воздействие Духа, мы начинаем горевать, что Его больше нет. Жалуемся Богу, что ото­шло от нас это чудесное состояние, как будто мы на него имеем право, как будто оно нам принадлежит по праву, вместо того, чтобы понимать, что это — чудо из чудес, и после этого жить нельзя, как мы жили раньше. Увидав — нельзя снова ослеп­нуть. Услышав — нельзя снова оглохнуть. Ожив, придя в новую жизнь — нельзя возвращаться в старую… Вот первое: Утешитель Дух Святой; Тот, Который может землю превратить в небо; Тот, Который может внести покой среди бури, тишину среди шума земного; Тот, Который делал возможным для мучеников стра­дать всем телом их, и вместе с этим радоваться духом. Как — мы и постичь не можем, потому что страданье было реальное, ужасное, острое, а вместе с этим — и покой, и молитва, и радость о Господе…

Но Дух Святой есть тоже Тот, Который даёт нам крепость; крепость, силу — но силу не земную и силу не для земных ве­щей, хотя эта сила движет всем тварным и всем земным. Святые, мученики — им дана была крепость, которой никакая сила воли, никакое напряжение человеческих сил, никакие переживания не могут дать. Другим святым давалась щедрость, другим — прозре­ние в пути Божии и умение их воплотить в жизнь. И с такой крепостью и с таким смирением! — потому что крепость Божия и смирение человеческое неотделимо связаны между собой. Сми­рение нам представляется почти всегда как самоуничижение, как состояние, в котором мы находимся, когда о себе говорим дур­ное, зная, однако, что это не так. Смирение же, это то состояние человека, когда он до конца про себя забыл и отдал себя в руку Божию… Западное слово «смирение» происходит от слова, означающего плодотворную землю; смиренный человек подо­бен плодотворной почве: о почве никто не вспоминает; по ней ходят, и она безмолвствует; на землю бросают всё: и семя, ко­торое принесёт плод, и всё ненужное — и она не оскверняется, а приносит плод. И она лежит перед лицом неба и под ногами людей, безмолвная, отданная, открытая и плодотворная. Сила Божия совершается именно в таком смирении; о таком смирении, я думаю, говорит и апостол Павел, когда, взмолившись, чтобы Господь его освободил от того, что лишало его крепости и силы, он услышал голос Христов: Довольно тебе Моей благодати; сила Моя в немощи совершается… И вдруг поняв это, апостол вос­клицает: Да, и отныне я буду радоваться только в немощи моей, чтобы во всём была только Сила Господня!…

Но это не немощь бессилия, это не немощь лени, расслаблен­ности, это другая немощь; ее, может быть, можно уловить несколь­кими образами; когда ребенка начинают учить писать, мать вкла­дывает в его руку карандаш, берет эту руку в свою руку и ка­рандашом водит по странице; и ребенок с удивлением видит, как красиво, гармонично ложатся линии — прямые, округлые —до момента, когда вдруг он поймет, что это делается его рукой; и когда он думает, что понял, он начинает, как ему кажется, помогать, и дергает и материнскую руку, и карандаш, невпопад, не туда, и всё делается путанным узором… Так бы­вает и с нами, пока мы просто отдаёмся на волю Божию, пока мы прислушиваемся и не только делаем то, что мы понимаем, но даём Богу делать, что Он захочет в нас, тогда всё хорошо. Это — немощь плодотворная, творческая… В других областях это называется вдохновением; в духовной жизни, во внутреннем возрастании это — одухотворенность. И другой при­мер: как хрупка перчатка хирурга: тонкая, ее можно прорвать ногтем; и потому, что она такая тонкая, потому, что она такая хрупкая, рука в ней всё может чувствовать и может свободно и творчески действовать; замени ее тяжелой перчаткой — ничего нельзя сделать… и еще пример: Парус на лодке — самое, что есть хрупкое в ней; но направленный правильно, этот парус может охватить ветер и понести лодку к ее цели… Если мы поду­маем о том, что на древних языках и ветер, и дух — одно и то же слово, то мы легко можем понять, что стоит внутри себя иметь та­кую хрупкость, такую гибкость, которая может охватить дыхание Духа, Который нас повлечет к цели; а цель всегда — Спаситель Христос, всегда — жизнь преизбыточествующая, жизнь ликующая, о которой говорит Иоанн Златоустый в своем пасхальном послании: крепость, несокрушимая крепость этого Божия Духа, ветра, дыхания…

И опять становится перед каждым из нас вопрос: что мы об этом знаем? Не повторяем ли мы без конца, постоянно, что у нас нет сил. Нет сил жить, нет сил исполнять заповеди Христо­вы, нет сил любить, нет сил молиться, нет сил стоять перед лицом противоречивых течений — нет сил ни для чего; что мы носимы ветром, как соломинка, что нас уносит, как стру­жки уносит поток. Разве мы не говорим этого всё время, на каждой исповеди? «Не хватило сил», «не хватило сил», «нет сил», «откуда взять силы», «я так слаб», — тело, душа, ум, сердце, воля — всё в состоянии расслабления…

Но ведь есть же Святой Дух, Который дышит, где хочет, Который может Собой заполнить любой парус и понести любую ладью, через любое море; есть Кормчий Христос, у руля; сила Божия с нами. Апостол Павел был как мы, хрупкий человек — и что только он не сумел пережить, против чего он не сумел усто­ять; и обнаружив, что никакой силой человеческой он не может совершить своё служение Богу, что то, что 6ы должен был совершить, было Божие, а не человеческое, он повторяет: Да, сила Божия в немощи совершается, и всё мне возможно в укрепляю­щем меня Господе Иисусе Христе… Всё возможно каждому — в разной мере, но никто не покладай руки! Конечно, если мы сначала определим духовную жизнь, как цепь возвышенных мыслей, как цепь дивных переживаний — конечно, тогда мы оказываемся с самого начала у разбитого корыта. Но если думать о духовной жизни, как об осуществлении Самим Богом в нас того, что Он предусмотрел, того, для чего Он нас призвал жить, тогда мы можем спокойно дать простор Богу, и сила Божия совершится в нас…

И последнее — Дух Святой как радость; радость свободы, радость того, что силой Божией мы вырастаем в меру подлинного человечества. Делаемся подлинно людьми по образу Христа; людь­ми с чистым сердцем, которое может узреть Бога; людьми с неко­леблющейся волей, устремленной к Богу и вдохновленной любовью; людьми с очищенной плотью, с просвещенным и светлым умом; людь­ми, которые на нашей земле являются присутствием Самого Христа: словом, действием, чистотою, любовью, верой в человека, а не только в Бога, надеждой, которая побеждает всякое колебание, и любовью, которая держит всех. Святой Серафим Саровский говорил, что если бы только кто познал Бога, он был бы готов десятки тысяч лет мучиться, чтобы еще один раз пережить Его приближе­ние. Но мы этого не ищем. Когда нам дается такое прикосновение благодати, когда приближается Христос, когда мы прикасаемся края Его одежды, когда вдруг Дух Святой дохнёт в нашей душе, и она запоёт, заплачет — мы стараемся удержать то, что нам дано, как будто это нам принадлежит, как будто это уже стало нашей собственностью, как будто мы имеем на это права какие-то — и теряем это. Теряем, так же как нельзя удержать любовь, как нельзя удержать ласку, как нельзя удержать заходящее солнце, как нельзя удержать ничего, кроме как сохранив это в своей душе как новый вклад изумленности, благоговения, радости…

На этом я хочу остановить утреннюю нашу беседу. В церкви будет возможно быть только тем, кто способен сосредоточиться и забыть, что вокруг них что-то происходит, и поэтому я пред­лагаю вам на следующие полчаса, кто захочет — пойти в церковь, а кто захочет остаться здесь — остаться и помочь при приго­товлении общей нашей трапезы. И в половине второго, когда всё будет убрано, я проведу вторую беседу о духовной жизни, и хо­тел бы сказать нечто о трезвости, которая является одной из ее основ в Православии, о том, с какой именно трезвостью к ней приступать. После этого у нас будет перерыв, когда вы смо­жете помолчать, подумать о себе; но подумать о себе перед ли­цом Божьего суда и суда вашей совести. И затем мы проведем, здесь, в ризнице, нашу общую исповедь. После общей исповеди вам нет нужды приносить частную исповедь, если у вас нет чего-нибудь на душе особенного. Но если у вас окажется нужда в част­ной исповеди, я хочу вас просить исповедоваться до всенощной, а не после нее, когда я уже «весь выйду»… Так вот теперь, кто из вас хочет, пойдите, побудьте в церкви, другие распро­странитесь по стенкам, чтобы можно было приготовить стол, и помните, что сегодня — тихий день среди нас, день, когда мы должны войти в себя, и поэтому не превратите наше собрание в шумное сборище, а в теплую, ласковую, живую встречу людей, которые собраны здесь во имя Самого Христа Спасителя…

Вторая беседа

Сегодня утром я говорил о трех наименованиях Святого Духа, которые содержатся в одном-единственном слове «Утешитель». Но Спаситель также говорит о Святом Духе, что Он есть Дух Истины, и всё, что Он скажет нам, Он возьмет из того, что Спаситель Христос Сам говорил, и раскроет это перед нами. Поэтому, одна из черт подлинной духовности это соответствие и учения, и ве­ры, и жизни с учением Спасителя Христа. Это очень важно, по­тому что Господь есть явление истины, есть Самая истина, при­шедшая в мир. И подлинная духовная жизнь не может быть осно­вана ни на чем ином, как на Его откровении Себя Самого и тайн Божиих и воли Божией в Нем. И, наконец, если мы говорим о каких-то критериях духовности, о том, что может показать нам и другим, что в нас есть жизнь Божия, жизнь Святого Духа, мы можем обратиться к нескольким местам Священного Писания, но, в частности, кроме Заповедей Блаженства, о которых я уже говорил, к одному очень важному отрывку из Послания к Колосянам, в третьей главе. Здесь апостол Павел говорит о дарах, которые характеризуют тех, кто живет Духом Святым. «Итак, — говорит он, — облекитесь как избранные святые, возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг ко другу, и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу; как Христос простил вас — так и вы. Боль­ше же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенств, и да владычествует в сердцах ваших мир Божий, к которому мы и призваны в одном теле, и будьте дружелюбны. Слово Христово да вселяется в вас обильно со всякой премудро­стью. Научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу. И всё, что вы делаете, словом или делом, всё де­лайте во имя Господа Иисуса Христа, благодаря через Него Бога и Отца”…

И вот, если мы ставим перед собой вопрос о том, есть ли в нас какая-то духовная жизнь, то мы можем взять заповеди Бла­женства, взять этот отрывок, просмотреть 5,6,7 главы Евангелия от Матфея и сличить свой внутренний строй, свою жизнь, и внут­ренний строй, жизнь по образу Христа. Я сказал раньше, что одно из характерных свойств подлинной, здоровой духовной жизни, это трезвость. Мы знаем на обычном русском языке, что зна­чит трезвость, по сравнению с опьянением, с нетрезвостью. Опья­неть можно различно, не только вином; но все, что нас так ув­лекает, что мы уже не можем вспомнить ни Бога, ни себя, ни основные ценности жизни, есть такое опьянение. И это относит­ся не только к вещам, стоящим вне области Божией; можно быть так же увлеченным церковными ценностями, а не только мирскими; в некотором смысле быть увлеченным церковными ценностями бо­лее опасно, потому что такое увлечение сводит эти ценности на уровень идолов, кумиров, ложных богов, которым мы поклоняемся.

Это не имеет никакого отношения к тому, что я в утренней беседе назвал вдохновением — вдохновением ученого, художника, которому Богом открыто видеть за внешней формой того, что его окружает, какую-то глубокую сущность, которую он извлекает, выделяет, выражает звуками, линиями, красками и делает до­ступным окружающим людям — невидящим. В свое время профессор Федотов написал замечательную статью о Духе Святом в творчестве; это не опьянение. Но когда под влиянием красоты, или любви, или знания, мы забываем именно тот смысл, который раскрывается ими, и делаем предметом наслаждения то, что должно быть пред­метом созерцания — тогда мы теряем трезвость. В церковной жизни бывает так часто и так разрушительно, когда люди в церковь приходят ради пения, ради тех эмоций, которые вызываются строй­ностью или таинственностью богослужения, когда уже не Бог в центре всего, а переживание, которое является плодом Его присутствия.

И одна, опять-таки, основная черта православного благочес­тия, православной духовности, это трезвость, которая переносит все ценности, весь смысл всего от себя на Бога. Это выражает­ся, порой, почти страшно. Когда я совершаю похороны, я всегда долго-долго жду перед тем, как сказать первые слова богослуже­ния, молясь о тех, которые их услышат, о тех, которые потеряли родного или близкого человека, потому что есть слова, которые можно нести на своих плечах только всей верой: и больше чем своей верой: силой Божией; или, вернее, такие слова, которые могут нас нести, но которые мы нести не можем. Как перед лицом гроба можно начать молиться словами: Благословен Бог наш…? Сколько нужно веры, доверия, почитания Бога, принятия Его путей, смирения — или воли ко всему этому, если у нас са­мой вещи нет в достаточной мере — чтобы благословить Бога в момент, когда всё самое дорогое у нас отнимается… Вот это момент предельной, может быть, трезвости православного богослу­жения. Благослови Господа, потому что в Нем центр — не в те­бе; даже не в том любимом человеке, который предлежит теперь мертвый перед тобой. Этот человек нас собрал не своей смертью, а своей жизнью, и привел перед лицо Божие созерцать пути Божии, тайны Божии, поклониться в ужасе и благоговении перед Богом, Который остаётся и в эти страшные моменты Богом любви.

Но мы стоим перед этой проблемой, перед задачей трезвос­ти каждый раз, когда становимся на молитву; первые слова обычной утренней, вечерней молитвы «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Во чье имя становимся мы на молитву? Во имя Божие, ради Бога — не ради себя. Даже не потому, что я в отчаянной нужде, а потому, что Бог есть Бог, Тот, перед Которым я поклоня­юсь, Тот, Который является центром, смыслом и целью жизни. И эти первые слова должны определить весь ход нашей молитвы. Я уже упоминал слова Феофана о том, что нам надо становиться на молитву со всем вниманием, всем благоговением, на которое мы способны, и с волею, чтобы в нас совершилось всё, что захочет Господь, и только это. В Его имя; разуме­ется, это не значит, что мы тут ни при чем; воля Божия — спасение наше; воля Божия — чтобы и мы приобщились к Его вечной жизни и вечной славе. Но на пути мы должны думать о Нем…

Мне вспоминается юноша, который в какой-то момент жизни вдруг пережил величие Божие и непостижимую Его близость, по­клонился до земли и сказал: Господи! Если для Твоей победы и славы нужна моя погибель — да будет т а к… Разумеется, это в своем роде безумные слова, потому что слава Божия — в опасении человека, слава Божия, по слову Иринея Лионского, это человек, достигший всей полноты своей, полного возраста Христова — да. Но с нашей стороны должна быть именно такая готовность любой ценой послужить Богу. И начинается это в молитве, когда мы просим о том, чтобы мы были изменены самым глубинным, самым решительным образом, дабы прославился, воссиял Бог; по слову Евангелия — чтобы, видя добрые дела на­ши, прославили бы люди Отца нашего, Который на небесах. И здесь требуется огромная строгая, подвижническая настроенность. Этим объясняется, что Отцы Церкви, подвижники нам говорят: Каково бы ни было твое расположение, настроение, состояние телесное или душевное — НЕ обращай на них никакого внимания; стой пе­ред Богом и молись; твори волю Божию, каковы бы ни были послед­ствия… Когда мы молимся, чтобы Господь Дух Святой нас наполнил, мы должны молиться о торжестве Божием, зная, что Его тор­жество — и в нашем спасении, но думая о Нем, как мы думаем о любимом человеке, стремясь, чтобы наша жизнь была Его славой, Его победой…

Если бы мы так были настроены, то мы всегда могли бы мо­литься; мы не ставили бы вопрос о том, что мы устали, уныли, что настроения нет, что нас что-то отвлекает, потому что мы считали бы именно эти препятствия причиной, почему нам надо молиться еще более упорно, еще более настойчиво; ибо это со­стояние души, тела нашего, тот участок вселенной, мое «я» телесно-душевное и духовное, которое Бог вручил мне, чтобы я его освятил и сделал уделом Божиим — в плену, и теперь-то и надо его освобождать от этого духовного плена, призывая на помощь и святых, и Божию Матерь, и ангела-хранителя, и Силы небесные, и Самого Спасителя Христа, и Духа Святого. В этом смысле молитва это борьба за то, чтобы на землю, на тот малень­кий участок, который я собой представляю, сошел огонь Свято­го Духа и зажёг всё вечным пламенем, превратил сухое, пустын­ное деревцо в неопалимую купину. Поэтому искать себе пощады, утешения, извинения в том, что те или другие душевные состояния мне мешают молиться — нельзя; именно из-за них и молишься.

И здесь начинается весь трезвый, строгий путь подвига; просто преданности Богу, уважения к Нему, любви к Нему, готов­ности Ему служить. Апостол Павел называет христиан воинами; воин не укрывается за своим начальником, за своим царем; он идет вперед отдавать свою жизнь, истощить, может быть, до кон­ца свои силы в служении. И так должны и мы, в трезвости, стро­гости совершать свой духовный путь. Что мы этого не делаем — я думаю, всем нам очевидно; что мы молимся радостно, когда Господь прольёт в сердца наши молитву, и, как говорится в ли­тургии, мы возносим эту молитву «Твоя от Твоих» — это ясно; но что делаем мы для Бога, когда мы всецело — или частич­но — охвачены немощью, нежеланием Ему служить, отвержением Его воли? Тогда-то и молиться надо…

Эта тема трезвости красной нитью пробегает через всю святоотеческую литературу, через все жития святых; и это сло­во, которое очень мало мы слышим, над которым мало задумываем­ся. Во имя Божие; не нам, Господи, не нам, имени Твоему славу дай — говорил пророк Давид в одном из своих псал­мов… Утешитель, Податель крепости, Податель Радости, Дух, приобщающий нас к Истине, Которая есть Христос, личной Истине, и раскрывающий перед нами смысл и глубины Христова учения о том, как эта личная истина может собой охватить жизнь и преобразить ее. А на краю жизни — смерть; и смерть преобра­жается этой вечной жизнью…

Я упоминал слова апостола Павла: Жизнь для меня Христос, а смерть — приобретение… В другом месте он говорит: Для меня умереть не заключается в том, чтобы совлечься, сбросить временную жизнь, а облечься в вечную… И вот эта вечная жизнь и есть духовная жизнь, и есть жизнь, которая должна начаться теперь — не в будущем, не когда-то… Я помню проповедь од­ного студента Московской духовной академии, который первыми своими словами поставил эту тему во всей ее силе и поражающей глубине. Первые Его слова были: Будущей жизни нет, есть только вечная жизнь… Если думать о вечной жизни как о чем-то, что когда-то будет, а теперь к нам никакого не имеет отно­шения, то мы всю свою земную жизнь можем прожить вне Бога: по­тому что вечная жизнь не заключается в бесконечно длящейся жизни после смерти, а в приобщенности к Божией вечности, к Божией жизни; и это должно начаться сейчас. Симеон Новый Богослов сказал очень страшную вещь, на радикальном языке, который он постоянно употребляет; он говорит: Если кто на земле не познал Воскресения, то и в вечности он его не познает… Конечно, Воскресения, в полном смысле слова, во всей реальности, никто не познает до своей смерти и до славного воскресения всех; но ожить душой, в какой-то мере приобщиться к неумирающей жизни вечности — всякий христианин может; и на самом деле всякий христианин в какую-то меру, и приобщается этому.

И вот, если мы будем искать духовной жизни, то мы тоже должны стать и перед лицом смерти; пока мы смерти боимся, пока мы надеемся момент нашего умирания отстранить, отодвинуть как можно дальше, мы не можем приобщиться словам Павла, мы не можем сказать вместе с Церковью и Святым Духом: Гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро!… И этим мы можем измерить нашу отда­ленность от того, что такое — верующий в Господа Иисуса Христа. Когда Отцы Церкви говорят «Имей память смертную», они не говорят, «бойся смерти»; они не говорят «живи постоянно под угрозой смерти». Они говорят, что если ты будешь помнить, что в любой момент может настать смерть, то только тогда жизнь получит всю свою глубину, всю свою рельефность, всю свою кра­сочность, только тогда каждое мгновение станет решительным и решающим. Я это уже говорил, но повторю: если бы кто-либо из нас вдруг узнал, что через несколько мгновений сидящий около него человек будет лежать мертвым — как бы он о нём эти по­следние мгновения заботился; как бы он следил, чтобы не отра­вить его души гнилым словом, не омрачить его ум мыслью темной, не поколебать его воли, направленной к жизни, а не к смерти вечной, — как бы мы относились друг ко другу, если бы созна­вали, что слово, которое я сейчас произношу, может быть моим последним словом, и действие, которое я сейчас совершаю, может быть моим последним действием. В чем застану, в том и сужу. Последнее слово, последнее действие может быть как бы ито­гом всей моей жизни — как бы мы жили: глубоко, стройно, трез­во, благоговейно, ответственно, любовно, если бы жили в созна­нии, что смерть за плечами; но без страха; ожидая ее открытым, тоскующим по ней сердцем; ожидая ее, как юноша ожидает свою невесту. Ожидая ее — но пока она еще не пришла, вырастая в ту меру, в которой смерть нас должна застать, чтобы перед на­ми распахнулись врата вечной жизни; сознавая, что мы в эту жизнь войдем только вратами смерти, и тогда раскроется перед нами вечность, которая есть Сам Господь, что мы встанем перед лицом Спасителя Христа, что тогда, может быть, мы скажем, как апостол Павел, что смерть — приобретение… Как бы мы не сказали: О, ужас, теперь поздно!… Не поздно быть любимым, не поздно быть прощенным, но поздно жизнью Богу явить свою лю­бовь, людям явить любовь, войти уже на земле в строй вечной жизни…

И вот на пути к этой вечной жизни Бог дал нам столько вспомогательных средств; Он нам дал знание о Себе; миллионы людей сейчас, по всей земле, живут опустошенной жизнью, дали бы десятилетия этой своей жизни, чтобы встретить Бога, или, вернее, почуять, что Он есть. А мы это знаем, мы этим живем, многие из нас — уже много десятилетий — и как будто на­прасно; можно ли нас отличить от других людей? Разве мы не всем на них похожи — понятиями, языком, строем души, поступ­ками? Группа молодежи, год-другой тому назад, поставила воп­рос: Если бы тебя арестовали по доносу, что ты — христианин, можно ли было бы из твоей жизни доказать, что ты заслуживаешь смерти?… Кто из нас может сказать: Да, из моей жизни можно доказать, что я — христианин?.. И вот, мы знаем Бога, мы знаем Его слово. Он нас учит, как жить. Он нам указывает самые простые пути, как и самые возвышенные; Он нам дал молитву; Он нас учил — и научил — задумываться глубоко над тайнами Свое­го слова и Царства Божия; Он нам дал таинство покаяния. Он нам дал таинство приобщения; Он включил нас в величайшее из всех таинств — Церковь, которая есть место, где Бог и чело­век уже стали одно; в частной жизни Он даёт нам познать Себя и победу Свою над разделением, победу в таинстве брака, которое является образом Царства Божия, и в тайне монашества, которое является следованием за Христом, отвергнув всё остальное… Сколько Он нам даёт путей, вспомогательных средств, для того, чтобы мы зажили жизнью духа!…

Мы будем сегодня вместе молиться, приносить Богу покая­ние за свою жизнь; но что значит покаяние? Покаяние не заключается в одном сожалении о том, что мы совершили несовместимого с нашим человеческим достоинством, и несовместимого с той любовью, которую Бог к нам имеет; покаяние — в том, чтобы, осо­знав это, постоянно выправлять свою жизнь, постоянно одерги­ваться, постоянно вновь находить потерянный или презренный нами путь… Поэтому нам надо глубоко осознавать, что в нас несовместимо с величием человека, которым мы являемся, с вели­чием Христа — Образа, к которому мы должны стремиться, со святостью Духа, нам данного, действующего и живущего в нас, с величием нашим, со славой Божией. Каждый должен задуматься над собой, потому что каждый из нас при всей общности наших грехов, нашей греховности, отделен от Бога, оторван от своих собственных глубин, разобщён от ближнего по-иному. Мы все грешим по-своему; у каждого из нас своя особенная слабость, уязвимость. И поэтому в течение времени, которое будет предшест­вовать общей исповеди, задумаемся каждый из нас над самим со­бой: что меня отделяет от Бога? Что меня отделяет от ближ­него? Что меня постоянно вырывает из моих собственных глубин и делает меня поверхностным, ничтожным, пустым, голодным?… Мы грешим, каждый из нас, порознь; и вместе с этим мы грешим и как христианское общество; каждый из нас порознь и вскладчину, мы представляем собой общество, так непохожее на Христа на и на Его апостолов и на святых. Нельзя нам отделываться тем, что не каждый из нас может быть святым, что не каждый из нас может уподобиться Христу. Чего мы можем добиться — мы не можем знать; но что можем мы сделать, что мы можем в себе побеждать, или в своей среде, мы часто знаем слишком хорошо — и отворачиваемся, потому что легче покаяться, чем переменить­ся, легче поплакаться, нежели изменить свою жизнь.

Я вам предлагаю сейчас следующее: если у вас есть вопросы по тому, что говорилось — поставьте их; потом мы разойдемся все в церковь, на период молчания, и каждый из нас пусть испытает свою совесть, с тем, что бы когда мы будем произносить общую исповедь, нам не укрываться за общими словами, а каждое общее слово заполнить содержанием кающегося сердца, сердца каю­щегося конкретно в отдельных грехах своих. В три часа мы снова здесь соберемся и подумаем еще немножко о грехе и об исповеди, и затем приступим к общей исповеди, после кото­рой я произнесу над всеми нами собравшимися разрешительную мо­литву; а затем побудем вместе, выпьем чая, порадуемся, что несмотря ни на нашу греховность, несмотря ни на что, Бог нам даёт эту чудесную радость быть вместе, знать друг друга, сколь­ко-то друг друга любить, нести друг друга тяготы, выносить друг друга, помогать друг другу, и постепенно строить общест­во, где, может быть, хоть сколько-то восторжествует Христос и восторжествует любовь.

 Вопрос: 0 несовместимости повседневной жизни и духовной жизни…

— Если себе представить, что воля Божия в том, чтобы мы всё время делали что-то — в кавычках — «церковное», или также в кавычках, «святое», т.е. какие-то дела благочестия, тогда — да, это несовместимо; если себе представить, что воля Божия в том, чтобы каждый поступок, каждое слово было выражением Божией заботы через нас, Божией любви через нас, Божией прав­ды через нас — то, в принципе, это возможно; мера этого — дело другое; насколько ты или я или он может это осуществить будет зависеть от того, сколько в нас зрелости, сколько мы сумели вырасти в меру нашего христианского призвания. Но нет такой вещи — кроме гнилых слов и дурных поступков — в кото­рой не могла бы воплотиться вся Божия любовь. Отец Александр Шмеман в одной из своих книг говорит: Всё на земле — любовь Божия; даже пища, которую мы принимаем, это Божия любовь, ставшая съедобной… Конечно, он это выражает шуточным образом; но если это перенести на нашу жизнь, мы всё можем делать с любовью и без нее, с заботливостью или без нее, с обращенностью на человека, которому мы что-то делаем или с обращенностью на себя… Конечно, мы будем на каждом шагу срываться; и это мы делаем постоянно по отношению к людям, которых мы любим. Един­ственная беда в том, что вокруг нас большинство людей, которых мы еще не заметили или которых мы заметили только потому, что они нам мешают, и поэтому, по отношению к ним очень трудно что-то сделать в этом настроении. Но я помню, о. Александр Беликов раз сказал в проповеди вещь, которая меня поразила; он сказал: Только Дух Святой может нас научить видеть величие того, что нам кажется слишком мелким для нас… Это не точные его слова, но основная его мысль — потому что Бог настолько велик, что для Него ничего нет мелкого, а при каком-то масштабе и самая большая гора — не гора, а камешек на земле. Поэтому нет вещей великих или мелких, попала тебе соринка в глаз — и больше ты света не видишь, и вот нам надо научиться быть верными в малом, т.е. каждую мелочь так расценивать и так осуществлять, чтобы она была как можно более совершенной и пре­красной; а потом, может быть, и другие вещи прибудут. Большей частью мы живем так, что мы себя «экономим»: я не сделаю мел­ких вещей, которые мог бы, чтобы сохранить силы на ту великую вещь, которая еще не пришла… И так можно прожить всю жизнь, как кто-то говорил: «Моя мечта — прожить худым, для того, чтобы умереть толстым»…

 Замечание одной дамы о том, что врачи говорят «Храни себя» — «И я так и хожу, цацкаюсь с собой…»

— Ну, в какую-то меру: скажем, если у тебя есть какое-нибудь вьючное животное, то его тоже надо хранить. Нельзя же, скажем, не кормить осла, потому что он, де, осел… Но с дру­гой стороны, кормят осла для того, чтобы он что-то такое де­лал, а хранить этого осла, чтобы он в музее стоял, а потом, чтобы его можно было в музее навсегда оставить — не стоит. Мы обязаны также заботиться о себе, потому что за каким-то пределом мы уже ни к чему непригодны, и делаемся тяжестью для других — это вопрос другой. Если это случится — это не твое дело; но, конечно, самого себя загонять, чтобы всем при­шлось расхлёбывать — тоже несправедливо…

 Чей-то длинный экскурс о взаимной заботе, о неумении общаться…

— Мне кажется, что очень часто люди не умают больше об­щаться, люди, например, потеряли уменье общаться словом: боль­ше не умеют говорить друг со другом, и передавать друг другу мысли или чувства словом; во-первых, язык обеднел, и привычка употреблять слишком мало слов постепенно сводит людей к тому («Экономия какая-то…»). — Да не экономия, а незнание просто; если бы экономия была, это полбеды («Застенчивые люди?») — За­стенчивые люди, это дело другое; а даже люди, которые хотят перебросить мост и заговорить — языка не хватает; и теперь это настоящая проблема для очень многих…

Когда нужно сказать что-нибудь неприятное… — легче смолчать и уйти, но иногда нужно человеку вымыть голову (говорит заведующая старческим домом), а тебе отвечают: она мылась всего месяц тому назад; нельзя сказать «Вы врёте»… Даже если человека любишь — что иногда случается! —… Вы нам можете сказать не о грязной голове, а о грязной душе, и я иногда слежу, как вы это говорите, чтобы научиться…

— Есть рассказ у отца Софрония о Старце Силуане, как на Афон приехал русский миссионер из Китая, и говорил ему о том, какие китайцы ужасные: во-первых, что они верят в своих богов, а во-вторых, как их ни убеждай, они не только не воспринимают то, что он им говорит, а еще на него огрызаются и ругают. И Силуан ему говорит: А что вы им говорите? — Ну, я прихожу в поселок, иду к их капищу, говорю: Смотрите: статуи! Идолы! Лживые боги! Сорвите все это! Сожгите статуи! Поверьте в на­стоящего Бога — это всё черти! — и они, говорит, на меня на­падают, иногда даже бьют… И тогда Силуан ему говорит: А зна­ешь что? Вместо того, чтобы их богов ругать, ты их начни рас­спрашивать: А во что вы верите? — Вот, в то-то и то-то… А ты им скажи: это и это — очень хорошо; а вот здесь, я думаю, вы могли бы верить лучше, вот я вам расскажу!.. И когда ты им покажешь, что они могут сделать свою веру более совершенной, они, может быть, тебя поблагодарят за это… То же самое, мне кажется, с головомойками; если человеку сказать: Какой ты элегантный! или: Как всё на тебе хорошо выглядит — жалко только, что вшей много! — человек может вдруг вдохновиться и даже сам голову вымыть… Но если не заметить, что в человеке есть что-то, что может стать более прекрасным от того, что он вымоет голову — то зачем ему и мыть ее! Если я всё равно безобразный — какая же разница!… Мне кажется, что если че­ловеку сначала не показать, сколько в нем есть и красоты, и правды, и добра, и сказать: Вот только здесь есть одна иди другая черточка, которые тебя уродуют — он никогда ни на что не пойдет! Кто же пойдет на то, чтобы ему сказали: Ты сплошной урод, тебя только в помойку! И никакой духовник в этом не убедит никого, потому что всякий знает, что это даже неправда!…

Есть китайское стихотворение, которое я недавно читал, о том, как была гонка: волы должны были наперегонки тащить тачки с песком; и у одного крестьянина был вол со сломанным рогом; и он его шпынял: Ну иди же вперед, ты ведь всем плох, даже рога у тебя не те — так покажи, что у тебя хоть сила есть! И вол пришел последним. Тогда крестьянин на него снова напал, говорит: Ну вот: почему ты не мог постараться, хоть не последним придти!… А вол на него обернулся и говорит: потому что ты во мне убил гордость; если бы ты мне сказал: Родился ты таким красивым, но вот несчастье, что ты боднулся в дерево и сломал рог; но это тебя делает еще более достойным внимания! Ты те­перь покажи тем, у кого рога прямые, что и ты можешь быть пер­вым — я бы вдохновился и пришел первым!… Так вот, мне кажется, что у вола — рога, у другого — что-нибудь другое, но каждому можно сказать, что у него есть что-то, и что это могло бы быть лучше; а не то что: Всё равно ты ни на что не годен … — зачем мне мыть грязную голову, когда я всё равно рылом не вышел!…

Тут говорилось о том, как трудно соединить повседневную жизнь и сосредоточенность на вечном; у меня немножко другой вариант этого вопроса: у писателя, у худож­ника — вы говорили, что сосредоточенность, вдохновенность, это может быть что-то трезвое, не противоположное молитве и созерцанию Бога. Но тем на менее, искусство связано с жизнью, и очень трудно для себя разрешить противополож­ность абсолютной отдачи теперешней жизни, — будь это в ежедневной жизни, будь это в созерцании этой жизни как писатель и как художник — и созерцание вечной жизни; я думаю конкретно о трех примерах из русской литературы: о Блоке, которой сказал, что невозможно вслушиваться в звуки мира и вслушиваться одновременно в тот великий шум, который идет от вечности, что надо или одно выбрать, или другое, потому что великий шум этот заглушает звуки мира; и о Толстом и о Гоголе, которые вообще бросили творить, потому что это им казалось каким-то образом грешно: как разрешить эту антиномию между напряженной духовной жизнью и напряженной художественной жизнью, или мыслительной, научной жизнью?

 — Я не могу что-нибудь толковое сказать, потому что я в основе не творческий человек, я умею собрать кусочки с разных сторон, их скомбинировать, но я ничего никогда не умел нового ни сказать, ни подумать, по-моему. Поэтому личного понятия о творчестве у меня нет. Но если взять примеры, которые ты даешь, мне кажется, что Толстой убил в себе художника, потому что за­хотел быть мыслителем. Он был одарённый художник, совершенно лишённый всякого дара мыслителя; и он, ради того, чтобы быть мыслителем, изуродовал свое художество. Но он, в общем, ни к какому потустороннему миру не прислушивался ни в том, ни в другом случае. Когда он был художником, ему открывалась, через красоту, глубина вещей; когда он начал думать, в отрешен­ности от видения, остался очень заурядный ум с колоссальным количеством гордости и самомнения, и из большого художника по­лучилось нечто очень жалкое… Я сейчас высказываю свои мысли или чувства, поэтому оно, может быть, совсем и не так, но вот моя реакция на Толстого… Гоголь — я думаю, что под влиянием других людей и по собственному ходу внутренней жизни он создал противоположение там, где его могло бы не быть; т.е. именно то противоположение, о котором писал Блок, Гоголь до­вёл до крайности; он решил, что можно или — или; и отверг себя как художника ради того, чтобы сделать, в сущности, то же самое, что Толстой; потому что когда он начал писать о ду­ховном без вдохновения, то получилось… скажем, его коммен­тарий на литургию: слащаво, бедно и бесконечно хуже «Вечеров на хуторе…» Что касается того, что Блок говорил, я думаю, это, опять-таки, искусственное противоположение, потому что звуки земли не обязательно противоречат шуму небес­ному; то, что слышится в этих звуках земли, есть выражение, часто искаженное, часто ограниченное, чего-то другого; помните стихи Соловьева:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами—

Только отблеск, только тени

От незримого очами?.

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий –

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?

В общем, то, что видится на земле, это Божие творение: всё что есть — вышло из руки Божией; и если у нас были бы глаза, мы видели бы не только густую, непрозрачную форму, но мы видели бы тоже что-то другое. Есть замечательная пропо­ведь Филарета Московского на Рождество, где он говорит, что если бы мы только смотрели, мы видели бы, как на каждой вещи, на каждом человеке, на всём, легло сияние благодати; и если мы этого не видим, то потому, что мы слепы, а не потому, что его нет… Но с другой стороны, мы живем в мире падшем, изу­родованном, где почти всё — нет, даже всё — двусмысленно; каждая вещь может быть откровением или обманом: красота может быть откровением — и может стать кумиром, обманом; любовь может быть откровением и может стать кумиром и обманом; даже правда, истина — все эти понятия — могут быть откровением иди наоборот, могут заморозить самую вещь, которую они хотят выразить, поэтому просто смотреть глазами, объективно, и видеть — нельзя. Надо смотреть глазами или художника, или святого; но другого выхода нет. Я помню, несколько лет тому назад приезжал в Англию учёный, который занимался зарождающей­ся тогда экологией и который старался найти причину, почему люди так дико относятся — ну, к природе, которая нас окружает, и так далее, и он ездил с двумя вопросами; он ставил перед вами микрофон я говорил: Пожалуйста, НЕ задумываясь, ответьте мне сначала на один вопрос, потом мы сделаем перерыв, чтобы вы «очухались» — и второй вопрос. Первый вопрос: ЧТО такое молчание? А второй вопрос: Что такое дерево? Как я отве­тил — неважно; но я заинтересовался, потому что молчание — ну, я сразу скажу: я по-поповски ответил целой речью о том, что такое молчание, говорить о молчаньи — ничего нет более легкого; а вот когда до дерева дошло дело — я перед тем только что был в Америке; и меня поразила в Америке сила земли и при­роды: как эта земля может выкидывать, вот так, ЖИЗНЬ, в виде деревьев, травы, громадных пространств, полных естественной жизни , и когда он мне поставил вопрос о дереве, я ему сказал, что дерево — это для меня выражение жизненной силы земли, — ну, и об этом сказал кое-что. Но потом я заинтересовался, и решил других спрашивать; и я помню одну нашу молоденькую прихожанку, человек, как человек, т.е. не гений и не дура. Я ее спросил, что такое дерево, и у нее просияло лицо, и она мне сказала: «Дерево означает доброту! Вслушайтесь в звук ветра в ветвях, вслушайтесь в звук дождя о листья, посмотрите на красоту движения вет­вей: это добро!» После этого я спросил молодого человека с хорошим, культурным русским образованием, и с университетским английским, богословским: Что такое дерево? Он мне сказал: Стройматериалы!… Вот вам две крайности, как на одной можно строить мир, полный чуткости, красоты, жизни, а на другой — строить столы и скамейки, и ничего другого не построишь — это мёртвая вещь. Он ничего не видел в дереве, кроме того, что из него можно сделать, как герой из Диккенса, который смотрел на стадо баранов и говорил: Ходячие отбивные… Он ничего другого не видел: живой бифштекс. Он видел в живых существах только то мясо, которое он будет жрать, когда они будут мертвыми… Не доходя до такой крайности, человек, который не видит вещи или глазами святого, т.е. как Бог видит их, или глазами художника, который прозревает в добро, и зло — тут и проблема, мне кажется, художника, что он может видеть вещи, может видеть уродство, грех, зло — их выразить, и это всё равно будет правдой положительного значения; ИЛИ может быть порнографией, — и ты никогда не знаешь, которое будет, потому что это зависит от данного человека. Есть целый ряд лиц в русской или всемирной литературе — жутких личностей, но они показаны так, что тебе это урок: Ты уж знай! А другие показаны так, что думаешь: Эх, здорово! Жалко, что у меня не хватает жульничества, бессовестности и т.д., чтобы так; поступить — был бы богат, или знатен! И вот здесь вопрос вдохновения художника: с одной стороны, то, что он видит, а с другой стороны вопрос его нравственного качества, потому что можно видеть то и другое, с точки зрения художника, так же как с точки зрения Бога можно видеть сияние благодати и ужас греха. Но художник не может делать этого различения, по­тому что это не его роль, — иначе он делается Толстым: он бу­дет говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости — там, где надо говорить о красоте. Это два различ­ных призвания, которые как всё в жизни, под руководством бла­годати могут быть благодатными, или нет. Но и духовная жизнь может обернуться бесовским рылом — мы это видим, скажем, в сектах, то, что случилось недавно в Америке… Это единствен­ное, что я могу сказать, потому что я ничего не понимаю в этом…

… Теперь от болезни деревьев перейдем к собственной болезни; давайте разойдемся и подумаем о том, выкорчёвывать ли нас, отравлять или еще подождать…

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

(Покаянный канон, молитва; а затем:)

— Господи, предстою ныне пред Тобою, со всей неправдой моей, и облечённый благодатью Твоей; Господи, яко же блудного сына, яко овцу пропавшую взыщи, прости и исцели! Господи, еже­часно пред Тобою согрешаю… Нет во мне радости о встрече с Тобой; нет во мне усердия в искании Тебя!.. Боже, как легко мне в суете житейской, в праздных мыслях… Господи, как труд­но мне в молчании и поклонении, в молитве и одиночестве пред­стоять перед Тобою! Боже, прости… Если бы любил Тебя, искал бы Тебя ежечасно, тосковал бы о Тебе день и ночь, радовался бы каждому мгновению одиночества, чтобы быть с Тобою… Но это не так, Господи!… Ты мне дал жизнь, Ты призвал меня быть другом Твоим, Ты сошёл на землю, став одним из нас, людей, родным нам по плоти; Ты умер на кресте, в тоске встречая смерть в Гефсиманском саду… Господи, и в ответ на всё это не могу принести я той благодарности, которая подвигла бы меня изме­нить жизнь, жить Тобой, для Тебя, для Твоего дела любви. Боже, если бы я Тебя любил, я бы Тебя искал, я бы Тебе служил… И прости ложь моих поступков, прости ложь всей жизни моей… Господи, воздвигни меня! Мое тело пронизано благодатью прича­щения Твоего, вся жизнь моя соединена с Твоей крещением; Духа Твоего Святого Ты послал, в даре миропомазания запечатлев меня… Боже, апостолам Твоим Ты сказал, что ничто нас не может оторвать от любви Твоей: дай мне, Боже проснуться от смерти греховной и от сна и от тления! Боже, избави мя от заб­вения, от малодушия, от неблагодарности, от окамененного нечувствия!

Боже, согрешаю перед Тобой ежечасно и отношением моим к ближнему моему; не Ты ли, Господи, сказал: Что вы сотворите одному из малых сих, вы Мне сотворили… Боже, Ты веришь в нас, несмотря на то, что всё о нас знаешь — а я не умею верить в брата, в сестру, в ближних моих… Вижу только внеш­нее, поверхностное. Знаю, Боже, что Ты веришь в них, и оста­юсь чужд Твоей вере, Твоей несокрушимой в нас надежде, чужд и любви. Боже, прости!… Сколь мало я люблю, как мало тех, которым открыто мое сердце, и как оно расчётливо, и как много я требую от тех, кто готов любить меня, и как мало я даю! От своего — почти ничего; а себя — и вовсе нет! Боже, Ты поста­вил каждого из нас принести слово утешения, слово крепости, слово радости, слово истины, слово веры и слово надежды, и слово любви Твоей — и нет у нас этих слов, нет у меня этих слов… А где есть слово, то нет содержания их — они пусты, Господи, как медь звенящая! Боже, против ближнего моего ежечасно грешу — и обманом, и лицемерием, и холодностью, и забывчивостью, нелюбовью… Грешу и материально, грешу и ду­шевно — всем. Господи! И Тебя, Господи, лишаю того, для чего Ты жизнь Свою отдал: погибающего грешника, одинокого человека, пропавшую овцу не ищу, а когда она приходит, отвергаю, сужу и осуждаю… Ты меня поставил, каждого из нас, Господи, поставил Твоим именем прощать и выпускать на свободу людей Тво­их; но мы вяжем и не разрешаем… Боже, Ты и от меня, от каж­дого из нас, ожидаешь, чтобы мы к своему телу, уму, сердцу, воле — ко всему своему естеству относилась благоговейно, потому что Ты нас сотворил, потому что Ты нас искупил, потому что наше тело касается святыни в водах крещения, в Хлебе и Ви­не причащения, в Теле и Крови Твоих… Боже, согрешил против тела моего, небрежностью, страстностью! Согрешил против ума, помраченьем, увлечением, отуманением! Искривлением согрешил против сердца моего, не очистив его! Боже, не видать мне сла­вы Твоей через помрачённость его! Не отзывается оно на живое слово, не трепещет Твоим присутствием, Боже, не оживает оно, когда Ты прикасаешься к нему — оно мертво, каменно, хладно… Боже, живу я только на поверхности жизни души моей, боюсь глубин, боюсь уйти в одиночество, боюсь пустыни, боюсь глубины и тьмы; а Ты, Господи, ждёшь меня в глубинах… Боже, губ­лю я в себе человека, которого Ты создал для вечной жизни — прости и помилуй!…

И мы, Церковь Христова, общество, собранное во имя Твое, Господи, здесь — разве мы не грешны перед Тобой? Разве люди могут слышать истину, и видеть правду, и встретить любовь, и состраданье, и милосердие, и кротость, и воздержание, и долго­терпение, и милость, и веру, и любовь в нашей среде? Боже, Тебя судят по нам — прости нас; ради нас хулится имя Твое… Прости нас, Господи, прости Церковь Твою, забывшую слово жиз­ни и переставшую жить… Боже, дохни Духом Твоим Святым, сотряси глубины наши, обнови нас, Господи, силою Твоей; если нужно — страхом Твоим, если возможно — любовью Твоей…

Господи Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Богородицы обнови нас, прости нас, очисти нас, исцели; даждь нам немощь богоприимную и крепость Твою дай вместо нашей ложной силы и сделай нас новыми. Господи! Сподоби нас причаститься Пречистых Твоих Тайн не в суд и не во осуждение! Дай нам так со­единиться пречистому Телу и Крови, чтобы и телом, и душою, и духом с Тобой быть едиными, приобщаясь вечности Твоей и приемля и временную, земную судьбу Твою… Боже, подобно апостолам Иакову и Иоанну и нам Ты говоришь: Готовы ли пить Чашу Мою, креститься крещением, им же Я буду креститься?.. Дай нам, Гос­поди, подобно им ответить: Готовы, Господи, причаститься крес­ту Твоему и испить Чашу Твою, и погрузиться в ужас, через ко­торый Ты прошел, во спасение нашей души и спасение ближнего!.. Боже, кающихся приими нас, спаси нас! Пресвятая Богородица, вознеси всесильную святую молитву Твою к Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! Владычице, Ты поверила Богу, и в Тебе исполнилось всё Им обещанное — умоли Христа, да обновит и нас Он в меру нашу… Да будет Его воля в нас, что­бы нам без лжи, из глубин жизни и души быть способными произ­нести молитву Его, взывать ко Отцу нашему небесному подлинно как к Отцу, будучи сынами и дщерями Его:

Упование мое — Отец, прибежище мое — Сын, покров мой — Дух Святый; Троице Святая, слава Тебе! Господи, в руки Твои предаю дух мой, жизнь мою, знаемых и незнаемых… Ты мя бла­гослови, Ты мя помилуй, жизнь вечную даруй мне. Аминь.

Опубликовано: «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019; Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.