Повседневное христианство в перспективе русской литературы XX века

Первый роман, который я прочел по-русски от начала до конца, почти сорок лет назад, летом 1980 года, когда мне было шестнадцать, был Сережа Веры Пановой. В то время, будучи английским школьником, я не имел никакого представления о повседневной жизни в Советском Союзе, но то, что поразило меня, было способностью автора передать в знакомых и любовно описанных деталях то, что коммунистическая идеология пыталась устранить – царство приватного (частного) и личного. Хотя я погрузился в страну и культуру, очень отличающихся от моей (мне пришлось покопаться в энциклопедии, чтобы узнать, что такое колхоз), опыт жизни, увиденный глазами пятилетнего русского мальчика, был описан таким образом, что я понял, что именно область приватного (частного) и личного, повседневного, превалирует над историческим и социальным. Это — восприятие жизни, которое является глубоко Христианским. Панова, насколько мне известно, не говорила, по крайней мере в своих произведениях, о себе как о верующей (хотя в киноверсии ее произведения 1960 года есть интересная сцена, не присутствующая в романе, где Сережа и некоторые старшие мальчики обсуждают жизненные приоритеты в заброшенной церковной колокольне, где колокол интригующе сохранился как средство оповещения о пожарной тревоге), и все же я нашел ее отношение к личному и повседневному , по меньшей мере, отчетливо идеологически невыдержанное с точки зрения советского литературного чиновничества.

Не являясь носителем русского языка, я постоянно сталкивался с проблемой перевода английских слов и понятий «private» и «privacy».»Когда я был студентом в городе Воронеже в 1980-х годах и делил комнату с четырьмя другими студентами, я часто сожалел об отсутствии «приватности», моего «собственного пространства», где в моем «буржуазном» восприятии жизни я мог «делать свое дело». «Коллектив» точно был не для меня. Самое близкое слово, которое я мог найти в русском языке для «приватности», было «уединение» (solitude), но оно слишком ассоциируется с монашеской жизнью и, конечно же, не то, что я искал. Таким образом, после моего ограниченного опыта повседневной жизни в Советской России возвышение Пановой приватной и личной сферы над социальной показалось мне еще более удивительным.

Вспоминаю один разговор с епископом, которого спросили, уместно ли вообще при каких-либо обстоятельствах снимать свой крест. Удивительно, но он ответил, что сам каждый вечер перед сном снимал свой крест и оставлял его на ночном столике, чтобы, проснувшись, вспомнить слова Христа из Евангелия: “если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой [ежедневно], и следуй за Мною ” (Лука 9.23). Именно это слово «ежедневно» хотел подчеркнуть епископ –временные границы и, следовательно, обстоятельства, в которых мы совершаем наше спасение. И я бы предположил, что видение того, где именно действует Бог — в повседневной жизни, в сфере личного и частного – это то, что мы встречаем в некоторых великих произведениях русской литературы во второй половине двадцатого века.

Возможно, мы неявно сталкиваемся с этим видением у Сережи Пановой. В ее романе мы, конечно, знакомимся с тем местом – частной жизнью – где совершается Христианское спасение. Но, пожалуй, величайшим произведением русской литературы ХХ века, где это видение становится явным, является шедевр Бориса Пастернака Доктор Живаго. Нетрудно понять, почему роман Пастернака вызвал осуждение со стороны советских цензоров. Главной темой этого произведения является судьба личности и первостепенность частной жизни на фоне исторических перипетий  – на примере России ХХ века через насильственные изменения в форме революции, гонений и войны -и именно это превознесение личности над коллективом шло вразрез с зерном официальной советской идеологии.

Люди, изображенные в романе, прежде всего одноименный главный герой, не являются героями в общепринятом смысле этого слова. Они наверняка обладают недостатками, но все же вызывают сочувствие. Они прежде всего люди. И это человеческое, или, можно сказать, частное, личное – и есть то царство, где люди действительно могут быть свободными, как утверждал Пастернак. Он верил, что воплощение Бога, принятие Богом всего человеческого, на самом деле, всего сотворенного (как ясно из стихотворений в конце романа) в лице Иисуса Христа было единственным подлинно революционным событием в истории. Автор не заставляет читателя верить, что социальные и исторические обстоятельства не имеют никакого значения; они рассматриваются как горнило, в котором потребность передавать личный опыт, творчески обогащать им свою жизнь и жизнь других людей становится первостепенной. Преступления советской системы, вторжение и развращение личной сферы подавляющим присутствием государства, не должны становиться поводом для пессимизма. Пастернак предлагает в сердцевине превратностей судьбы каждого человека (он, казалось, не рассматривал нации или общины как сущности, которые могут страдать) видение надежды, которое является глубоко христианским. Вечное и бессмертное по Пастернаку не являются человеческими построениями; они достигаются путем развития творческого потенциала в сфере личного и человеческого. Это лучше всего видно на примере судьбы Юрия Живаго, чей творческий путь — его повседневное служение — воплощенное в его поэзии и духовной целостности, можно рассматривать как жертву, подобную жертве Христа. И это делает его гражданином не земли, а Царствия Божьего.

Есть и другие произведения русской литературы, наполненные тем же духом – я имею в виду поэму Ахматовой Реквием и Архипелаг Гулаг Солженицына. Но я считаю, что из всех произведений русской литературы ХХ века, именно пастернаковский Доктор Живаго лучше всего передает первостепенную важность повседневного служения в самом широком смысле: простого воплощение христианских ценностей, порождаемых Духом внутри человеческой личности — в личной встрече с живым Богом.

От себя могу сказать, что русская литература играла и продолжает играть решающую роль в моем личном духовном становлении. Перечитывая отрывки из некоторых моих любимых авторов-Достоевского, Пастернака, религиозного философа Владимира Соловьева, я снова и снова поражаюсь видению христианской жизни и служения, прожитых в контексте повседневного и личного. Мы узнаем от этих авторов, что есть видение православного христианства, которое возникает из антропологии, основанной на достоинстве человеческой личности, а не из попыток составить моральный кодекс на основе православия, свод запретов и предписаний. Это были авторы, которые стремились прозреть мир и, что более важно, человеческую личность, преображенную славой Господней, личность духовно и морально преображенную служением Богу в повседневной частной жизни. Это видение, в котором человеческое достоинство и свобода расцветают и в котором Дух говорит с человеком лицом к лицу. Это прежде всего видение духовных ценностей. Ценности — это именно то, что мы ценим и лелеем, то, что мы считаем священным и неприкосновенным. Ценности нельзя диктовать извне, они приходят изнутри, и именно здесь я хотел бы связать свое чтение русской литературы с пониманием достоинства и ценностей митрополитом Антонием.

Я думаю, что могу с уверенностью утверждать, что митрополит Антоний был очень закрытым человеком. Сплетни и непристойное обсуждение чужой личной жизни были ему противны. Действительно, я помню, как при моей первой встрече с ним он сказал, что любопытство — это грех, но только позже я в полной мере осознал, что он имел в виду. Я также помню, как часто он говорил не столько о нашей вере в Бога, какой бы слабой и несовершенной она ни была, сколько о вере Бога в нас. Вера Бога в человека коренится в почитании человеческого достоинства, то есть образа Божьего. Отношения между Богом и человеком определяют отношения между самими людьми. Мы живем в эпоху, когда сфера частной жизни и повседневности – области, где осуществляется наше служение Богу – размывается и где подлинная власть часто вытесняется авторитаризмом. Эта эрозия частной сферы и появление ложных авторитетов (увы, это может произойти и в церкви) ставит перед нами множество задач. Я верю, что два моих величайших учителя вне Евангелия – русская литература и митрополит Антоний – все еще могут дать нам видение того, как противостоять этим вызовам.

Спасибо за внимание.