О браке и монашестве

В Церкви существуют два института, которые кажутся проти­воположными друг другу: это брак и монашество. Вместе с этим, для всякого человека, который принадлежит Церкви, является её членом, живет её жизнью, совершенно ясно, что противоречий в её бытии, её сущности быть не может. И на самом деле, если продумать вопрос о браке и о монашестве в их существе, делает­ся ясно, что и брак, и монашество являются как бы двумя лика­ми одной и той же Церкви.

Если обратиться к Священному Писанию, то брак представля­ется выражением предельной радости, предельной полноты; это — полнота обладания. Это полнота не успокоенности, а торжест­ва радости и любви. Самый совершенный образ её нам дан в так называемом Браке Агнца, т.е. в том соединении, в той радости встречи Бога, ставшего человеком, отдавшего всю Свою жизнь, всё Свое бытие миру, с тварью: когда всё уже завершено, когда нет уже противоположения, когда Бог и человек становятся еди­ной жизнью. И то, что я говорю о человеке, его перерастает и охватывает всю тварь, так, что апостол Павел мог сказать: «Бог будет всё во всём».

С другой стороны, у нас есть образ, употребляемый апосто­лами и характеризующий Церковь как Невесту Агнца. Невеста: что такое невеста? Невеста, по существу, это девушка, которая наш­ла в себе такую глубину и такую крепость, что она сумела, смог­ла полюбить единственной, неповторимой любовью одного челове­ка с готовностью оставить всё позади и быть с ним; соеди­ниться с его судьбой, последовать за ним, куда бы он ни пошел. А слово «агнец» нам напоминает о ветхозаветном пасхальном яг­ненке, который впервые был заклан в ту ночь, когда евреи бе­жали из Египта; непорочный, невинный, жертва человеческого гре­ха. И этот образ был перенесен позже на Спасителя Христа, как на непорочного страдальца, который принял муки, потому что лю­ди отпали от Бога и перестали быть в полном смысле людьми.

Так, образ, который нам дается в Невесте Агнца, это образ трагической любви; образ любви, проходящей свой путь в трагическом мире, в котором мы находимся, проходящей его в полном сознании этого трагизма, принимающей этот трагизм не как нежеланную, отвергаемую муку, а как призвание, как участие и в судьбе самого мира, и — в тайнах Божиих.

Оба эти образа говорят о любви. Любовь совершенная, любовь жертвенная до конца, любовь ликующая. В одной рукописи Еван­гелия есть место, где спрашивают Христа: “Когда придет Царст­во Божие?” — и Христос отвечает: “Царство Божие уже пришло — там, где двое уже не двое, а одно”. Можно тогда себе поста­вить вопрос: Царство Божие на самом деле пришло в браке; но какого отношение этого Царства Божия к человеку, который вы­бирает одинокую жизнь?

В браке это единство как бы бросается в глаза: двое сое­диняют свою судьбу, так, чтобы весь свой земной путь про­вести вместе. В монашестве человек отходит от той личной человеческой близости, которая составляет радость и полноту брака, предвкушение как бы того, что будет, будет, ког­да Бог победит, когда победит всё, что есть лучшего в челове­ке.

 Да, монах от этого отказывается, но он не отказывается от любви: во-первых, от любви к Богу, во-вторых, от любви к человеку. Ключ к этому пониманию заключается в том, что я уже сказал: монахом может стать только такой че­ловек, который осознал и воспринял достаточно глубоко тра­гизм мира; для которого страданье мира настолько значительно, что он готов о себе забыть совершенно для того, чтобы помнить только о двух: о мире, который находится в страдании, в оторванности от Бога, в борении; и, с другой стороны о Самом Боге, распятом по любви к миру. И поэтому уход в монашество далеко не значит бегство из мира. Мне вспоминается послушник Валаамского монастыря, о ко­тором мне рассказывал мой духовник. Он пятьдесят лет пробыл в монастыре и никогда не согласился на постриг. Он прошел це­лую жизнь подвига, но считал себя неготовым к монашеству. Мой духовный отец, тогда еще мирянин, искавший свой путь, его спросил: “Что же такое монашество, кто такое монах, что ты не можешь стать монахом, когда ты ведешь монастырскую жизнь?” И он ответил: “Монах, это человек, который всем сердцем скорбит и плачет над горем мира — и к этому я еще не пришел”.

Как видите, в монашестве, как и в браке, корень всего — в любви, притом в любви личной, живой, конкретной к миру, в ко­тором мы живем, в сознании его трагичности и, вместе с тем, и это сказывается, может быть, более ярко, более образно в браке — радость о том, что в мире трагичес­ком есть любовь, есть единство, есть дружба, есть такие че­ловеческие отношения, которые делают его не адом, а воз­можным раем.

В этом отношении большую роль играет, как в монашестве, так в браке, надежда. Надежда, понятая не только как мечта, а как акт ликующей веры, уверенности. Священное Писа­ние нам говорит, что надежда — это уже предвкушение буду­щего, как вера есть уже уверенность в невидимом. Надежда не заключается в мечте, что, может быть, в будущем будет лучше, а из опыта сегодняшнего дня, несмотря на его мрачность и жуткость иногда, видя, что в нем, в этом дне, полном жути, си­яет свет, горит любовь, что свет во тьме действите­льно светит, и что тьма никакой силой его не может побе­дить — надежда охватывает нас уверенностью, что победит в кон­це концов свет: это надежда наша, и это — вера наша, и на них может вырасти победа любви, как в монашестве, так и в браке.

+++

Верующие, как и неверующие, встревожены в наши дни неустой­чивостью браков, и горем, которое эта неустойчивость приносит как сторонам, так и детям, состоянием раздробленности семей, разводами и безрадостностью, которая царит сейчас повсеместно. Это происходит отчасти потому, что идеал брака, который когда-то существовал, оказался сейчас для людей непонятным. Наряду с христианским идеалом, брак рассматривается очень многими как частный договор. Они видят себя просто как отдельных лю­дей, вне общества, и поэтому имеющих право вести себя, как хо­тят. С другой стороны, многие рассматривают брак с чисто об­щественно-государственной точки зрения. Тогда семья делается ничем иным как частичкой, очень малой частичкой общегосудар­ственного аппарата, который налагает на неё свою тяжесть, и эта тяжесть иногда оказывается непосильной. Если всмотреться в причины этого или в то, как люди сейчас вступают в брак, мне кажется, можно разделить людей на несколько категорий.

Некоторые люди вступают в брак, вернее, я бы сказал, в сожительство, потому что друг другу они нравятся, потому что между ними существует физическое или психологическое притяже­ние. Они не ищут в браке осуществления какой-либо цели, они не хотят чего-то достигнуть, им кажется, что когда они могут удовлетворить один другого телесно или психологически, уже достигнуто всё. Для этого они не ищут ни Божьего благос­ловения, ни того, чтобы включить себя в человеческое общество и внести в него что-то новое.

Другие люди ищут брака, потому что между ними есть согла­сованность душевная, телесная, но, вместе с этим, и общность какого-то идеала. Они хотят стоять не лицом к лицу, а плечом к плечу, они не хотят провести жизнь во взаимном созерцании и взаимном удовлетворении, они хотят вместе вступить в жизнь и творить жизнь. В зависимости от того, каковы убеждения этих людей, одни будут строить общество без Бога, но искать в нем всю глубину, всю ширину по отношению к человеку, которая им доступна. Другие — верующие — будут искать какого-то иного измерения. Некоторые верят просто в какого-то неопреде­ленного Бога, в божество, в какую-то высшую силу, и будут ис­кать, с одной стороны, благословения этой силы, доброе слово, сказанное от имени этого божества, и, с другой стороны, вду­мываться: как можно создать брак, который был бы больше человека, который был бы настолько велик, чтобы он стал все-человеческим.

Другие, кто верит в определенного Бога — я сейчас буду говорить о христианской вере — будут искать осуществления брака по таким образам, которые нам даны в христианской Церк­ви; брак как единство, брак, как образ вечной жизни. Как един­ство — я в другой беседе уже упоминал об отрывке одной руко­писи Священного Писания, где Христос был спрошен: “Когда наступит Царство Небесное?” — и Он ответил: “Оно уже насту­пило там, где двое — уже не двое, а одно”. А с другой стороны, есть вечное измерение в браке, которое, может быть, лучше всего указано французским писателем Габриелем Марселем; он пишет: Сказать человеку «Я тебя люблю» это то же самое, что ему сказать «Ты будешь жить вовеки, ты никогда не умрешь».

Вот в таком отношении брак для христианина является не статическим учреждением, и богослужение, обряд венчания не яв­ляется общественной формой. Брак это динамическое явление, строительство, вся его сила — в его движении, в целеустрем­ленности и во всечеловеческом его значении; а обряд, который его составляет, в обществе христиан не является религиозной формой «регистрации», а глубоким, поучительным способом, кото­рым Церковь хочет нам открыть, что такое любовь и как глубоки человеческие отношения. В этом смысле всякое богослу­жение христианское, с одной стороны, является лирическим, личным выражением человеческих чувств, но, с другой сто­роны, имеет и символическое значение.

Что такое символ? Это не образ, это не притча, это не кар­тинка, это не иллюстрация. Разница между символом и определе­нием вот в чем: определение старается точно выразить, как бы положить пределы тому, о чем оно говорит. Оно старает­ся уловить всё и всё выразить, поскольку это выразимо. Символ наоборот указывает куда-то вне себя, вон. Проще всего можно было бы так выразить смысл символа: если мы чело­веку показываем отображение неба в воде, в озере, его первое движение будет не в том, чтобы вглядеться в это озеро, а в том, чтобы отвернуться от него, посмотреть ввысь. Это — прин­цип символа: показывает что-то земное для того, чтобы указать на что-то небесное; показывается что-то, что можно уловить чувствами, для того, чтобы указать на что-то, что можно поз­нать только в самых глубинах человека и самым глубоким воспри­ятием. Служба, обряд, который мы употребляем в Церкви, в этом отношении очень многое говорит о том, каковы человеческие, глу­бинные отношения любви и взаимности, и над ними, мне кажется, нам надо задуматься, как верующим, так и неверующим. Верующим, потому что надо всем нам, на основании нового приобретенного опыта, заново передумывать то, что, как нам кажется, мы зна­ем уже давно. А неверующим — потому что если в этом обряде есть что-то ценное — оно бы не устояло в человеческом обществе, если бы в нем не было глубины и значительности — то, может быть, верующие могут и неверующим открыть что-то, не только о Боге, но и о человеке в плане тех отношений, которые составляют са­мую сердцевину людской жизни: о любви, о браке, о семье.

Начинается богослужение с прихода жениха и невесты в церковь. Церковь это не только храм. Конечно, это и храм, но это та общи­на людей, которая разделяет с ними одну веру и одну надежду. И в этом отношении брак не является частным договором, но он не является также и общественной структурой. Это событие, ко­торое соединяет двух людей, это событие, которое имеет пре­дельное значение для двух, и которое, потому что Церковь, по слову Самарина, является организмом любви, имеет колоссальное значение не столько общественного, сколько братского, челове­ческого масштаба для всех.

Входят в церковь; невесту приводит посаженный отец, или отец. Он ее отдает жениху; он отходит в сторону. Невеста те­перь стоит рядом со своим женихом, как я сказал, плечо к пле­чу, для того, чтобы начать совместную жизнь. И для того, что­бы указать, что эта совместная жизнь — торжество, победа, яв­ление каких-то глубин, им дается каждому по свече. Вы, может быть, вспомните слова Христа: “Пусть ваш свет так сияет перед людьми, чтобы люди, видя ваши добрые дела, прославили Отца ва­шего небесного”.

Вот начало этого богослужения: свет, который обозначает собой радость, который также напоминает нам о том, что свет во тьме светит, что тьма не будет просто разогнана легко, но и ничто этого света победить не может. Отсюда может начаться дальнейшее богослужение, из этой веры в будущее, веры друг во друга, веры в Бога, из этой надежды, т.е. уверенности в том, что победа будет дана тому, кто будет бороться до конца и кто устоит против всех ухищрений и человеческой слабости и чело­веческой неправды, и, как мы верим, сил тьмы.

+ + +

Как я сказал в начале прошлой беседы, одна из целей этих моих разговоров с вами — не только уяснить для верующих глу­бину и значительность их веры и обрядов, но сделать их понятными для неверующего. И это не только для того, чтобы верую­щий стал более приемлемым и более понятным, а потому, что об­ряды Церкви, уходящие своими корнями в опыт и веру тысяче­летий, образно, картинно, символами часто раскрывают перед человеком такие глубины человеческого опыта любви, радости, горя, которые могут быть полезны не только для верующего, но раскрыть и неверующему какую-то глубину собственной души и собственной жизни,

Молитвенный чин обручения начинается с момента, когда жених с невестой встречаются в церкви. Первым приходит же­них; народ уже собрался; Церковь собралась: ибо Церковь — это не здание, а человеческое общество верующих, которые во имя Христа и со Христом соединены, тут. Невесту приводит в церковь отец или, если у неё нет отца, то посаженный отец, человек настолько близкий, что он может быть для нее отцом, который отдает ее в новую жизнь. В Священном Писании гово­рится, что человек должен оставить отца и матерь и соединить­ся с женой; это, конечно, относится также и к невесте. Это момент, когда явно, совершенно ясно в сознании всех, не­веста выбирает между прежней своей семьей и человеком, кото­рого, как я, кажется, сказал в прошлый раз, она сумела так полюбить, что он для нее становится единственным; так полю­бить, что она готова за ним пойти на край света, разделить все доброе и все тяжелое, что может предложить жизнь. И вот они стоят рядом; священник вышел к ним навстречу; он зажига­ет две свечи, благословляет их этими свечами, и теперь они стоят со свечами в руках. Свет — это знак радости, огонь — знак тепла. Эти свечи говорят о радости встречи этих двух душ, этих двух людей; и о нашей общей радости. Но они напоминают нам также и о том, что жизнь человека не замкнута и не закрыта, она происходит в обществе людей, и что всё, что случается с человеком, будет или светом, или тьмой, или теп­лом, или холодом отзываться в душах всех окружающих. Эти свечи нам напоминают слова Христовы: “Пусть ваш свет так светит перед людьми, чтобы, видя ваши добрые дела, они просла­вили Отца вашего, Который на небесах…” Не в том смысле, что человеческий свет должен только нам напоминать о Боге; а в том смысле, что свет, льющийся из жизни двух людей, кото­рые соединились воедино, которые являются с нашей, православ­ной точки зрения христианина, уже Царством Божиим, явленным — потому что рознь, разделение побеждены и два уже не два, а одно — что этот свет больше, чем свет, который может исходить из отдельного человека, это уже Божий свет, это свет любви, а имя Бога именно — любовь.

И тут ставится первый вопрос жениху и невесте; Церковь ставит этот вопрос: “Хочешь ли ты взять себе в мужа, в жену этого человека, которого ты здесь видишь перед собой, делаешь ли ты это свободно, без принуждения?” И ответ: “Да” Человек свободен вступить в это чудо единства двух, и делается это в царственной, действительно, свободе, без при­нуждения, без ограничений. На это Церковь отвечает первым тор­жественным возгласом священника: “Благословен Бог наш!… Бла­гословен Он, во веки веков, всегда, но благословен Он, что такое возможно для людей, что рознь может быть побежде­на, что любовь может соединить двух таким чудесным образом. Благословен Бог.” И затем идут обычные церковные прошения: о мире, о том, чтобы Господь ниспослал Свой мир, мир, который крепче всякого смущения, который сильнее са­мых горестных обстоятельств; и особенно молитва о тех, кото­рые теперь обручаются друг другу; о том, чтобы Господь им дал совершенную любовь, любовь мирную и Свою помощь; о том, чтобы их сохранил в единомыслии и твердой вере; бла­гословил их непорочным житьём и даровал бы на радость детей.

Это любовь совершенная — не только радость, она — подвиг. Любить, в конечном итоге, значит такое придать значение дру­гому человеку, чтобы забыть самого себя. А это не всегда да­ется легко. В минуты светлые мы легко, радостно даем свое и себя; мы радостно принимаем от другого, который нас любит, то, что он нам дает; но есть минуты трудные, и тогда любовь делается подвигом, жертвой; она требует ….

Вот об этом я хочу сказать в следующей нашей беседе.

+ + +

Я закончил прошлую свою беседу несколькими словами о любви. Мне хочется к этому вопросу вернуться.

Мы все думаем, что мы знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениям. Мы думаем, что мы любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, по­тому что нам с ним хорошо; но любовь гораздо больше, требовательнее и порой трагичнее, чем это,

В любви есть три стороны. С одной стороны, человек лю­бящий дает, хочет давать; но для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать так, чтобы получа­ющему не было больно, нужно уметь давать. Как часто бы­вает, что мы даем НЕ по любви настоящей, самоотверженной, щедрой любви, а потому что в нас нарастает чувство своей значительности, своего величия, когда мы даём. Нам кажется, что давать — это один из способов как бы утвердить себя, показать себе самому и другим свою значи­тельность. Но получить от человека в этих условиях очень больно. Любовь только тогда может давать, когда она забывает о себе; когда человек даёт, как один из немецких писателей сказал — как ПТИЦА поёт; от избытка своего; не потому что требуется, вынуждается из него дар, а потому что давать — это песнь души, это радость; радость, в которой можно себя забыть, заглядевшись на радость другого человека. А такая любовь, которая умеет давать, — гораздо более редкая, чем мы воображаем.

С другой стороны, в любви надо уметь получать, но полу­чать порой гораздо труднее, чем давать. Мы все знаем, как бывает мучительно получить что-нибудь, испытать благодеяние от человека, которого мы или не любим, или не уважаем; это унизительно, оскорбительно. Мы это видим в детях, когда кто-нибудь ими нелюбимый или кто-нибудь, в любовь которого они не верят, им дает подарок. Хочется им растоптать подарок, потому что он оскорбляет самую глубину души их. И вот для того, чтобы уметь давать и уметь получать, нужно, чтобы любовь дающего была бы самозабвенная и чтобы получающий любил дающего и верил безусловно в его любовь. Один из подвижников Запада, святой Викентий де Поль, посылая одну из своих монахинь помогать бедным, ей сказал: “Помни — тебе нужна будет вся любовь, на которую способно твое сердце, для того, чтобы люди могли тебе про­стить твои благодеяния…” Если бы мы чаще это помнили, мы меньше бы удивлялись, что окружающие без радости, иногда со сжимающимся сердцем к нам обращаются за помощью и её от нас получают. Но даже там, где и давать, и получать — праздник, радость, есть еще одна сторона любви, которую мы забываем.

Эта сторона — жертвенность; не в том смысле, в котором мы обычно об этом думаем; например как человек, ко­торый любит другого, готов на него работать, лишать себя чего-нибудь, чтобы другой получил то, что ему нужно: родители, на­пример, которые могут себя лишать необходимого для того, что­бы дети были сыты и одеты и иногда получили радость от подарка; нет — та жертвенность, о которой я говорю, более строга, она относится к чему-то более внутреннему. Эта жертвенность заключается в том, что человек готов по любви к другому отой­ти в сторону. И это очень важно. Ведь порой бывает так, меж­ду мужем и женой; они друг друга любят сильно, крепко, ласко­во, радостно. Но вот один из них ревнует мужа или жену — не по отношению к кому-нибудь, который вот тут, теперь, может поставить под вопрос их любовь; а по отношению к прошлому. Например, отстраняются друзья или подруги детства; отталкива­ются куда-то вглубь воспоминаний воспоминания прошлого. Хотелось бы тому, кто так без-умно, неумно любит, чтобы жизнь началась только с момента их встречи. А всё то, что пред­шествует этому, всё богатство жизни, души, отношений кажется им опасностью: это что-то, что живет в душе любимого человека помимо них. Это одна из самых опасных вещей. Потому что человек не может начать жить с какого-то, даже самого светлого дня встречи с любимым, дорогим человеком. Он должен начать жить с самого начала своей жизни. И любящий дол­жен принять тайну прошлого как тайну и её уберечь, её сохранить, допустить, что в прошлом были такие отношения лю­бимого человека с родителями, с друзьями, с подругами, такие события жизни, к которым он не будет причастен иначе как оберегающей, ласковой, почтительной любовью. И здесь на­чинается область, которую можно назвать областью веры; веры не только в Бога, а взаимной веры одного человека в другого.

Вот об этом я скажу в следующий раз.

+ + +

Говоря о брачной любви, я в прошлый раз закончил на за­мечании, что любовь должна где-то такое граничить с верой; не с верой в Бога только, а с взаимной верой двух людей. Вот, что я хотел этим сказать:

Человек начинает любить другого, потому что вдруг, неожи­данно для себя самого он в нем видит что-то, чего он раньше никогда не видел. Бывает: молодые люди, девушки принадлежат к какому-то общему кругу, живут бок о бок, работают вместе, принимают участие в общественной жизни; и вдруг кто-то, кто до сих пор никем не был замечен, делается центром интереса для одного из них; в какой-то момент один человек другого увидел: не только глазами, но каким-то проникновением сердца и ума. И этот человек, который был просто одним из многих, вдруг делается кем-то единственным. Человек тогда представляется с новой красотой, новой глуби­ной, новой значительностью. Это может длиться целыми годами, такое видение может пройти через всю жизнь. Но иногда, после какого-то периода времени тускнеет это видение — как бывает, когда солнце отойдет от окна, вдруг сияние этого окна тоже тускнеет. И вот в этот момент, вступает вера; вера вот в каком смысле: как уверенность, что то, что было когда-то ви­дено, а теперь стало невидимым — достоверно, несомнен­но. На такой вере мы все живем более или менее. Бывают мо­менты особенных встреч, глубоких, волнующих; потом мы возвра­щаемся к обычной жизни; но когда мы снова оказываемся лицом к лицу с человеком, который связан с этим переживанием, мы знаем, что то, что мы видим — не весь человек; что есть такая глубина, которую мы теперь больше не можем прозреть. Но уже мы относимся к этому человеку по-новому. Это очень ясно выявлено в одной из молитв или, вернее, в целом ряде молитв чина бракосочетания.

Во-первых, одна молитва напоминает нам о том, что жених и невеста должны всегда быть по образу Исаака и Ревекки, двух личностей из Ветхого Завета. Почему они приведены тут? Не толь­ко для того, чтобы Священное Писание Ветхого Завета с его бо­гатой, глубокой семейной традицией вдохновляло людей, а пото­му что Исаак и Ревекка, по рассказу Библии, были друг другу даны Богом, и Ревекка была обнаружена среди своих подруг как бы знаком, данным Богом слуге Авраама, которому было пору­чено найти невесту для сына своего хозяина. Здесь — знак, знак вещественный; это была девушка, которая пришла первая черпать воду из источника, с кувшином на плече. Но в обычной жизни нам тоже даётся знак: вот это чудесное видение чело­века, каким до этого его никто не видел и каким мы его раньше сами не видели. И когда тускнеет этот момент, уверенность ос­таётся. И этот момент может продолжаться через всю жизнь.

Немножко дальше в службе, когда жених и невеста обменива­ются кольцами, вспоминается притча о блудном сыне, рассказ о том, как молодой человек бросил своего отца, взяв с собой ту часть имения, которая ему бы причиталась после смерти отца, прожил всё и вернулся. И вот в этот момент замечательно в прит­че то, что отец ничего не спрашивает; он не допытывает­ся, как тот провел эти темные годы; он не спрашивает его: “А переменился ли ты? Действительно ли ты собира­ешься быть иным?” Он просто его обнимает и принимает обратно; как бы ему говоря: “Раз ты вернулся — значит всё хорошо; раз ты снова здесь — я могу тебе довериться до конца”. И это доверие такое, что отец ему вручает свое кольцо, свой перстень. В древности на перстне была печать; и в то время, когда люди еще не могли читать, наложить печать на документ скрепляло этот документ достоверностью; дать кому-ни­будь свою печать это значило доверить ему свою честь, свое имущество, свою жизнь — всё. Вот как поступает отец блудного сына. И вот как мы призваны, в акте полного доверия друг к другу, веры в самое лучшее, что есть в челове­ке, отдать ему наше доверие, даже там, где у нас все основания были раньше отнять его; человек нам изменил, человек обманул; но он вернулся, и всё прошлое прошло; остается только светлое настоящее и возможность буду­щего.

Вот здесь молитва о вере очень важна, потому что в течение всей жизни человек будет переходить из моментов светлейших видений, глубочайших переживаний дружбы, дове­рия, взаимного понимания, верности, к моментам колебания, ког­да всё, как будто, зашатается, всё потускнеет; и если устоит вера — устоит любовь, устоит единство, устоит брак, победит человек в самом лучшем, что в нем есть, того человека — са­мого себя иногда — в том, что самое в нем слабое.

Опубликовано: Труды. Т. 2. — М.: Практика, 2007.