Биографическое интервью

Один из вопросов, которые касаются нас всех, это путь к вере; и мне хотелось бы спросить, как вы сами вступили на этот путь: было ли это внезапным прозрением или таким постепенным паломничеством?

Я не могу сказать, чтобы это было постепенным паломничест­вом в том смысле, что в паломничестве можно отметить различные развивающиеся стадии. Но, вместе с этим, говорить о том, чтобы это было внезапным прозрением — несправедливо, потому что была целая пред история детства, переживаний ранних лет, которые, на­верное, в какой-то момент сыграли роль. Дело в том, что я про­вел большую часть своего детства в Персии, где мой отец был кон­сулом до революции. И из этой эпохи я помню, что мы с бабушкой по вечерам молились; молились какие-нибудь полторы минуты — детские молитвы, которые я и сейчас помню: Спаси, Господи, папу, маму, бабушку, дядей, братьев, сестер, и дядю Кирилла, который был на войне. И это было всё. Поэтому религиозное воспитание было очень элементарным. Когда в 20-м году мы выехали из Пер­сии, всё это прекратилось, потому что, во-первых, мы блуждали долго, в течение трех лет, пока не осели во Франции; затем я был живущим в средней школе, где не было никакого рода религи­озного воспитания, и когда я попадал домой в субботу к вечеру, с тем чтобы уйти в воскресенье после обеда обратно в школу, конечно, не было речи о том, чтобы меня возить в церковь и убить единственные свободные часы, которые только были. Меня раз в год возили в церковь с намерением и в надежде, что я как-нибудь что-то переживу. Это было в Великую Пятницу. Но, к со­жалению, я не был специально религиозно-настроенным мальчиком, и когда случалось вступить в церковь, я обнаружил замечательное свойство в себе: если глубоко вздохнуть ладаном, я падал в об­морок немедленно, и меня увозили домой. И вот к чему сводилась вся моя религиозная жизнь до момента, когда — мне тогда было лет четырнадцать — мы впервые нашли квартиру, где моя мать, бабушка и я могли жить вместе. До этого мы кочевали. И вот тог­да случилось для меня что-то совершенно неожиданное; потому что до этого жизнь была трудная, и мое представление о жизни было таково, что жизнь — это джунгли, наполненные опасностями, каждую минуту надо защитить свою жизнь или хотя бы не дать себя очень смять; были вопросы о том, что надо и поесть, и где-то поспать, и всё время была необходимость за что-то или против чего-то бороться. А тут вдруг я обнаружил, в пределах нашей маленькой квартирки, счастье. И вот этого счастья я испугался боль­ше, чем я боялся всех трудностей жизни, потому что я тогда не верил в Бога — т.е. не активно, а просто Бог не существовал для меня. Он не был ни в какой мере частью моей жизни; я не верил ни во что особенное, потому что я был тогда все-таки очень мо­лод, и каких-то общественных идеалов у меня не было. Я чувство­вал себя русским и страстно русским, и это единственное, что у меня было; и вот вдруг оказалось, что счастье — это отсутствие борьбы, отсутствие движения, что это какой-то застой. И я дейст­вительно ужаснулся; ужаснулся тому, что можно прожить целую жизнь без содержания, без цели, счастливым: нечто вроде того, как если бы мне предложили лакать сливки до скончания века. И это пережи­вание оказалось для меня более страшным, чем всё то, чего я бо­ялся или имел случай бояться в прошлом. И это пустило в ход це­лый процесс, который, вероятно, где-то у меня таился, но кото­рый наружу не выходил, не вылупливался. Я тогда был участником русской молодежной организации, страстно русской, готовившей нас к возвращению в Россию со всем богатством знаний, опыта, которые мы только могли приобрести на Западе; и в этой органи­зации был священник, которого я избегал, потому что не ожидал от него ничего хорошего. И вот как-то, Великом постом, стали нас собирать со двора, где мы играли в волейбол, который составлял мою главную страсть в жизни. И мой начальник мне сказал, что вот приехал священник — с вами будет беседовать. Я возмутился, гово­рю: Для чего мне священник? Я в Бога не верю, слышать о Нем не хочу, погода хорошая, я хочу играть на дворе… Мой начальник оказался очень умным человеком, он мне не стал доказывать, что-де для твоей души будет полезно, потому что я бы ему ответил, что души-то у меня, может, и нет; но он мне сказал: Знаешь что: ты не можешь так подвести нашу организацию: подумай — если все вы откажетесь, что он о нас разнесет по Парижу!.. И из одной лояльности к организации я решил пойти; не слушать, а пойти сидеть. Я выбрал удобный угол на диване и устроился поуютнее не слушать, а думать. Но, к сожалению, этот священник говорил слишком громко и врывался в мои мысли. И мне пришлось сколько-то уловить из его слов. И эти слова меня так возмутили, что по окончании беседы я решил ехать прямо домой, не возвращаясь ни к каким играм, чтобы проверить, правду ли он сказал о Евангелии, о Христе — или нет. А говорил-то он, в общем, правду, только та­кую правду, которую мальчик четырнадцати лет, подросток, которо­го готовят на боевую жизнь, нелегко воспринимает. Картина Христа была слащавая, Он был смиренный, Он был кроткий, Он был любящий, Он был добрый — ничего не было такого, за что ухватиться маль­чику; такая картина, как Ницше описывал христианство — как ре­лигию рабов. Ну, и я поехал домой. Спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, — у нее таковое оказалось. И я отправился в свою комнату читать. Но я был ленив и сообразителен; поэтому я первым делом посмотрел — одно ли Евангелие или несколько. И обнаружив, что их несколько, я решил прочесть, конечно, самое короткое, потому что я не ожидал ничего хорошего от Евангелия, и решил, что терять время на шестнадцать глав Евангелия от Марка выгоднее, чем на длинные Евангелия от Матфея, Луки или Иоанна. И вот тут я попался. Я встретился с тем, что можно было бы в шутку назвать Божией хитростью, Божией находчивостью. Потому что это Еванге­лие было написано в первом веке апостолом Марком по воспомина­ниям и словам апостола Петра именно для таких маленьких дика­рей, как я — для римских хулиганов, в сущности, для римских юношей-язычников. И оно написано ярко, сжато и интересно. Но тогда случилось нечто более интересное, более значительное для меня, чем быть убежденным убедительным текстом. Вы, может быть, скажете, что уже в то время у меня мысли не так работали — это мне уже говорили, потому я без стеснения это исповедую — но случилось вот что: пока я читал Евангелие от Марка, между пер­вой главой и началом третьей, вдруг я ощутил, что по ту сторону стола, перед которым я сижу, Кто-то стоит невидимо, но абсолют­но ощутимо. И подняв глаза, я ничего не увидел, ничего не слы­хал, никаких чувственных ощущений у меня не было, но была абсолютная уверенность, что стоит по ту сторону стола Иисус Христос. И я тогда остановился, и во мне быстро промельк­нул целый ряд переживаний и мыслей: что если Христос стоит жи­вой по ту сторону этого стола, значит, Он действительно всё то, что о Нем говорят Евангелия и что проповедует Церковь. И с этого начался для меня целый переворот. Я потом начал обнаруживать одну вещь за другой. Я обнаружил в Евангелии вещь, которая переменила всё мое отношение к людям, а именно: что Бог — Творец всех, и что Он всех сотворил по любви, призывая всех Его познать, разделить с Ним Его жизнь и стать Его детьми. И я помню, как на следующее утро я вышел на улицу, где я раньше видел вокруг себя только потенциальных врагов, возможную опасность, и я смотрел в каждое лицо, и каждому мне хотелось закричать: А ты знаешь, что ты Богом сотворен по любви, ты знаешь, что Он тебя любит? Ты знаешь, что мы все между собой — братья и сестры? И ты можешь делать из меня, что хочешь, можешь меня измучить, прогнать, лишить всего, — я тебя всё равно буду любить, потому что теперь я знаю, кто ты такой… Это было первое мое открытие. Второе открытие было немножко позже, когда я прочел в Евангелии от Луки рассказ о блудном сыне и был поражен в этом рассказе тем, с каким уважением, как вдумчиво, как серьезно Бог относит­ся к человеку: что человек для Него не раб, не слуга, не наем­ник, а всегда, каков бы он ни оказался, он для Него свой, род­ной, и что Бог не согласен с нами установить отношения ниже ра­венства, — конечно, того равенства, которое может быть между Богом и человеком; но 0н нас призывает быть Его сыновьями, дочерьми, равными… И третье, что я обнаружил, это что Божия любовь ни перед чем не останавливается, что Бог по любви к нам, принимая в учет, что мы не можем взлететь «во области заочны», как говорит Пушкин, т.е. подняться до Него, может снизойти к нам, стать человеком, разделить с нами всю нашу судьбу, включая ужас богооставленности, потери Бога, умереть от этого — только не отвернуться от нас и не разлучиться. И вот на этих трех по­нятиях, я думаю, построено всё мое мироощущение. Я не сказал ничего о воскресении, потому что мой первичный опыт живого Христа был опыт воскресшего Христа, и в этом опыте содер­жится уверенность, что всё остальное — истина.

Но ваша жизнь в Церкви, церковная жизнь не началась еще с этого момента?

 Нет, я стал приглядываться, и приглядывался довольно долго — с годик-другой — к тому, что представляют собой хрис­тианские общины. Естественно, я был связан кровно с Православи­ем, и с русским Православием. Но я больше общался — жизненно, по школе, по всей обстановке — с инославными. И влечения к инославию у меня не было. Мне казалось, что инославие мне чуждо, что оно формально, что оно холодно, что оно нереально. И придя в православную Церковь, я вдруг почувствовал, что то­нальность этой Церкви одна и та же, что и евангельская; что Евангелие и Церковь Православная настолько созвучны, что они пред­ставляют собой одно и то же. Я говорю не о людях, я не говорю о богослужении, я не говорю об иконах и архитектуре, но о целокупности всего этого. Я почувствовал, что, да — будучи в Церкви, я нахожусь в той потрясающей обстановке, о которой я вычитал и которую пережил в Евангелии. И вот тут начался цер­ковный как бы путь.

Но до этого вы еще работали некоторое время, насколько я знаю, врачом?

Ну, то, что я описывал, было, когда мне было семнадцать лет; тогда я еще думал о более величественных вещах: я думал уйти в пустыню, стать святым, — о многом я думал. А потом ока­залось, что пустыня-то далеко, и их мало стало, а у меня денег, чтобы выехать из Парижа, не было. Поэтому о пустыне мне пришлось забыть, и поговорив с отцом, с матерью, несмотря на то, что учиться надо было долго и, конечно, это накладывало большую тя­жесть на родителей, было решено, что я пойду на медицинский; потому что, став врачом, я думал — как мой отец думал — что могу осуществить одновременно настоящую христианскую жизнь, от­дать всю жизнь на служение людям, заботливое, конкретное, без фантазий, и одновременно удовлетворить мой очень живой интерес к науке. Потому что врач должен быть научно хорошо образован, и вместе с этим он может превратить всё это научное знание в реальную, воплощенную любовь. Я думал к тому же, что, став врачом, я мог бы уехать в какую-нибудь отдаленную провинцию Франции, где есть скопление русских православных людей без цер­кви, по бедности, и что я мог бы в свое время стать священником и врачом. Но это, как все гениальные мысли, не осуществилось.

Ваш интерес к науке не вступал в какое-то противоречие с вашим начинающимся и уже установлен­ным христианским миропониманием?

Знаете, нет; каким-то образом я прошел мимо этой проблемати­ки, потому что я сначала встретил в живом личном опыте Живого Бога. И Его существование, Его личность, Его учение не могло подвергаться никакому сомнению, потому что оно не было ни унас­ледованным, ни вычитанным. Это было моим. И когда я поступил сначала на естественный факультет университета, то для меня видение мира стало раскрываться, как часть богословия, т.е. дел Божиих в творении. Я был совершенно изумлен, я захлебывался и тем, что я нашел в Евангелии, и тем, как физика, химия, биоло­гия раскрывали передо мной глубины тварного мира. Одновременно, я впервые начал читать Достоевского. И всё это вместе взятое, конечно, меня привело в какое-то, ну, «безумное» состояние вос­торга и вдохновения.

Но в то же самое время вы должны были жить чисто реальной жизнью; это было во Франции всё еще?

Это было во Франции, и реальная жизнь заключалась в том, что до университета надо было идти пешком два часа, что после университета я четыре часа работал, потому что надо было сущест­вовать; это было связано с тем, что есть можно было один раз в день, а когда надо было покупать книги, то, может быть, один раз в три дня, — всё это, когда вам восемнадцать-девятнадцать лет, очень просто, море по колено.

И после этого, каким образом создалось такое положение, что вы начали думать, как переехать в Англию, или это осуществилось каким-то образом совершенно вне вашего…

Знаете, я никогда не думал переехать в Англию; Анг­лия мне была совершенно чужда; когда я был в средней школе, мне надо было выбрать между немецким и английским языками, и я ска­зал маме: Ни в каком случае я не хочу учить английского языка, такой безобразный язык, мне совершенно не нравится; а кроме того, так как я учился один год в Австрии и уже знал немецкий язык, я сразу увидел выгоду, что я мог по меньшей мере год-другой очень мало учиться и получать хорошие отметки. Но в результате всего этого, я английскому не научился, и в Англию никогда не думал переезжать. Но после войны меня просили заняться группой молодежи, которая готовилась на съезд в Англии. Это был съезд Православно-Англиканского Содружества святого Албания, первомученика английского, и святого Сергия Радонежского. И я их обу­чал чему-то, элементарным данным о Православии, и перед их отъездом мне предложили с ними ехать. Предложили, я бы сказал, просто с ними прокатиться, потому что по-английски я не говорил, богословом я никогда не был, ничего я не ожидал от себя, т.е. я был уверен, что я ничего внести не могу в такой съезд — но пригласили — и пригласили, и я поехал. И я пленился Англией. Первый раз, когда я вступил на берег Англии, я вдруг почувство­вал, что здесь жить можно! Меня что-то пленило; и это чувство у меня не переменилось; я до сих пор радуюсь, когда возвращаюсь в Англию после побывки «в Европе», как здесь говорят… На пер­вом съезде я выступал, я вел семинар, группу о Православии, при­чем очень резко, очень высказано, что, де Православие — это и есть Церковь через большое «Ц», и что вне Православия — толь­ко ущербленные истины и ущербленная жизнь, И после этого мне предложили приехать сюда лектором и священником при условии, что я найду себе заработок. Я сделал попытку, — французский госпиталь в Лондоне мне предложил четыре фунта в месяц на про­езды за целодневную работу; мне пришлось, конечно, отказаться; и через год какой-то благодетель этого Содружества Албано-Сергиевского внес сумму на содержание в течение двух лет православ­ного священника и лектора. И мне предложили приехать. До этого были разговоры о том, что мне надо бы стать священником, и я в течение трех месяцев служил на приходе в Париже, а потом пере­ехал сюда. А через полтора года приходской священник, отец Вла­димир Феокритов — замечательный, он был просто как хрустальная гора, по цельности, по чистоте, по светлости — умер внезапно, и меня назначили настоятелем. Но на безрыбье и рак — рыба, не­кого было назначать. И с тех пор, значит, с января 1949 года я в Англии, с сентября 1950-го — на этом приходе. Уже 51 год почти.

И с этого времени вы уже связаны с Успенским собором?

Да, с Успенским собором. Первый раз, когда я его видел, его размеры так меня ужаснули, что я взмолился: Господи, сде­лай, чтобы я никогда не служил в таком большом соборе… — и через год я уже там был священником.

Вы следили и смотрели также и за тем, как понемногу образовывается, растет и все больше расширяется Право­славная Церковь здесь в Англии? И говоря о Православных Церквах, можно сказать, что это русская Правосла­вная Церковь, или же есть среди православных верующих также и англичане?

Знаете, наша община очень сложная; когда я приехал 52 года назад, была группа русских людей, выходцев из России, го­ворящих по-русски, живущих всем пафосом русскости во всех отно­шениях — и церковно, и в домашнем быту. Но с тех пор, конечно, очень многие умерли. Они приехали сюда, наши старики, в 19-м, 20-м, до 23-го года; те, которые были молоды, уже стали стары­ми, а те, которые не были молоды, давно умерли. Большинство чле­нов нашего прихода — англоязычны в основе. И, кроме того, у нас довольно много англичан, перешедших или из католической цер­кви, или из англиканской, или из какой-нибудь другой христиан­ской общины, которые нашли в Православии живую струю, которую они не могли найти в своей церкви. Причем, я не хочу сказать, что ее нет, но они ее не могли найти. В течение какого-то вре­мени, когда кто хотел к нам перейти, я на шесть месяцев его усы­лал из нашей церкви на обучение к священнику той церкви, где он был крещен. Но этот опыт оказался совершенно напрасным, потому что те свя­щенники, к которым я их посылал, их не обучали, не убеждали, и они к нам возвращались. Так что теперь из прихода, где внача­ле было около трехсот человек русских, осталось, принимая в учет прирост со стороны русских из других источников, около двух­сот пятидесяти человек русского языка, и всего у нас около ты­сячи человек в Лондоне и около другой тысячи в приходах, которые создались постепенно в Англии.

Приходов теперь несколько?

Да, у нас сейчас около восьми приходов и около шести-восьми мест, где мы регулярно совершаем богослужения только по временам, где маленькие группы православных — пять семей, три семьи, две семьи, — как, например, на севере Шотландии, в Абер­дине — группа студентов и преподавателей, которые в течение трех лет тут, а что дальше будет — мы увидим через год-другой.

Вся эта работа, конечно, у вас занимает очень много времени, и в то же самое время вы занимаетесь также и работой, которая направлена, я бы сказал, главным образом, на англичан в какой-то степени; у вас на английском языке вышло несколько книг здесь, которые пользуются, насколько я знаю, не только по­пулярностью, но которые оставили большое впечатление на многих англичан. И вот в связи с этим всем, как вы смотрите на цель своей работы в настоящее время, или, может быть, правильнее сказать, как вы смотрите сейчас на назначение этой Православной Церкви в Англии — куда она движется, в каком направлении?

Наша община, русская, очень глубоко ушла корнями в анг­лийское общество, потому что это небольшая община, и поэтому она не может оставаться замкнутой; у нас здесь полмиллиона гре­ков и киприотов; но они живут огромными поселками. Даже в Лон­доне есть места, где легче спросить дорогу по-гречески, чем по-английски. Они тысячами живут в одном и том же месте. И поэтому они не приобщились английской жизни, они не научились говорить на английском языке свободно, они не интересуются жизнью здесь, они живут, будто отдельные деревни из Греции или из Кипра. Наша община и по необходимости, и по очень определенному созна­нию нашего долга открылась английскому миру. Во-первых, мы на­чали, для своих же членов, потерявших русский язык, служить по-английски. Во-вторых, мы ведем с ними уже тридцать лет занятия на английском языке, на темы о духовной жизни, о православной вере и т.д.; и кроме того, так как большинство наших членов го­ворит по-английски, мы как-то столкнулись с английской жизнью больше, чем другие. Меня просили, не так редко, говорить по ра­дио: о молитве ли, о смерти, о страдании, на общие темы. Мне пришлось за последние тридцать лет тысячи раз проповедовать в неправославных церквах. Причем я всегда отказываюсь проповедо­вать о Православии, а я проповедую слово Божие, т.е. я говорю о вере, говорю на евангельскую тему, но как православный. И если человек может уловить разницу между тем, как я говорю, и как говорит кто-нибудь другой — это его дело. Мое дело это проповедовать Христа, Евангелие, то, что я считаю истиной, и то, что мне дает и кое-кому вокруг дает жизнь. И к этому сво­дится вся наша работа. Мы не ставим себе целью «обрабатывать» кого бы то ни было, обращать кого бы то ни было. Мы просто сви­детельствуем о вере живой, конкретной, умственно продуманной, богатой молитвой и богослужением. И если кто к нам приходит, они к этому приобщаются; есть люди, которые бывают у нас в церкви годами и не делаются православными, но обогащаются и вносят в свои общины то, чего у них нет. Мы, со своей стороны, обогащаемся их опытом и их пониманием, потому что Бог открывает столько глубины и истины всем, кто открывается Ему умом и серд­цем, что мы друг от друга очень многому можем научиться. Но я верю, что Православие как вероучение, как подход к Богу, к че­ловеку, к жизни, к созданному миру есть Церковь по преимуществу в каком-то, очень особенном, смысле, как живая сила, действующая и в нас, и вокруг нас. Если хотите, можно было бы так сказать: мне один раз отец Софроний, опытный здешний духовник, сказал: Быть православным это значит знать Бога, каким Он есть и покло­няться Ему достойно Его святости… Никто не имеет права наз­вать себя православным абсолютно, если так определять Правосла­вие. И никто не может не увидеть вне границ формальной Православной Церкви эту живую струю богопознания и почитания Бога. И по­этому здесь какое-то замечательное и глубокое и волнующее общение со всеми верующими и неверующими здесь: потому что ко мне ходят многие неверующие, и очень многие, которые оказывают­ся в горе, в болезни, теряют ребенка, мужа, или мать, — и пи­шут, говорят: Мы вас слышали по радио, мы читали вашу книгу: что вы нам скажете в том душу раздирающем положении, в котором мы находимся?.. И вот в этом у нас у всех — не только у меня, а у всех наших священников — призвание быть правдой Божией, любовью Божией, заботой Божией без разбора.

Судя по тому, что вы говорите, то чувство близости к живому Христу, о котором вы говорили в начале, это чувство явно еще больше усилилось?

Знаете, чувство, конечно, переходит из очень ярких чувств в более тихие и снова вспыхивает яркостью, поэтому я не могу сказать, что я каждую минуту живу в таком напряжении веры и радости и вдохновения. Но в основе — да; от меня никогда не отошло это живое чувство, которое я испытал, когда вдруг обна­ружил, что Христос воскресший, живой — передо мной.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017.