Рождественское говение

Говение наше — предрождественское, и я хочу сначала вме­сте с вами подумать о Рождестве Христовом. Мы привыкли к празд­нику; из года в год он к нам приходит; но было время, когда лю­ди только его ожидали, было время, когда мир был такой пустой: Богом сотворенный, от Бога отпавший, осиротелый, мир в потемках жил. Люди искали истины, правды, любви, смысла. И в каждом на­роде, везде, ощупью люди шли в полусвете и в полутьме. Почти весь мир искал; и единственное, на что можно было положиться, это тот свет, который у каждого горел, более ярко, более туск­ло, в совести, в сердце, в сознании. Ап. Павел говорит о том, что язычники жили правдой, которую Господь написал у них в сер­дце. Богоустремленность была, было какое-то сознание значения жизни и человека; а всё-таки это было всё так неясно, гадательно, словно тени вырисовывались, и люди что-то переживали, что-то могли уловить, и потом это всё снова терялось; не забывалось, а именно уходило в какую-то глубину, где оставалось воспомина­ние о чем-то виденном, пережитом, и уже неуловимом.

Это бывает и с нами, когда сердце нам подскажет что-либо, когда мы вдруг сознанием уловим какой-то проблеск вечно­сти, и потом в душе остается неразрешимая тоска. Пророк Даниил, говоря о себе, называет себя «человеком желанья»; это человек, который нечто уловил — и потерял; и который уже всю жизнь может искать только этого, потому что без этого — он теперь знает — жить нельзя. В израильском народе, по таинственным причинам, по которым Бог одних выбирает Своими свидетелями, а других — слушателями этого свидетельства, в народе израильском, потому что ряд за рядом шли люди неразделенного сердца, богоустремленные, начало раскрываться познание о Боге всё глубже и глубже; и всё-таки это было познанием, и познанием о Боге далёком, порой пугающем… Он был свят; Его святость была такова, что к ней нельзя было приблизиться; приблизиться к Богу за какую-то черту это значило осквернить Его святость, оскорбить её. Сколько раз праведники Ветхого Завета говорили: «Увы мне! Я видел Бога, мне остается только умереть…» Святость была ослепляющая; но вместе с этим в народе было такое сильное, глубокое сознание того, что свято, что рождалось, росло, углублялось та­кое благоговение, такое углубленное Богопочитание. Но Бог оставался великим и далеким; некоторые пророки, в каком-то пред­чувствии, знали, что Он не далек, что Он удивительно близок, но вместе с этим Он оставался и для них неуловимым. Пророк Осия, которого Спаситель часто цитирует, был один из таких; он чувствовал близость Божию; он чувствовал, что Бог каким-то не­постижимым образом ему родной. Уже много позже один из христи­анских писателей говорил, что имя «Отец» больше, чем имя «Бог», потому что, когда мы говорим «Бог», мы указываем, как Он от нас далек; когда мы говорим «Отец», мы говорим о том, какой Он нам родной.

Но это всё было чувство, вернее — предчувствие; и Израиль ждал такого откровения о Боге, которое сделало бы Его близ­ким, своим до конца; он ожидал его через Мессию, Послан­ника, Помазанника Божия. Минутами, в пророческих рассказах, ви­дениях улавливаешь какое-то недоумение, что, с одной стороны, это человек, а с другой стороны — это Бог; и недоумевали сто­летиями, и ожидали в надежде; ожидали с жгучей надеждой. Этой надеждой объясняется горе, которое охватывало семью, когда в ней не рождалось детей, потому что каждая семья мечта­ла о том, что их род доживет до времени, когда придет Помазан­ник Божий и когда они Ему лично послужат, и в лице последнего потомка послужит Помазаннику Божию весь род… Каждый жил тем, что когда-то он в лице своих потомков увидит По­сланника, Помазанника, и жизнь свою отдаст Ему на слу­жение. И это было так прекрасно, и мечта эта была такая высо­кая, и устремленность целого народа была такая значительная для всего мира, потому что эта устремленность сделала возмож­ным то, что из поколения в поколение были, оставались верные люди, люди, верные до конца, героически верные Богу, которые могли перед другими свидетельствовать о том, что они проблесками улавливали и что другие были не в силах даже как тень почуять.

Но никто и не мечтал о том, что Бог так откроется, как Он открылся в Воплощении Сына Божия. Израиль ожидал непостижи­мого Присутствия, но не Бога, пришедшего в плоти. А язычес­кий мир не знал, чего ожидать; тосковал, искал и ждал; и вся тварь ждала. Как ап. Павел говорит — вся тварь ожидает откро­вения сынов Божиих… и теперь ожидает последнего откровения.

И вот в мир вошел Сам Бог; Он вступил в этот мир; Бог стал человеком. В этом раскрывается что-то совершенно новое о Боге; многое раскрывается. Раскрывается, во-пер­вых, то, что всякий верующий опытно знает, но чего не объяс­нишь: что это, что Бог не является понятием, не является прос­то непостижимым, а является Лицом, Он — Некто. И когда мы говорим, что Бог — Лицо, мы говорим о том, что можно лицом к лицу перед Богом стоять, что можно встретиться с Ним, что Он — не неуловимое понятие, что можно лицом к лицу предстать перед Ним. Для древнего мира это было на грани непонятного; минутами каким-то образом Бог становился страшно близким; в Ветхом завете есть рассказ о том, как к Аврааму пришли три Странника, которых он принял, которые стали его гостями; но эти три Странника были не просто люди, и даже не просто ан­гелы, как их рисует Рублев в иконе Святой Троицы; и трое, и всё время они говорят с Авраамом в первом лице: «Я», потому что они — явление Святой Троицы, явление единого Бога в трех Лицах. Гедеон встречает Ангела Божия, который говорит в первом лице, от Бога. Но это всё были видения, приближения к тому, что на самом деле оказалось реальностью; живой, личный Бог, в одном из Своих таинственных Лиц Сына Божия стал сыном человечес­ким. Этим мы как бы получаем уверенность, что Бог личен, что у Него есть Лик, что Он — Некто, потому что только некто может стать Кем-то.

Но раскрывается перед нами еще другое о Боге — какой Он таинственный, какой Он непостижимый! Более непостижимый, неже­ли Тот Бог, о Котором думали, как о Боге далеком, небесном, непознаваемом. Часто кажется нам, что вот, родился Спаситель, Христос, воплотился Бог, и теперь Бог стал не только такой близкий, но такой понятный: Дева, Матерь Его носила на руках, Его можно было видеть человеческими глазами, осязать руками, слышать Его голос — и мы забываем, или, вернее, не всегда улавливаем, что это еще более непостижимо, чем думать о Боге небесном; как Бог может стать человеком, как может вся полнота Божества обитать в плоти — вся полнота, неущербленно, неограниченно… Это был, может быть, самый боль­шой соблазн для еврейского сознания: как может святой Израиль, святость самая, непостижимая по своему величию, как она может вступить в этот тварный мир? … И в этом раскрывается что-то, чего никогда до христианства не было; познанье того, опыт того, что полнота Божественной святости может уместиться, включиться, влиться в человечество, что человек так непости­жимо велик и глубок, что Бог может с ним соединиться, не унич­тожив его, не разрушив его, не превратив его в нечто иное, не­жели человек… Может быть, образом этого может послужить древ­ний рассказ о Купине неопалимой, о кусте, который пророк Моисей видел в пустыне; куст, который пламенел и горел и не сгорал.

Таким призван быть человек. Вещественный огонь, когда кос­нется тварного вещества, его сжигает и превращает в пепел. Бо­жественный огонь, когда он сходит на тварь, ее пронизывает сво­им присутствием, и в этом огне сгорает всё, что является гре­хом, неправдой, несовершенством, а остальное горит ярким пла­менем, но не сгорает, потому что Бог пламенем Духа приобщает к Себе тварь таким образом, что ап. Петр мог сказать, что мы призваны стать причастниками Божественной природы.

И Христос, повторяя пророческие слова Ветхого Завета, го­ворит: «Вы — боги, боги по приобщению; не от рождения, не по праву, а по чуду Божественной любви, которая нас рождает в тварность Своей любовью, и которая эту любовь так изли­вает на нас, что делает нас причастниками того, что Он Сам есть. В этом раскрывается величие человека; человек так ве­лик, что до края его заполнить, довести до полноты его призва­ния может только приобщенность к Богу, только общение, только освящение. Если мы только помнили бы это — как благоговейно относились бы мы к своей человеческой природе — не только к вечному духу, не только к душе своей, но к самой телесности нашей! Тогда делается понятным то, что говорит Павел: «Будьте славой Божией, т.е. сиянием Божиим в телесах ваших, так же как в душах ваших…» И меньше полстолетия спустя, св. Ириней Лионский, который через своего наставника был учеником Иоанна Богослова, говорит: «Слава Божия, сияние Божие — это человек, достиг­ший полноты своей…» И тот же Ириней, говоря о призвании нашем, дерзновенно говорит, что, когда кончится вся история мира, когда всё дойдет до своего завершения, когда, по слову ап. Павла, Хрис­тос, закончив Свое дело, всё отдаст в руки Отчие, тогда соеди­ненные со Христом верой, любовью, приобщенностью через крещение, дар Духа, Тайны Тела и Крови, просто приобщенные Ему через дар Божий, мы все превратимся в одно единственное целое человечест­во, в одно человечество, в Нового Адама во множестве лиц, и так как один из нас является Иисус, Сын Божий, то мы все в Нем, си­лой Святого Духа, всепобеждающей, всевозрождающей силой благо­дати, станем для Бога единородным Сыном, через приобщенность сначала, мы станем во Христе, со Христом для Бога тем, что Он есть для Него… Вот еще о чем нам говорит Рождество Христово.

Но оно говорит еще о другом. Оно раскрывает перед нами тай­ну о Боге, о которой никто не мог даже помыслить, о которой ни­кто не дерзнул бы мечтать, потому что она казалась бы на грани кощунства: Бог открывается нам в немощи, в хрупкости, беспомощ­ным, отдающимся нам, чтобы, как говорит Христос, люди с Ним по­ступили как захотят… Образ Божий в языческих на­родах был либо непостижимый, великий Бог небес, либо слишком уж человеческий Бог, разделяющий с нами слабости, страсти. Или Бог, Который являлся чуть ли не понятием — но не лицом. В Вет­хом Завете Бог святой, непостижимый был предметом поклонения, трепета, любви — но и страха. Сними сапоги твои — говорит глас Моисею; самая земля, на которой ты стоишь — свята … И вот, Бог во Христе нам является иным образом, как хрупкий младенец, беззащитный, Он входит, — Он, жизнь вечная, входит в область смерти и как бы ею поглощается; свет во тьме светит, но тьма его не принимает, хотя не может и задушить… И Бог рас­крывается перед нами, как Бог, который так способен нас лю­бить, что любит Он нас не только тогда, когда мы пробиваемся к Нему подвигом, не только тогда, когда тоскуем о Нем из глубин, но когда мы пали так низко, что мы потеряли и надежду на себя, и уважение к себе — всё потеряли… И вдруг является перед нами Бог, Который захотел стать одним из нас, во всём приобщить­ся нам; во всех отношениях быть нам подобным — кроме греха и греховности. Он рождается бессильным младенцем, в презираемом народе, побежденном, порабощенном, в оккупированной стране, не в королевском дворце, а из народа; не в славе, даже не окружен­ный человеческом заботливостью, а в пещере, где только Дева Матерь, хранитель их Иосиф и звери. Он начинает Свой путь там же, где Он его кончает — вне стана, вне человеческого жилья, одиноко, окруженный только теми, которые с Ним соединены верой, ибо без веры Божией Матери Воплощение было бы таким же невозможным, как без творческой воли Отца, без соизволяющей воли Сына, без действующей воли Святого Духа: «Се, раба Господня, да будет Мне по воле Твоей…» — говорит Пречистая… Вне стана, в пеще­ре… Одна из древних икон изображает Рождество очень строго и значительно: мы видим пещеру, не только темную, но совершенно черную, и в этой пещере из розового камня построен алтарь, ал­тарь для жертвоприношения; и на этом жертвеннике лежит новорож­денный младенец Христос; сказано всё: Сын Божий делается сыном человеческим с тем, чтобы родиться в смерть, родиться на закла­ние; Агнец Божий, закланный еще до сотворения мира. Здесь мы видим что-то страшное и дивное; дивное, потому что в ответ не на святость, не на подвиг, а на сиротство, оставленность, тоску человечества Бог отвечает действием, которое явля­ется приношением, с Его стороны, Себя Самого в жертву. Человечество плачет о своем одиночестве, о потерянном рае, о том, что далеко оно теперь от Бога, и Бог Себя отдает НА СМЕРТЬ… В Рождестве Христовом еще как бы нет ответа человечества на любовь Божию; есть только вера, делающая Воплощение возможным — но только позже ответит человечество, приняв Христа и последовав за Ним крестным путем в Гефсиманский сад, на Голгофу, из тысячелетия в тысячелетие.

Бог явился нам плотью. И Бог нам открылся в Воплощении Сво­ем как Тот, Который нас не стыдится. Когда мы потеряли всю на­дежду, всё уважение к себе, мы можем вспомнить, что Бог таких как мы не постыдился, что Он взыскал овцу погибшую, мытаря, раз­бойника, блудницу, что пришел Он не к праведным, а к грешным, что Он никогда никого не стыдился, что как бы низко мы ни пали, оказывается, что Он снизошел еще ниже в Своем смирении, что нет такой глубины, куда бы Он не спустился сострадательной Сво­ей любовью, приобщенностью Своей к нам. И если мы содрогаемся ужасом, когда мы думаем о себе, то каким ужасом содрогался Хрис­тос, когда Он сходил в глубины человеческого ада. Мы в каком-то отношении, своей греховностью, несовершенством, падениями приобщены злу; где-то такое мы с ним — и это ужасно — срод­нились; оно для нас не является беспросветной тьмой; мы привыкли к этим потемкам. Но Христос, Свет, Чистота, Святость и Совершенство погружается в эту тьму, переживая ее как беспросветную тьму, как последний, предельный ужас, Он приобщается к области смерти, которой Он чужд, потому что Он — жизнь самая; Он входит в область греха и смерти, и тьмы так, как никто из нас в нее не войдет и не познает. И это всё — по любви к нам, чтобы у нас было кого встретить лицом к лицу; нет глубины падения, нет глубины ужаса, где бы мы не могли встретить Его. Было время, когда творческое Божественное слово вызывало из небытия одну тварь за другой, произносило слово творческое, имя, и эта тварь возникала; и в это мгновение совершенной новизны каждая тварь оказывалась лицом к лицу с Творцом, лицезрела Божественную любовь, Которая ее призвала к пиру вечной жизни. И одновременно каждая тварь, озираясь, ви­дела в славе Божией, в славе новосотворенности, каждую другую тварь. После падения мы ослепли к видению этой славы друг во друге; нам закрылась эта глубина человека, где всё еще сияет об­раз Божий; святые умеют его видеть; святые умеют видеть в пад­шем грешнике святую икону. Один из отцов пустыни говорил: «Кто видел брата своего, тот видел Бога своего…» Христос в каждом человеке видел его святость возможную, его возможную чистоту, его возможное перерождение, но едва ли во Христе, воплотившемся могли видеть то, пережить то, чего давно не было пережито; при­рода слушалась гласа Христова: море утихало, ветер улегался, умножался хлеб и рыба, которую Он раздавал в пустыне, хлеб и вино делались Телом и Кровью Христовыми; тварь познавала Госпо­дина своего. Но и человеку была дано это видеть; помните слепо­рожденного, как Христос ему открыл очи: когда эти глаза откры­лись впервые, они встретили лик, и это был лик Божий, это был Бог, открывающийся ему телесно; его глаза встретили взор, и это был взор Божий, Бог, глядящий на него всем Своим состраданьем, всей Своей любовью, Который его увидел в его слепоте, и Которо­го он теперь сам видит; видит в Его смирении, постигая состра­данье, любовь, милость, но не ослепленный непостижимой славой, о которой Григорий Нисский говорит, что слава Божия, сияние Божие таково, что когда тварь глядит на него она видит только мрак, потому что она стоит ослепленная преизбытком этого сияния; мрак не как темноту, а как непостижимую тайну. Было время, ког­да Моисей просил Бога о том, чтобы видеть Его лицом к лицу во всей славе Его нетварной святости; человек этого не мог пере­жить; но Моисею было дано видеть, как бы проходящего мимо него, уходящего Бога; не лицом к лицу, а каким-то образом уловить Его присутствие. Один из Отцов Церкви говорит нам о том, что хоть мы не можем лицом к лицу видеть Бога, но минутами мы чуем Его присутствие и улавливаем, как Он проходит мимо, и тогда остает­ся в нашей душе трепет, ужас о том, что Он может пройти — и мы тогда должны встать и следовать за Ним, куда бы Он ни по­шел, спешить, спешить по Его следам… Так спешили все святые; когда Христос явился на Иордане, на следующий день после Своего Крещения, Иоанн Креститель сказал окружающим его: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя, Который подымает на Своих плечах как бы, грех мира…» И двое из учеников Иоанновых оставили сво­его учителя и последовали за Христом. Они оставили учителя по­тому, что больше других они поняли его учение: он был только предтеча, предшественник; он пришел для того, чтобы уготовать путь Господень, чтобы приготовить сердца людские; но, когда при­шел Тот, Которого ожидал Иоанн и ожидала вся тварь, и ожидал весь мир, Иоанну осталось только уходить на убыль, для того, чтобы в полной мере вырос перед людьми Христос. И эти ученики оставили своего учителя, потому что они глубоко поняли его уче­ние. И Христос остановился, и они оказались лицом к лицу с Ним. И Спаситель их спросил: «Чего вы от Меня хотите? …» — «Мы хотим знать, где Ты обитаешь…» Слова простые; но мне вспоминается, что о них как-то сказал владыка Иоанн Шаховской: что за этим стоит целая глубина; Христос их взял с собой, и они с Ним про­вели день в той хижине, в той лачуге, в том доме, где Он тогда жил; Он жил среди людей как человек; но одновременно Он был Сын Божий; и незримо и непостижимо Он сидел на престоле одесную Бога и Отца. И когда ученики стали следовать уже за Ним в тече­ние Его земного пребывания, оказалось, что Он живет и среди лю­дей, и в глубинах Божиих, и отверженный людьми, в пустыне, в Гефсиманском ужасе, и в Голгофской богооставленности, и в аде, и в раю с разбойником, всё исполняющий Собой, ничем не ограни­ченный, и вместе с этим всецело присутствующий, везде, где Он был… С нами Бог, теперь; с нами Бог неразлучно, в нашем уни­жении и в нашем искании, наш спутник в течение всей нашей жизни, везде, всегда, младенец с младенцами, юноша с юношами, зрелый муж с теми, кто созрел; путник из Иерусалима в Эммаус; неузна­ваемый, порой, но идущий с нами и говорящий с нами о тайнах жиз­ни, пока не доведет нас до познания их; и всё это по сострада­тельной, крестной любви Божией, которая является нашим спасени­ем и нашим прощением.

И вот о прощении, перед тем как мы проведем общую исповедь, я хочу с вами говорить, потому что Спаситель нам сказал: «Какой мерой вы мерите, такой измерится; прощайте друг другу грехи ваши…» И Он дал нам меру: семьдесят раз седмерицею в те­чение одного дня. И Павел говорит, или Петр: «Не давайте солн­цу зайти во гневе вашем…» Об этом мы будем говорить позже. А затем я предложу тем, которые хотят провести некоторое время в тишине и молчании, пойти в церковь посидеть. А тех, которым молчание и сосредоточенность в нем не по силам, которые хотят пообщаться друг с другом — не в пустом разговоре, а в размышлении над тем, о чем шла речь, я попрошу здесь остаться.

—

В конце прошлой беседы я говорил о том, что Воплощение Сына Божия, приход Христа на землю — плод такой сострадательной Божией любви, которая выражается в прощении грешника со стороны Бога, в прощении, которое в себе несет благодать обновления, в прощении, которое не заключается в том только, что Бог отменяет гнев, переменяет гнев на милость, а в том, что Его про­щение может возродить человека. И вот мне хотелось бы с вами вместе подумать о том, где начинается прощение.

Нам всегда кажется, что простить это значит забыть. И это неправда; прощение не заключается в забвении; обида может прой­ти, воспоминание о ней может загладиться через годы; но человек всё же не простил. С ним ничего не случилось — только пропала память; но случись что-нибудь, что обновит эту память, что снова сделает живым умершее воспоминание — все горькие, злобные чувства могут в нем восстать. Прощение начинается гораздо раньше; и по­нять, в чем заключается прощение, мне кажется, мы можем только, вдумавшись в то, как прощает нас Бог.

Если мы вспомним рассказ Ветхого Завета о падении челове­ческом, вспомним и о том, что дальше случилось, мы увидим, что когда человек отвернулся от Бога, от Него отрекся — жизнью, не словом — то Бог остался ему верен; и через весь Ветхий За­вет, не говоря уже о Новом, красной нитью проходит именно эта мысль, что Бог верен даже тогда, когда человек оказывается не­верен. В целом ряде пророчеств, в целом ряде псалмов явно выступает мысль о том, что человек подобен неверной жене, кото­рая забыла первую свою любовь, ушла от мужа в блуд — но муж остался верен до конца. И только стоит неверной жене вернуться, как она находит его таким, каким она его оставила: с неизменной любовью, с безграничным состраданьем, способным ее принять. И это очень важно нам помнить, что любовь Божия неизменна. Это не значит, что она остаётся одной и той же по-своему как бы со­держанию; но она остается одной и той же по своей глубине, по своей необъемлемой широте. Эта любовь бывает ликующей радостью, когда из небытия восстают твари, когда грешник кается, когда лю­бовь торжествует над разладом или ненавистью; она бывает неизбывным горем, когда человек падает, когда он отказыва­ется от спасения, когда он как бы заживается в стране далекой, чужой, в стране, где нет жизни. Радость и горе представляют со­бой ту же любовь; радость Творца и Отца, и ужас Гефсиманского сада и Креста и сошествия во ад выражают одну и ту же любовь, не большую, не меньшую, но такую разную. И прощение Божие коре­нится именно в этой любви, в этой боли Божией, в этой крестной, распятой Божественной любви. В каком-то отношении Бог не судит; Бог распинается. Любовь Божия является судом над миром, потому что если мир на любовь не ответит любовью, покаянием, то он пропал. Но это другого рода суд, нежели человеческий суд, когда осуждается человек; осуждается здесь зло, и от этого зла гибнет на кресте воплощенный Сын Божий, плотью, человечеством Своим умирает.

И прощение начинается не с момента, когда грешник кается, не с того момента, когда грешник уже настолько изменился, что он вступил на путь возрождения; прощение начинается с момента, когда Бог не отрекается от падшего человека, когда Бог не про­износит над ним суда, а берет на Себя мучительные, убийственные последствия человеческого греха. Вся история Ветхого Завета, вся история мира, всё содержание Евангелия в том, что Бог при­шел не судить мир, а спасти мир, что Он стал человеком, чтобы всё с нами разделить, за исключением греха, чтобы умереть от нашего греха, от нашей потери Бога, чтобы мы могли жить, если мы только это поймем. Прощение начинается тогда, когда Бог — или человек — берет на себя все последствия чужого греха. Когда человек против нас поступает плохо, если мы внутренне говорим: «Я его любил, хотя не знал, что он способен на такое зло и жестокость — неужели я перестану его любить теперь, ког­да я это знаю?! Ничего ведь в нем не изменилось — только вышло наружу то, что было сокровенно, но и то не самая его сущность; его сущность — образ Божий, а не изуродованный лик, который мне предстал в момент гнева и отчуждения…» Человека, который нас унизил, оскорбил, погубил, можно принять так, как Христос нас принимает: как крест. На кресте страдают, истекают жизнью, умирают; по отношению к человеку бывает и то, что, взяв на свои плечи человека, весь его грех, его неправду, его уяз­вимость и слабость, мы должны его нести. Но нести не героичес­ки, как нам бы это хотелось, не нести из погибели в жизнь, с поля поражения на место победы, а нести, порой, целую жизнь, или долгие годы, как Христос нес Свое человечество, наше человечество, как Он нес Свой крест, зная, что на этом кресте Он будет медленной смертью умирать, беззащитный, распятый, пригвожденный, что жизнь будет течь из Него, как кровь, что в какой-то момент, может быть, дойдет до Него последнее, самое страшное искушение — что всё это, может быть, и напрасно? — как пришло оно Иоанну Крестителю, когда перед смертью он пос­лал своих двух учеников ко Христу Спасителю спросить: «Ты ли это, или должны мы ждать другого?» — страшный вопрос, который значит: «Если это Ты, то моя жизнь сейчас завершается смертью; я сходил на нет в течение всей своей жизни, чтобы Ты вырос в полную Свою меру, и теперь я сойду на нет окончательно, чтобы остался только Ты перед взором людей; но если это не Ты — тогда всё было обманом; я был обманут, когда думал, что меня призвал Бог; я был обманут, когда я от всего отрекся ради Тебя грядущего; я был в обмане, когда проповедовал покая­ние и приход Господень; и теперь, обманувшись всей своей жизнью, всем содержанием этой жизни, сходив на нет в течение целого ряда лет, я вступаю в уничтоженье напрасно…»

Это бывает с человеком, который так, как я говорил, берет на свои плечи, берет на свою душу, берет в свою жизнь чу­жое горе, чужое безумье, чужую злобу, чужую неправду, чужое страданье другого человека, и несёт. В какой-то момент и он может себе поставить предтечев вопрос, и ответ ему всегда только предтечев: «Христос не ответил ученикам Иоанна Крестителя: Да, это Я; пойдите к своему учителю и скажите: Ты не ошибся, ты был прав, твоя жизнь сейчас завершается смертью, которую ты воспринимаешь сознательно за Сына Божия…» Он ему сказал словами пророка Исаии: «Пойдите к Иоанну и скажите ему, что вы видели: слепые прозревают, глухие слышат, хромые ис­правляются, нищие благовествуют; блажен человек, который не соблазнится о Мне…» И Иоанн умер только с этим ответом… Так бывает и с нами; мы можем поставить этот вопрос, и на него от­вет только: «Верь до конца, до смерти включи­тельно — верь, и этого для тебя достаточно.»

Когда Иаков и Иоанн обратились к Спасителю с просьбой им сесть одесную и ошуюю, по правую и левую руку восторжествовав­шего воскресением Своим Христа, забыв о том, что до воскресе­ния должно прийти распятие и страсти, Христос сказал: «А готовы ли вы погрузиться в тот ужас, в который Я должен быть по­гружен? Готовы ли вы испить ту чашу, которую Я буду пить?…» Когда они ответили: «Да, готовы», Он ответил: «Чашу, которую Я буду пить, вы изопьёте, крещением, которым Я буду креститься, и вы креститесь…» — и этого достаточно было. Они должны же были знать из опыта трехлетнего общения со Христом, из всего рассказа Ветхого Завета, из всех явных речений пророческих, что Бог верен, и что если мы верны, то нам нечего бояться. Но это — ответ веры; это не утешительное слово о том, что «всё будет хорошо», это — предель­ное требование: «Неси крест, проводи ночь за ночью, пасмур­ный день, который страшнее ночи, в Гефсиманском саду; отдай себя на распятие, как Я отдал Себя, сказав: «Никто не отнимает у Меня Моей жизни, Я ее свободно отдаю… Умри!» — Но тогда мы ставим другой вопрос: «Господи, когда всё это будет происхо­дить, когда этот ужас будет со мной совершаться — будешь ли Ты со мной?!…» И перед нами образ Спасителя Христа: «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?» — кричит Он в пред­смертном томлении и муке с креста. Нет; Он должен пережить предельное, последнее одиночество Богооставленности. Потому что Он выбрал предметом Своей любви грешников, т.е. отвержен­цев, отпавших, пропавших, и сказал: «Я с ними буду заодно, че­рез жизнь и через смерть». Ему надлежало пройти через отвержен­ность со стороны людей, которые отвергли грешников, и пройти через оставленность со стороны Бога, чтобы до конца разделить судьбу отпавшего, потерявшего Бога…

И нам, порой, надлежит пройти через то же самое, если мы только всерьёз, не играя жизнью и смертью своей и чужой гото­вы сказать: «Я готов свою жизнь истощить, я готов свою смерть истощить для того, чтобы иметь право сказать: Да, я простил…» Без условий, несмотря на то, что человек был плох, не в надеж­де, что он будет иной, а для того, чтобы он не остался один, один в ужасе своей отверженности, мы должны быть готовы и на это.

Это образы прощения самого предельного, самого страшного; нам не приходится так переживать тайну прощения; когда кто либо нас обидит хоть бы самым кровным образом, у нас есть воз­можность, потому что мы всё это знаем, сказать: «Ты — жертва, ты жертва своей немощи, ты жертва того, что случилось в жизни твоей, ты жертва темных, разрушающих сил и падшей природы и падших демонов — я тебя не оставлю, я с тобой останусь, я не отрекусь от тебя, я не произнесу над тобой суда — иначе ты останешься один — и этого я не допущу; как Христос не до­пустил человечеству остаться в страшном одиночестве своей обезбоженности, своего падения». Бывает, что на это люди отвернут­ся от нас; бывает, что люди скажут: раз он с такими людьми об­щается, то и он таков! Это же говорили о Христе, — почему о нас этого не скажут? Мы можем оказаться отверженными людьми, мы можем от боли, от ослепленности страданьем, подумать, что мы и Бога потеряли — но в этом предел подвига прощения.

Но забыть мы не имеем права, потому что, только не забывая можем мы пребыть, остаться в этом подвиге, иначе, простив и забыв, мы с себя сбросили крест, простив и забыв, мы можем и человека забыть, и его нужду, и его немощь, и про­щенный останется таким же одиноким, каким он был до прощения. Нам надо помнить слабость человека, с тем, чтобы быть готовы­ми в любое мгновение его защитить от его слабости, его поддер­жать в его немощи, быть с ним, если он снова падет, поддержать его с тем, чтобы он снова восстал. А для этого надо помнить, потому что иначе мы дадим человеку снова погрузиться в тот мрак, который въелся, было, в жизнь и душу. Если так думать о прощении, тогда действительно понятно делается то, что Павел говорит: «Друг друга тяготы носите…» Мы часто думаем, что тяго­ты, это значит те трудности жизни, которые перепадают другому; но последняя тягота, которую нам надо нести, это самого челове­ка, всего человека — не трудные обстоятельства его жизни, да­же не трудные свойства его характера, а всю тяжесть его челове­чества. Иногда человек и не зол, и не плох — но он могильным камнем лежит на нас; не грехом своим, не неправдой в нем, а чем-то более глубинным; какой-то мертвостью, безжизненностью. И это нам надо нести; и наше прощение заключается в том, чтобы нести и никогда не оставить.

Но научиться так нести и так прощать мы можем только если мы научимся самих себя нести и принимать прощение, которое нам дается от Бога. Настаивает на этом Серафим Саровский, настаива­ет на этом Христос, когда Он говорит, что мы должны друг друга любить как самих себя; пока мы не научимся себя прощать, как я сказал, себя любить такой любовью, то мы никогда никому не сможем простить. Что же значит прощать себе? Ко­нечно, это не значит говорить: «Зло, которое во мне — не зло; зло, которое я творю, не так уж значительно — не всё ли это равно?…» Нет; это значит, что во мне образ Божий должен терпеть пораненность, оскверненность, изуродование, как бес­конечно прекрасный Сын Божий нес на Себе уродство, унижение нашего человечества. Мы должны верить в то, что в нас, в сердцевине нашего бытия всё еще сияет, или, может быть, толь­ко мерцает свет Божий, что образ Божий в нас не стёрт, что мы подобны древней картине, портрету, иконе, которая много, много раз подвергалась изуродованию — силами природы, неумелой кис­тью позднего художника, глумлением, злобой ненавистников; но что это осталась всё же святыня. Как бы она ни была изуродо­вана, изранена, может быть, до неузнаваемости, это — святая икона, освященная, благодатная. И так мы должны относиться к себе, с одной стороны сознавая, до чего изуродована икона в нас, образ Божий в нас, и, с другой стороны, что при всей изуродованности мы, МЫ, каждый из нас, — святыня, святой образ Божий, которому во время богослужения воздается почитание каж­дением, который обновляется причащением Святых Тайн, который так дорог, свят для Бога, что Он соединяется с ним Телом и Кровью Своими, внедряя в нас благодать, давая нам Духа Своего Святого… Как бы мы ни были изуродованы, мы это уродство долж­ны носить, нести на своих плечах как крест, но никогда не поступать так, как распинатели Христовы, которые, видя че­ловека, несущего крест, называли его преступником. Мы должны любить себя; не того мелкого «я», ничтожного «я», который жаден, пуглив, малодушен, легко соблазняется — нет! — а того истинно­го человека, который в нас есть. А того человека, мелкого, ко­торого мы легко презираем и отвергаем, и который поэтому не мо­жет перемениться, потому что от оскорблений и унижений человек великим не делается — того жалеть, и сострадательной любовью так любить, чтобы он мог в себя поверить, поверить, что он — неотъемлемая часть святой иконы, неотъемлемая часть Божественного образа, что через него образ Божий сияет на земле, как бы туск­ло он ни сиял, вызывая к себе всё святое, что земля может только предложить: состраданье, любовь, жалость, а порой и гнев — но добрый гнев, гнев, который рождается от того, что иногда так трудно видеть, как человек себя самого отвергает, в то время как Бог становится человеком для того, чтобы как раб ему служить и Как Творец его сделать новой тварью….

Если мы должны научиться так прощать, как прощает Бог во Христе, так любить, как умеет любить Бог во Христе, мы долж­ны начать с себя, потому что пока мы не сумеем принять прощение, мы не сумеем его и давать. А принимать прощение не всегда легко; никакой человек не вправе сказать: я себя прощаю — потому что это значило бы сказать: «Да не важно, как я посту­пил, что я сделал, не важны последствия зла, которое во мне жило или всё еще качествует!» — этого никто сказать не может. Но мож­но прийти к Богу, Ему всё о себе рассказать; можно прийти к дру­гу, в лице которого всё человечество любовью может отозваться на нас — и всё ему сказать; и услышать, через священника, Бога говорящего: «Не будь безумным — разве ты не знаешь, как тебя любит Бог? Разве ты не понимаешь, что в Его глазах твоя цена, это вся жизнь и вся смерть воплощенного Сына Божия? что как бы в выкуп за тебя, взамен тебя Он отдал на смерть Сына Сво­его — разве ты не понимаешь, какая любовь на это может пойти?… Его любовь бывает радостью и горем — но никогда тебя не оставляет…»

И мы можем услышать и от человека, священника или друга нашего: «Перестань себя корить, ты нам брат, ты нам сестра, мы тебя любим всецелой любовью, мы готовы, как Моисей, сказать Богу: Если Ты народ не спасешь, то и меня не спасай!» — как Павел сказать: «Я ж готов быть отверженным Богом, лишь бы только спасся мой народ…» Это может только любовь, со­страданье сказать — не добродетель, а только любовь. Поэтому свидетелями Божиими являются не обязательно самые лучшие люди, а те люди, которые прошли через такое страданье, что они научи­лись жалеть, любить, прощать и нести крест. Это могут быть люди, по-человечески говоря, не «добрые», не «хорошие», — но способ­ные сострадать. И эти люди говорят о Боге большую правду, чем праведники, произносящие лживыми устами суд, который они припи­сывают Богу и который Ему не принадлежит, который Он не произносил. Какой-то подвижник молился Богу, прося Его ему открыть, какое соотношение между правдой Божией и милосердием Божиим. И Бог ему сказал: «У Бога два лика — один называется правда, дру­гой называется милосердие, и когда ты видишь тот лик, который называется правдой, обращенный к человеку, ты поверни к нему лик милосердия…»

Нам сейчас предлежат вместе помолиться и открыть нашу душу Богу; ясно, что в общей исповеди я не могу называть по имени всех грехов, которые мы вместе, как убивающую тяготу, несем со­вокупно, или каждый в отдельности; я буду исповедовать те ос­новные состояния души, из которых рождается наша греховность, которыми выражается наша неправда. И каждый из нас, в короткие моменты молчания, которые я оставлю между разными частями испо­веди, каждый из нас может сказать перед Богом: «Господи! Посмот­ри, видь, я хочу, чтобы перед Тобой всё, всё было от­крыто, как бы мне ни стыдно, как бы мне ни страшно, пусть всё Тебе будет ведомо — и всё прости, всё очисти, всё сделай но­вым, всё освяти…» И нам надлежит, как бы нам это ни казалось невозможным, принять прощение от Бога, при­нять его радостно и смиренно, незаслуженно, но в уверенности, что Бог во Христе всё взял на Свои плечи, и всё может простить, и сказать нам: «Вера твоя спасла тебя — иди в мире».

Я предлагаю теперь несколько минут остаться здесь (в ризнице), молчаливо, потом мы вместе помолимся и проведём об­щую исповедь. А потом, до чая, если кто хочет, останьтесь в храме помолиться, или подумать о себе, или подумать о всех людях, которые нуждаются в его всепрощении, в его заступничес­кой молитве о том, чтобы Господь их освободил от всякой ответственности за раны, которые они могли нам принести, и пошлите каждому мир именем Божиим, и тогда, когда мы завтра встретимся, или на Рождество, и будем вместе причащаться, тогда действитель­но можно будет сказать, что мы принесли свой дар в Церковь, дар полного прощения, дар смиренного принятия Божией милости, отпустив на свободу тех, которые были связаны нами той болью, горечью, отвержением, которые в нас были по отношению к ним…