Интервью по случаю 75-летия

19 июня 1989 года одному из старейших иерархов Русской Право­славной Церкви, выдающемуся про­поведнику и богослову, митрополиту Сурожскому Антонию исполнилось 75 лет.

Митрополит Антоний (в миру — Андрей Борисович Блюм) родился в Лозанне в семье дипломата; с девя­тилетнего возраста проживал во Франции. Семнадцати лет митропо­литом Евлогием (Георгиевским) по­священ во чтеца. По окончании в

1942 году биологического и меди­цинского факультетов Сорбонны был практикующим врачом, в

1943 году принял тайный монаше­ский постриг.

В годы второй мировой войны служил во французской армии и участвовал в движении французско­го Сопротивления.

В 1948 году Патриаршим Экзар­хом Западной Европы митрополи­том Серафимом рукоположен во иеродиакона и иеромонаха и назна­чен духовным наставником Право­славно-англиканского содружества Преподобного Сергия и мученика Албания в Англии. С тех пор Владыка Антоний совершает свое священническое служение в Велико­британии: с 1950 года в качестве настоятеля храма во имя святого апостола Филиппа, с 1956 года — Успенского храма в Лондоне. В 1957 году по благословению Святейшего Патриарха Алексия хиротонисан во епископа, а в 1962 году в сане архиепископа назначен управля­ющим вновь открытой епархией Русской Православной Церкви на Британских островах с титулом Сурожский. В 1963 году архиеписко­пу Антонию поручено исполнять обязанности Патриаршего Экзарха Западной Европы, а в 1966 году он был возведен в сан митропо­лита и утвержден в должности Экзарха, в которой состоял до 1974 года.

Митрополит Антоний принимал участие во многих межправослав­ных и экуменических встречах и собеседованиях, награжден многими церковными наградами. Абердинский университет в Шотландии удостоил его почетной докторской степени «за проповедь Слова Божия и оживление духовной жизни в стране». В 1983 году Совет Москов­ской Духовной Академии также присвоил ему степень доктора бого­словия Нопоги саи&а за совокупность научно-богословских и проповедни­ческих трудов. В течение более 40 лет пастырского служения Вла­дыка Антоний, помимо церковной проповеди, прочитал в различных аудиториях разных стран, по радио и телевидению более десяти тысяч лекций. Его книги издавались на многих языках.

В мае 1987 года митрополит Антоний принял участие во Второй международной научной церков­ной конференции, посвященной 1000-летию Крещения Руси, «Бого­словие и духовность Русской Право­славной Церкви», которая прохо­дила в Москве, в Издательском отделе Московского Патриархата. В дни работы конференции он дал интервью для «Журнала Москов­ской Патриархии», фрагменты кото­рого мы публикуем.

— Владыко, Вы являетесь епископом Русской Право­славной Церкви в Великобритании. Как строится жизнь Вашей общины в инославном окружении и в британской культурной среде?

— О современной британской культуре трудно го­ворить в том смысле, как, например, о культуре России в XIX — начале XX века, имея в виду прежде всего открытость ко всему человеческому, знание всего чело­веческого — всемирной истории, всемирной литературы, а не только знание своего или местного. Поэтому можно сказать, что Православие, встречаясь в Англии с инославием, сталкивается не столько с культурой в универсаль­ном смысле, сколько с национальными предрассудками. Скажем, человеку, который хочет стать православным, в той Церкви, где он был крещен, не говорят: «Зачем тебе становиться православным, разве мало духовного богат­ства в нашей Церкви?» — но почти всегда говорят: «Неужели ты хочешь присоединиться к этой Церкви иностранцев? Как ты можешь оставаться англичанином, становясь русским?» Из-за отсутствия опыта часто люди не понимают, что принимающий Православие не становится русским, но приобщается к православной духов­ной традиции, а это совершенно разные вещи.

Мы не стараемся русифицировать людей, что невозможно даже в том случае, если бы мы этого хотели. Ведь первая эмиграция достигла Англии между 1919 и 1923 годами: те, кто тогда были детьми, теперь уже далеко не молоды, кто приехал взрослым, большей частью уже скончались. Большая часть наших прихожан — это люди, родив­шиеся от смешанных браков. Теперь мы дошли уже до четвертого и пятого поколений. Кроме этого, у нас много таких, кто принял Православие. Так что говорить о «русскости» не приходится — отчасти потому, что русский язык уже не является языком верующих.

В Лондоне богослужения не всегда совершаются на славянском языке. Раз в месяц литургия совершается на английском, раз в месяц — на двух языках и еще два раза — по-славянски; всенощные — всегда на двух язы­ках. Постом и в большие праздники мы также сочетаем два языка, а проповедовать мне приходится на англий­ском, потому что русские так давно живут в Англии, что свободно говорят по-английски, а англичане не могут научиться русскому языку. Научить детей языку, препо­давая им два раза в неделю в воскресной школе, когда дома не говорят по-русски, немыслимо — я пробовал. Поэтому мы добиваемся совсем другого — чтобы они уходили в глубь своей истории, в тот период, когда Великобритания и Ирландия были православными стра­нами.

Ирландия приняла Православие восточной традиции раньше России, она была обращена выходцами из Азии, как и часть Шотландии. Не говоря уже о том, что в тече­ние нескольких столетий христианская Церковь была неразделенной и поэтому все были православными. Мы стараемся изучать это первичное Православие. Например, мы написали службу православным святым Англии, и у нас есть икона. Таким образом, наша задача — помочь тем, кто родился англичанином или шотландцем, найти православные корни в своей культуре. Конечно, это не так просто, потому что, скажем, я — русский, прибывший в Англию, когда мне было уже 35 лет, являюсь человеком русской, а не английской культуры; поэтому, когда я передаю им великобритан­ское Православие, оно все равно окрашено моей русскостью. Но я должен сделать оговорку. Русских священников, то есть из семей, где родители были русскими, сейчас в нашей епархии очень мало: кроме меня, один священник в Лондоне, один — на юге Англии, один — в Бристоле и один диакон; все остальные — принявшие Православие. Они-то никак не могут при­вивать русскую культуру, но они сознают свою укоренен­ность в культуре Православия Великобритании. Это очень интересный процесс.

Сейчас на Западе, не только в Англии, — кризис веры. И для многих людей, что-то знающих о Право­славии, оно является как бы точкой опоры, потому что догматически мы стоим на том, на чем стояли с первых веков, богослужение у нас не меняется, духовность наша, духовное предание течет, как река, со времен Самого Спасителя. Вся наша церковность осталась неизменной не в том смысле, что это окаменелость, а в том, что мы живем тем же, чем жили столетия. Поэто­му мы для многих являемся тем камнем, на котором можно стоять, неким критерием даже для инославных. Кроме того, наши верующие — люди с гораздо более живой верой, чем средние верующие других исповеданий, потому что быть православным среди моря инославных — это требует выбора и решимости. Например, у нас в Лондоне один храм. Прихожане добираются до церкви час, а то и два и даже три часа и столько же обратно. Самое простое — пойти в соседний англиканский, като­лический или протестантский храм. Нет, приходят. Пото­му что люди, которые собираются в храме, знают, что у них одна вера, одна духовная традиция, что они пришли в этот храм не потому, что он самый близкий или удоб­ный, а потому, что это соответствует их убеждениям. У нас бывает очень много посетителей, которые при­ходят просто помолиться, среди людей, представляющих живую верующую семью. По русским масштабам нас очень мало: лондонский приход составляют 1000 человек. Для вас это маленький приход, но для нас — очень большой, потому что средний приход в Англии имеет от 50 до 200 человек. Но вопрос, конечно, не в количестве людей. Благодаря тому, что мы — небольшая община, мы хорошо друг друга знаем.

Я почти 40 лет служу в Лондоне на одном месте, знаю каждого человека по имени, знаю его родителей, бабушек и дедушек, близких и дальних. Поэтому у нас отношения удивительно глубокие и близкие. Был период, когда я был единственным священником Патриаршей Церкви на всю Великобританию и Ирландию. Нет ни одного православ­ного нашей юрисдикции, который у меня не исповедался бы в течение первых 15 лет. Я крестил всех, кто теперь является отцами и матерями семейств. Теперь я венчаю их детей. Поэтому у нас есть сознание общины, личной дружбы. Многие, с кем я знаком много лет, со мною на «ты». У нас нет чувства величия епископа или какой-то отдаленности его — мы живем вместе. Я живу — слава Богу, по своему выбору — гораздо проще, чем приходится жить архиерею в России, где у него большая администрация и вообще более сложная жизнь. У нас при соборе есть небольшой домик-сторожка, и я в этой сторожке живу. Сам себе готовлю, сам убираю, сам секретарствую и — блаженствую, потому что это, единственное, что в моем образе жизни остается от монашества — внешне, разумеется. В десять часов вечера закрываю храм и до следующего утра я один. Это дает мне возможность вести как бы две жизни: первая — монашеская, когда я пребы­ваю в одиночестве и могу молиться, если ничто не помешает ночью; и вторая — пастырская работа. Всего в соборе нас четверо священнослужителей на тысячу человек, из которых около 70 уже настолько стары, что не могут приходить в храм и их приходится навещать. По возможности, вместо того чтобы их причащать запасными Дарами, мы служим в их комнате или квар­тире литургию, раз они не могут прийти в церковь, то церковь сама к ним приходит. Почти каждый день в течение 10 часов я общаюсь с людьми, которые идут ко мне, имея духовную нужду.

— Как у вас строится религиозное воспитание детей, на кого падает основная нагрузка: на родителей или на священника?

— Увы, на священника, потому что родители, как мы их ни воспитываем, научить детей не могут. Есть семьи, где родители хорошо образованы церковно, но им труднее научить своего ребенка, чем священнику, кото­рого он слушает иначе. Поэтому мы создали 38 лет тому назад приходскую школу, которая постепенно растет: сначала было шестеро детей, потом 24, а теперь уже очень много. Два раза в месяц после литургии у них бывают занятия, а потом их водят в соседний парк играть, чтобы они друг с другом знакомились. Очень важно, чтобы они составили семью, которая в будущем будет приходской общиной. Летом мы устраиваем для них летний лагерь, в этом году у нас будет 100 детей. В течение двух недель они будут жить вместе, утром и вечером — молитва, занятия по предметам веры и другие: рукоделие, спорт, походы. Все это создает между детьми такие отношения, которые им позволяют, когда они подрастают и начинают бунтовать против родителей, вместо того чтобы делиться своими впечатлениями или искать совета и помощи в школе или на улице, идти к своим товарищам по лагерю, по приходской школе, то есть по церкви; в этом случае они получают совер­шенно иного рода ответы.

Относительно воспитания детей мне очень трудно ответить, потому что я не был верующим ребенком. Для меня Бог не существовал до 14-15 лет, и я не знаю, что делают с ребенком, чтобы его воспитать. Поэтому в пастырской работе я не берусь за воспитание маленьких детей до того возраста, когда я с ними могу говорить, приблизительно лет до десяти. Но что с душой ребенка делать, я не знаю. Я знаю одно — над ребенком надо молиться. Беременная женщина должна молиться, испо­ведоваться и причащаться, потому что все, что происходит с ней, происходит и с ребенком, которого она ждет. Когда ребенок рожден — над ним надо молиться, когда он растет — над ним и о нем надо молиться, даже если почему-либо не молишься с ним вместе. У меня был потрясший меня случай — пример того, как слова молит­вы и церковные песенные мотивы могут так глубоко войти в человека, что почти вернуть его к жизни. У нас был старик, который болел раком и умирал. Каждый день я его навещал. Его старшая сестра говорила мне: «Зачем Вы пришли? Он без сознания». Но я становился около его постели и служил молебен, а он постепенно приходил в себя и вторил мне. Однажды я пришел, когда он совсем умирал. По сторонам его постели сидели его жена и дочь, которые отсутствовали во время его болезни и только теперь приехали. Они были в отчаянии, что не смогли проститься. Я им велел сесть на одну сторону, встал на колени и стал петь, как мог, песнопения Страстной и Пасхи; и можно было видеть, как эти песнопения дошли до самых глубин его существа, как постепенно начало проясняться сознание, и он открыл глаза. Я ему сказал: «Петр Васильевич, Вы при смерти; здесь жена и дочь, проститесь с ними». Он повернулся и простился. Потом я сказал ему: «Теперь иди с миром», и он погрузился снова в бессознательное состояние и умер через несколько минут. Это не я над ним что-то сотворил, а просто молитвенные слова и песнопения так переплелись с его глубинной душой, что смогли разбудить ее. Мне кажется, надо искать те молитвы — допустимо их и сочинять, — которые могут дойти до ребенка; не вообще до ребенка, а именно до э т о г о ребенка. Чем он живет, кто он такой, как, будучи собой, он может говорить с Богом — это знают только родители, потому что они знают, как их ребенок говорит с ними.

— Владыко, что представляют собой люди, которые становятся членами Вашей общины? Как они приходят к Православию?

— К нам приходят большей частью люди, которые или никогда не были верующими, или потеряли свою веру, или изверились в своей Церкви, не нашли в ней ни поддержки, ни духовного руководства и стали блуждать. Причем это люди самого разного возраста и типа. Я могу привести пример человека лет сорока, который ни во что не верил. Он пришел несколько лет назад в храм, с тем чтобы передать посылку кому-то из прихожан, и рассчитал так, чтобы служба к его приходу кончилась. Но ему «не повезло» — всенощная еще не отошла. Он мне потом рассказывал, что сидел на скамейке у притвора и вдруг ощутил, что в храме есть что-то, чего он никогда не переживал, есть какое-то присутствие. Он подумал тогда, что это интоксикация ладаном, убаюкивание церковным пением, или, может быть, это свечи мерцают, или коллективная истерика верующих — и они называют это Богом, но, конечно, никакого Бога нет! Но он настолько был затронут, что попросил у меня разрешения прийти, когда в храме никого не будет. И он обнаружил, просидев часа два, такое же интенсивное и реальное присутствие, какое было во время службы. Он подумал: «Да, предположим, что это Бог, но что мне до Бога, когда Он не может на меня воздействовать? Мне надо посмотреть, что делается с людьми, которые являются верующими». И он стал ходить и наблюдать за верую­щими и сказал мне очень интересную вещь: «Я не знаю, делаются ли они лучше, но они делаются совершенно иными после того, как причастились. Что-то в них есть, чего я никогда не встречал вне». Через несколько лет я его крестил.

Бывают люди, которые испытали оккультные учения, буддизм, безверие — все, что только можно выдумать, и которые приходят в храм и находят там духовную устойчивость. Мы их тогда «выдерживаем» долго, потому что одно дело — увлечься атмосферой и совсем другое — стать верующим догматически, взять на себя подвиг жизни по вере. Но таких довольно много. Вначале это были люди скорее старшего поколения, но теперь — гораздо более молодые.

Был такой случай. Я проповедовал в Оксфорде со ступенек университетской библиотеки в течение недели. Собиралась толпа — человек 70—80. Я говорил в течение часа, а потом в течение часа или полутора отвечал на вопросы. После одной такой беседы ко мне подошел молодой человек в длинной свитке, с длинными волосами, взъерошенный, на шее что-то висит, и говорит: «Почему Вы не бываете на наших собраниях?» — «На каких собраниях?» — «На собраниях хиппи». — «Почему же я должен бывать?» — «А чем же Вы от нас отличаетесь: носите платье, как никто, бородатый, что-то у Вас на шее висит? Приходите к нам».

Я отправился в тот же вечер к ним на собрание. Они сидели в большом зале на матрасах. Я пробрался в угол и сел. Была замечательная атмосфера хрупкой дружбы, хрупкой в том смысле, что это не сильные люди, а люди уязвимые. Кто-то стоял и читал собственные стихи, и его слушали, как исповедь слушали: без насмешки, без хихиканья, вслушивались в его душу, которую он откры­вал через свое стихотворение. Когда он закончил, наступило молчание. И тут я вышел из своего угла и говорю: «Я хочу вам рассказать, почему я верующий». И рассказал. Потом опять было долгое молчание. Вдруг открылась дверь, большой пес влетел, пробежал кругом, остановился против меня, фыркнул мне в лицо и галопом умчался, и этим была разряжена несколько мистическая обстановка. Но в результате они меня просили одну ночь провести с ними в молитве. И десять часов я провел с ними в молчаливой молитве; три раза давал им тему для размышлений, и их молчание было таким глубоким, какое бывает на Страстной, когда действительно люди охвачены священным ужасом перед тем, что они вспо­минают. Вот откуда берутся новые люди в нашей об­щине.

— Издаете ли Вы свои книги на русском языке?

— Я издал две маленькие книжки: «Проповеди и беседы» и «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». В последней книжке есть проповеди на все воскресные и праздничные евангельские чтения, также некоторых святых и на основные события церковной и личной жизни: отпевание, брак, рукоположение и т. д. Но теперь приходится писать, увы, больше по-английски. В послед­ние годы мне не удавалось писать, хотя у меня очень много материала. Я читаю катехизический курс в нашем приходе уже 38 лет, по две лекции в месяц. Поэтому постепенно собирается материал. У меня полный четы­рехлетний курс на Символ веры (40 лекций), о Таинствах, о святости, но руки не доходят обработать и издать.

Четыре дня в неделю у меня уходит на то, чтобы видеться с людьми, у которых или горе, или радость, или проблемы, или вопросы веры. Кроме того, так как я разъ­езжаю гораздо меньше, чем раньше, потому что с воз­растом устаю быстрее, я пишу около двух тысяч писем в год людям не только православным, но и других вероисповеданий, которые мне пишут: «Я видел Вас в на­шей церкви», «Я видел Вас по телевидению», «Я слышал Вас по радио», «Я читал Вашу книгу, и вот у меня горе, у меня рак», или: «У меня умер ребенок», или что-нибудь в этом роде. И конечно, каждому отвечаешь, не спрашивая, какого он вероисповедания. В результате довольно много людей к нам обращаются, потому что они находят у нас отклик на горе, нужду или радость, которого почему-то не нашли в своей Церкви. А писать надо бы, потому что я старею, а у меня есть еще что сказать, и хотелось бы что-то оставить… Это не богосло­вие, не ученые труды (я и не мечтаю об учености), а про­сто обращение к верующему человеку.

— Готовитесь ли Вы к проповедям?

— В первые годы моего священства обычно я вслух читал отрывки из писаний старца Силуана, затем, кроме этого, готовил проповеди письменно — не текст, а тезисы и цитаты. Потом я перестал это делать. Теперь, в по­следние 25 лет, я положил за правило заранее не читать Евангелие, которое будет читаться в церкви, хотя все эти чтения, разумеется, я почти наизусть знаю. Я читаю Евангелие в церкви народу, а потом продолжаю служить литургию и стараюсь, чтобы текст глубоко вошел в меня. Опыт показывает, что каждый раз евангельское слово рождает ответ. И я выхожу на проповедь и говорю: «Мы читали то-то, и вот я хочу вам сказать об этом, имен­но то, что со мной случилось». Один раз был печальный случай. Я прочел текст, но был таким уставшим, что он до меня не дошел. И в течение всей службы я с ужасом переживал тот факт, что Господь ко мне обратился со Своим словом, а у меня ничего не дрогнуло в душе. Когда пришло время проповедовать (а я всегда пропо­ведую перед отпустом), я вышел и сказал: «Вот что случилось. Вы понимаете, какой это ужас: Господь мне говорит такие-то слова, а все, что я могу Ему сказать, это то, что до меня они не доходят, мне нечего отве­чать — они как будто падают на каменную почву». Я об этом рассказал, и это тоже была проповедь, причем такая, которая соответствует опыту очень многих. Очень часто бывает — не знаю, как у вас, может быть, вы более чутки, чем я — часто бывает, что читаешь отрывок, и он до тебя не доходит; ты его понимаешь, каждое слово можешь объяснить, но душа не загорелась, сердце тяже­лое, бесчувственное. После этой проповеди некоторые прихожане говорили мне: «Спасибо, что Вы сказали это, потому что и с нами так бывает, но мы никогда бы не посмели в этом признаться». Иногда, бывало, я говорил о том, что пережил сам; но о чем не мог бы сказать в про­поведи, если бы это относилось к жизни другого человека, потому что это было бы слишком больно.

Приведу такой пример. Когда скончалась моя мать, я говорил целый ряд проповедей о смерти, но все знали, что я говорю о смерти моей матери и о том, что пережи­ваю сам, и, между прочим, в воскресенье, следующее за ее похоронами, я говорил о тленности человеческого тела. Я не мог бы говорить никому о тлении тела его матери или его ребенка, но, пересилив себя, а это было нелегко, я почувствовал, что должен об этом сказать. После одна прихожанка мне сказала: «Я никогда не думала, что Вы можете быть так бесчувственны». Но это не от бесчувст­венности, это был единственный случай. Вот так я отно­шусь к проповеди. Это не значит, что мои проповеди хороши, это значит, что я лучше не умею.

— Как часто у Вас причащаются?

— Часто. Раз в месяц, иногда два раза в месяц. Но мы принципиально отделили исповедь от причастия. За это, знаю, меня могут критиковать, но в результате моего уже почти сорокалетнего опыта я могу сказать, что теперь люди подходят к причастию гораздо строже. И к исповеди приступают гораздо строже, потому что мы договорились: приходишь на исповедь тогда, когда у тебя есть действительно покаяние или есть в чем исповедаться, а не просто для проформы, только с тем, чтобы получить разрешительную молитву и идти причащаться. Я говорю иногда нашим старым прихожанам: «Нельзя приходить на исповедь с пустяками, с тем только, чтобы получить разрешительную молитву, словно вы проходите мимо злой собаки, бросая ей кость, а, пока она грызет, вы идете мимо». Когда люди приходят в очень серьезном настроении, тогда можно с них требовать, можно сказать: «Ты не подготовлен, я тебе не могу дать разрешительную молитву после такой поверхностной исповеди — ты ее не пережил, покаяние твое очень сомнительно, иди домой и подумай» — и дать ему некоторые указания. Другой вопрос, допущу ли его я все-таки до причастия или нет. Потому что иногда бывает, что только причащение может человеку что-то открыть.

Причащение — Таинство, действующая сила Божия. В древности говорили об исповеди как об омовении, а о причащении как о пище. Представьте себе: я работаю в поле, возвращаюсь домой грязный, мне надо вымыться раньше, чем идти к столу. Но иногда бывает, что я возвращаюсь в таком изможденном состоянии, что и вымыться не могу, пока не съем куска хлеба. Тут есть какая-то грань, и определение этой грани берет на себя священник — духовник. Это не правило, которое можно просто объявить в приходе: когда хотите причащайтесь, когда хотите исповедуйтесь — это строго продуманное отношение и к прихожанину, и к святыне. Но за эти почти 40 лет я наблюдал, что такая практика дает плоды, а именно: очень большая серьезность в исповеди и очень большое благоговение в причащении. Все-таки мы причащаемся во исцеление души и тела и до того, как причаститься, читаем покаянную молитву; так что мы не просто небрежно, «на радостях» идем причащаться. Но такая практика причащения возможна только в слу­чае, если вы знаете, с кем имеете дело; она невозможна в пятитысячном приходе, я это отлично понимаю. Просто у нас условия позволяют, а в маленьких приходах — тем более, потому что знаешь не только каждого челове­ка, но знаешь течение его жизни из недели в неделю.

— Используете ли Вы в своей пастырской практике русские книги о духовной жизни, например, оптинские издания?

— Да, но все меньше и меньше, потому что перево­дов нет, а русских остается все меньше. Для нас вопрос перевода имеет колоссальную важность. Мы уже 30 лет переводим богослужебные тексты, и вся энергия пере­водческой работы уходит на это, потому что нам нужно иметь все: месячные Минеи, праздничные, Триоди и т. д., не говоря уже о таких службах, как молебны на разные случаи, отпевание, венчание. Например, мы совершали венчание в нашем храме на шести языках, потому что люди были разные. Какой смысл венчать человека, который не понимает ни слова на том языке, на котором вы говорите? Не так давно мы венчали испанца. Мне сделали перевод, и я научился его читать. Мы венчали на голландском, французском, немецком, английском, славянском. Дрожу при мысли, что, может быть, и китаец появится.

Вопрос переводов, повторяю, очень важен, но на пере­вод книг просто не хватает времени. Приходится в бесе­дах передавать то, что могла бы передавать книга. Я почти 40 лет веду еженедельно или через неделю беседы в церкви; бывает человек по 60—100. Это все, что мы пока можем делать.

Опубликовано: Журнал Московской Патриархии. 1989. № 11. С. 8-11.