Как перевести интеллигента через разрытую дорогу к храму? Новое расцерковление и воцерковляющий опыт митрополита Антония

Как сегодня можно, и можно ли, перевести через распаханную дорогу интеллигенцию в храм?

 Для начала вспомню о своём академическом прошлом – поговорим о терминологии. Традиционно считается, что термин «интеллигенция» связан со второй третью XIX века, но не так давно томский профессор А. С. Янушкевич, исследователь творчества В. А. Жуковского, установил, что понятие «интеллигенция» (в нашем смысле, не средневековом) встречается уже в дневниках поэта в 1836 году. Приходит оно к Жуковскому от общих знакомых, входивших в круг Бальзака во Франции. А к Бальзаку термин пришёл из Польши. Бальзак говорил о необходимости создать партию интеллигенции, то есть людей, не вовлечённых ни в буржуазную, ни в дворянскую среду. Таким образом, самое русское из всех слов, вошедших в интернациональный обиход, кроме слова «спутник», оказывается словом мировым.

Почему это терминологическое уточнение имеет какой-то смысл?

 Наверное, потому что часто приходится слышать, что интеллигенция заступила на место, которое в нормальном обществе должно принадлежать священнику. И произошло это тогда, когда революционная среда сформировалась; интеллигент и социалист, революционер – синонимы. В действительности же интеллигенция как явление и интеллигенция как понятие с революцией никак не связаны; кто-кто, а Жуковский не разделял идей социализма, не подменял собой священство, он был смиренным христианином. И интеллигентом уже был.

Другой вопрос, что мощное вхождение интеллигенции в плотные слои русской жизни состоялось в тот период, когда влияние Церкви на умы ослабло, а соблазн революционного переворота нарастал. И до сих пор учительный палец, «одноперстие», торчит из любого интеллигентского сочинения. И до сих пор требование − немедленно всё поменять – присуще интеллигенции. Все её родовые недостатки мы знаем. Но если она появилась в России, то, наверно, это было не зря. Значит, такое сословие со всеми его недостатками, со всеми его достоинствами было промыслительно допущено в историю. Иначе получится, что Господь Бог к истории не имеет никакого отношения; интеллигенция просто вторглась, вставила свою физиономию в церковную прорезь и начала вещать, вместо того чтоб вещали люди, которым положено по чину и по сану.

Совершенно ясно, что в определённый момент возникла лакуна, пауза, которую нельзя было терпеть. Кто-то должен был (оставим в стороне достоин−недостоин, может−не может, имеет право−не имеет права) лакуну каким-то образом заполнить. Должно было появиться сословие, у которого нет рычагов экономического воздействия на мир, но у которого тем не менее есть повышенное чувство моральной ответственности. Должно было появиться образованное и отвечающее за мораль (не за мистические переживания, не за политические решения, а за соотнесение всего с некоторой моральной нормой) сословие. Мне кажется, что это и есть сословие интеллигенции.

Это более скромная задача, нежели проповедование высоких религиозных истин. Но эта задача − гораздо более духовная, чем добывание избыточных средств на удобное существование. Эта задача есть. И она реальная. В таком позиционировании, несомненно, есть соблазн. Когда вы начинаете всё сверять с моральным мерилом, вы перестаёте отвечать на очень важные жизненные вопросы: за счёт чего мы должны добиться такого результата, к которому призываем друг друга? а кто будет это делать? Надо – и всё!

Моральный императив одновременно важен и опасен. Но обойтись без него невозможно. При всех недостатках этой социальной позиции, такая роль есть. Она никуда не делась, хотя, конечно, мы часто слышим, что интеллигенция маргинализовалась, что её больше нет и что она виновата во всём. Если она маргинализовалась, то почему она виновата во всём? Если её нет, то кто маргинализовался? И когда мы так ставим вопрос, то понимаем, что явление есть и с ним работать можно.

Да, был период довольно тяжёлого и массового противостояния интеллигенции не только Церкви, но и всему, что выходит за рамки научного узко понимаемого опыта. Этот мучительный период ни к чему хорошему ни Церковь, ни интеллигенцию не привёл. Был и другой период, который начался более широким потоком в середине 60-х и продолжался по нарастающей до начала 90-х годов. Это не просто путь возвращения интеллигенции в Церковь, а начало духовных поисков, которые наконец-то вывели мораль из плоскости социальной и политической в плоскость вечных ценностей. Ценностей, с которыми мы живём, рождаемся и умираем, с которыми мы идём в жизнь вечную и которые дают нам силу устоять против силы. Внутреннюю силу, которая сильнее силы внешней.

Сила сильнее силы

 Когда такой запрос формируется, начинают появляться люди, которые на запрос отвечают, вопреки всем обстоятельствам, вопреки невозможному.

Не должно было быть лондонского Владыки в Советском Союзе, не мог он проповедовать практически открыто, на квартирах. Но это было! Не должно было быть отца Александра Меня, его должны были посадить. Не посадили! Потому что есть Сила, которая выше силы. И есть вещи, которые становятся возможными, хотя они невозможны.

Возьмём очень важный пример для 70-х годов – пример Сергея Сергеевича Аверинцева и тех, кто формировался с ним и вокруг него. Формирование Аверинцева, формирование духовно-общественного явления началось в месте совершенно не подходящем для формирования такой личности и таких дел. Случайным образом несколько молодых людей, окончивших кто филфак, кто философский факультет, оказались в «Философской энциклопедии»: в 1963 году пришло пополнение в отдел. Но для чего задумывалась эта энциклопедия? Для того, чтобы очистить марксизм от догматизма, ни для чего другого. А несколько молодых людей – Юрий Попов, Рената Гальцева, Ирина Роднянская и ещё несколько человек – взяли да и перестали считаться с правилами. Невозможно писать в Советской философской энциклопедии статью о христианстве. А статья «Христианство», которая бы совершенно не устарела, абсолютно живая, выходит в пятом томе! И статьи о Провидении и о Григории Нисском… Сейчас накладываешь эти факты на сетку эпохи и понимаешь, что этого быть не может. Но это есть. И в какой-то момент с этим уже ничего поделать нельзя.

Есть Сила, которая сильнее силы

А потом в какой-то момент что-то ломается. Конечно, это можно объяснить внешними обстоятельствами: в Церковь хлынуло огромное количество людей, для которых она была не столько мистическим телом, сколько местом, где спасаются от страха социальной жизни, от необъяснённой реальности. Понятно, что не хватало кадров и кандидатов в священники не так отсеивали, как полагается; становились священниками и те, кто внутренне не дорос. Но главное в другом. Возникло ощущение церковной среды как среды братского обитания, а не как среды подозрительности и взаимного контроля. Как кто-то из сегодняшних священников сказал, сейчас вы можете увидеть в церковной лавке этикетки под иконами: Серафим Саровский от боли в спине… Кто отвечает за боль головную, я не знаю, хотя мне очень часто бывает нужно. Наверное, Иоанн Креститель… А под иконой святой Матроны написано – «от всего»… Есть и иконы, под которыми, как ни странно, никогда ничего не написано. Это иконы новомучеников российских. Хотя, по выражению отца Алексея Уминского, можно было бы написать, что они помогают нам от фарисейства.

Парадокс заключается в том, что в 90-е годы была восстановлена наша внутренняя церковная связь с новомучениками. А образованное сословие каким-то образом перестало себя находить в этой церковной среде. Нам-то, пришедшим в 70–80-е, уже ничего не сделается, от нас так просто не отмахнёшься и нас почти ничем не смутишь, потому что мы видели униженную Церковь во внутренней славе и никогда не забудем это ощущение, оно с нами. А следующее поколение, мои студенты, себя ни в этой среде, ни в этом церковном обиходе не опознают.

Скажу вещь совсем ужасную. Если им просто дать послушать даже таких людей, как владыка Антоний, они уже не смогут считать многие смыслы. Да, они почувствуют, что здесь есть пламенная вера и присутствие Духа, что-то там бурлит, но что бурлит и почему – им непонятно.

Я могу сказать о реакции одного молодого редактора на канале «Культура», которому мы показывали первую серию нашего фильма, где идёт речь об отце Глебе Каледе, тайном священнике, который был одновременно доктором геолого-минералогических наук, с 1972-го года служил литургию у себя дома и написал замечательные работы о Плащанице. Редактор честно сказал: «Я смотрел, ничего не понимал, но было интересно». А парень очень толковый, светлый и чистый. Абсолютно не циник. Он смотрел на верующих 70-х, как на инопланетян, которые непонятно для чего всё это делают.

Мы можем говорить об одичании, можем говорить, что они сами виноваты, но это реальность. И нам совершенно всё равно, по каким причинам всё это произошло.

Разговор о человеческом

Кто больше виноват – церковь ли, образованное сословие ли, – обсуждать излишне: на Страшном суде будут с каждого из нас спрашивать. А сейчас надо думать не о том, кто больше виноват, а что с этим делать, куда двигаться.

Во-первых, я (как настоящий интеллигент с поднятым указательным пальцем) скажу, что́ надо делать Церкви. Точнее – чего не надо. Церковь не должна обращаться к интеллигенции отдельно. Если мы будем требовать, чтобы Церковь обращалась к интеллигенции на каком-то особом языке, то пиши-пропало. Другое дело, если интеллигент приходит к умному священнику и хочет поговорить о своих проблемах – научных, творческих: если священник будет на этом языке говорить − это хорошо. Таких священников мало, но они есть. Но в целом – нужно говорить не с интеллигенцией, не с рабочими и колхозниками, а с человеком.

Чего не хватает новому поколению? Оно само страдает от своего собственного прагматизма. Ему нужен человеческий разговор, а не умные мысли. У владыки Антония очень умная проповедь, но она, прежде всего, сердечная. Она построена таким образом, чтобы не нужно было никаких лишних объяснений. Он нас подвёл, как в музыке подходят к коде, к контрапункту, и – отошёл. Оставил нас один на один с той жизнью, где все ответы даны, потому что все вопросы сняты.

Мы не можем требовать от священников и владык, чтобы они были такими же, как митрополит Антоний, но можем просить их, чтобы они были сердечными и глубокими. Эта сердечная глубина важнее, чем разговоры об интеллигентских проблемах. Сердечности сейчас так мало! Хочется, чтобы милостыню сердцу кто-то подал. Это первое.

Что касается нас самих: если мы хотим, чтобы молодая интеллигенция возвращалась, мы должны прекратить разговаривать о том, что интеллигенции нет. Это любимый «плач Ярославны» не только со стороны бизнеса или политиков, но и с нашей стороны: «Вот, была интеллигенция, а теперь нету…» Она есть, просто она другая. И мы её очень часто не опознаём.

Приведу пример. Есть очень важный для моих студентов журнал «Эсквайр». Глянцевый, толстый журнал, где на их языке поднимаются очень важные для молодых постинтеллигентов проблемы. Не религиозные, но часто моральные. Огромную роль в том, что русская версия этого журнала стала именно такой, сыграл главный редактор, достаточно молодой человек, Филипп Бахтин. Он только что ушёл со своего поста. Куда ушёл? Строить вместе с девелоперской фирмой детские летние лагеря. А до этого вместе с другим молодым главным редактором журнала «Большой город», Филиппом Дзядко, работал в летних детских лагерях вожатым. Это народнический опыт, только он в другой форме. Кто-то из молодых интеллектуалов, которые так поступают, − верующий, кто-то − нет. Но это совершенно ясный интеллигентский опыт, только он совершается в не опознаваемых нами формах.

Далее. Хватит ругать Сеть. Она ужасна, но она ничем не хуже, чем обычная жизнь. Там столько же катастроф, сколько и возможностей, как и в обычной жизни. Соблазнительно? Да, но по-другому. И возможности колоссальны. Современный человек часто перемещается в пространстве, летает из страны в страну, из города в город, так устроен трудовой рынок. Как ему войти в приход? Может быть, возможны и сетевые приходы? Наверно, в какой-то момент придётся и исповедь принимать по скайпу. А что делать? Это ужасно, но что же делать, если люди с духовными запросами живут из самолёта в самолёт? Что, личный священник должен его сопровождать в бесконечных перемещениях? Нет, конечно. Так почему не скайп? Я тут аккуратно ставлю знак вопроса, но это проблема для огромного количества людей.

Ещё очень важная вещь – нужно перестать уповать на телевидение. Как человек, работающий на этом зомбоящике, могу сказать, что время телевидения заканчивается. Оно ещё некоторое время будет существовать, но для нынешнего поколения оно не актуально. Мы расскажем о жизни священников, но кто нас услышит? Те, кто уже и так про всё это слышали. Есть другие ресурсы, которые молодёжь смотрит. Кто сказал, что надо снимать документальное кино, в старом смысле слова, про жизнь священников? А почему не обычной видеокамерой? Я вас уверяю, будет скачивание, если будет живая жизнь с интересными подробностями. Туда пойдут смотреть.

Словом, нужно перестать бояться этих внешних форм. Потом они уйдут, так же как и всё земное уходит. А проблема останется. И останется наш современник – молодой, думающий не так, как мы, но, в общем, уже наскучивший себе в качестве циника, поднимающий всё чаще моральные вопросы, не в тех формах, в которых привыкли мы. Он вновь начинает нуждаться, чтобы с ним заговорили. Кто? Боюсь, уже не вернутся времена, когда были безусловные авторитеты, на которых лежала личная ответственность за путь, который выбирает поколение. Будет много работников, для каждой группы свои. А кто будет работниками? Мы для этого не годимся, а деваться некуда: придётся нам, каждому из нас − на своём скромном месте.

Поэтому: чуть больше любви, смиренного приятия новых форм при сохранении вечного содержания, готовности ответить на постепенно назревающий моральный и духовный запрос. Потому что, если (и когда) этот запрос сформируется, а окажется, что отвечать некому, поскольку мы не готовились, то спросится с каждого из нас.

Ответы на вопросы

И. Я. фон Шлиппе: Можно мне маленький комментарий насчёт использования современных средств? В Карельской глуши есть поселок Гирвос – 1220 жителей. Они со всем миром общаются через свою библиотеку, в частности и на религиозные темы. У них нет священника, так что они проповеди скачивают. Другой пример – Кондопога, немножко побольше город, 25 тысяч жителей, там священник очень не любил Интернет. Его умоляли: давайте поставим в нашем приходе Интернет. В конце концов местный библиотекарь уговорила его дать в сети объявление о библейском кружке. Объявили, и на следующий день пришло 38 человек, из которых 30 − мои же прихожане. Когда я им объявляю в храме после литургии о кружке, не идут, а когда по Интернету − значит это серьёзно.

А. Н. Архангельский: Это понятно, что вначале отторжение, а потом жизнь заставляет. В Армении кто главный пользователь скайпа? Бабушки, потому что иначе они не поговорят со своими внуками, живущими в Лос-Анджелесе. Все проблемы сразу же снимаются. Это – живая жизнь, живая любовь, а любовь не знает преград, и уж, поверьте, скайп тем более не может быть ей преградой.

Реплика из зала: Я хочу вам сказать большое спасибо. Моя 19-летняя внучка учится в институте Мориса Тереза, и я у неё последнее время часто вижу этот толстый журнал «Эсквайр». Я думаю: «Какая гадость, зачем ей, девчонке, это нужно, он такой дорогущий!» Я не могу его читать так, как она читает. А она – нормальная, умная девочка… За что «спасибо»? За то, что вы сказали, что больше некому, и нам всё равно надо идти и им говорить, потому что мы не можем их оставить просто так.

Реплика из зала: Я много лет работала с инвалидами, детьми с врождённым недоразвитием или парализованными. Многие из них, например Валечка, у которой одна нога – протез, другая нога недоразвитая, общаются друг с другом по скайпу. Валю очень трудно затащить в церковь, потому что каждый шаг для неё − подвиг. Когда приходим к священнику, он говорит: «Я уже и не надеялся». Представляете, какое было бы счастье (я просто кидаю клич священникам), если бы священник не только мог общаться с такими больными по скайпу, но и исповедовать и всячески их поддерживать?!

А. Н. Архангельский: Поскольку речь зашла об инвалидах, я добавлю два слова. Вы правы, но то, через что можно встретиться среде церковной со средой молодой и нецерковной, – благотворительность, это то, на что отзываются и те и другие. Привычка к благотворительности укореняется, становится массовой. Началось в больших городах со странной вещи: в крупных компаниях завели кнопочку, на которую в конце месяца можно нажать, – и автоматически из твоей зарплаты указанная тобой сумма уходит на общие благотворительные программы. Оказалось, что это востребовано, потому что человек, даже самый прагматичный, не может жить одной прагматикой. Ему нужно делать что-то, что выходит за пределы его самого. Иначе он чувствует самоисчерпание и гибель. Если он не находит религиозный путь (закрыт у него этот колпак), он ищет просто через человеческое. А почему нет? Через человеческое мы должны идти. На политические темы с молодёжью сегодня бесполезно разговаривать, а вот на темы благотворительности: собирать людей на акции в поддержку, деньги собирать, помогать – возможно. Неверующее образованное молодое сословие этим занимается активнейшим образом. В этой точке мы соработники.

Реплика из зала: Я пришёл в Церковь довольно взрослым, но всё-таки молодым ещё. В кругу моих друзей очень хорошо знали двух священников: отца Владимира Смирнова и отца Всеволода Шпиллера. Я ходил то к одному, то другому. Отец Владимир меня крестил, и мы с ним были связаны в течение многих лет разными важными событиями. Отец Всеволод (я его меньше знал) был европейски образованным, знал философию, очень красиво выражал свои мысли, сам был хорош собой и собирал толпы образованных молодых людей, которые записывали его проповеди. И это вызывало большой интерес осведомителей, которых было тоже немало, и они тоже записывали, но не понимали, чтÓ происходит. Отец Владимир был, напротив, простец, во всяком случае, его богословская глубина не была снаружи, говорил он самые простые вещи и так же собирал большое количество молодых людей. Это вызывало растерянность в кругах наблюдающих. В чём дело? А он привлекал, конечно, прежде всего, безграничной сердечностью − вот в чём тайна! Когда есть сердечность, она и по скайпу пройдёт, как мы чувствуем этот поток духовности и сердечности у Владыки.

Реплика из зала: У меня две дочери – одной 11 лет, другой 21 год. Я общаюсь не только с ними, но и с их окружением, и мне кажется, что очень важно и для них, и для нас, христиан, – это соответствие тому, о чём мы говорим. Молодые люди зачастую могут изображать из себя циников, но они чутки к тому, когда им говоришь одно, а поступаешь немножко по-другому. В чём сила владыки Антония? Я опять же сужу по той молодёжи, которой даю читать его книги. У него слово не расходилось с делом. Сегодня уже говорили о том, как он жил, какой у него был доход, зарплата и т.д. Вот это единство слова и жизни − абсолютно важный, с точки зрения христианства и проповеди пример. Наверное, иногда лучше промолчать, чем произнести правильные и красивые слова, а потом дать ребятам повод усомниться в их искренности.

А. Н. Архангельский: У меня записка о том, что я ничего не сказал об опыте отца Георгия Кочеткова и Преображенского братства, что это опыт реального воцерковления. Да, это опыт реального воцерковления, но мои студенты туда не пойдут. Что делать? Это очень важный опыт, но он не может быть единственным, как вообще не может быть единственным никакой опыт в этом разнородном мире. Опытов должно быть много. Кстати говоря, это касается и церковной работы. А в светской работе, могу сказать точно, ошибка наша заключается в том, что есть пропаганда чтения. Чтений так же много, как групп. Кому хочется, пусть Донцову читают. И она играет свою роль, например, для пожилых женщин − роль психотерапевта. И слава Богу, пусть читают! Кто в той же Англии, где-то на северо-западе, в не самых благополучных районах, был лидером, возглавлявшим пропаганду чтения? Не оксфордский профессор, а футболист Бэкхем. И, конечно, максимум, чего добились, − это чтоб хотя бы читали книжки про футболистов. Для мальчиков, которые видят читающего мужчину, это большое жизненное потрясение. Возможно, это смешно, но там много чего ещё делали. Пошли к людям, к тем, какие есть, к заслуженным и незаслуженным (мы все на самом деле заслуживаем сострадания как минимум), и это сработало. Отцам, которые часто сидят по тюрьмам из-за безработицы, дали в камере начитать книжку и подарили детям диск, на котором голос отца, читающего эту книгу. Понимаете, отсутствие высокомерия: либо всё, либо ничего. Давайте делать, что можно здесь и сейчас. Этот опыт важный и очень важный, но опытов должно быть много.

Е. Л. Майданович: Это то, о чём говорил отец Джон Ли в своём докладе: Владыка умел встречать человека там, где он есть, а не там, где он должен быть по чьему-то мнению. Протоиерей Владимир Архипов: У меня невольно сложилось впечатление, что через полчаса у нас родится идея, как спасти Россию. Осталось чуть-чуть: всем пойти в народ, одеться в одежду хиппи или ещё кого-то. Это хорошо, но всё-таки хочу напомнить, по крайней мере, себе, что проблема личного выбора остаётся, проблема малого остатка остаётся, что никакая интеллигенция, даже если вы нас убедите, что мы есть, проблемы не решит, потому что мы, на мой взгляд, должны ещё родиться в ту интеллигенцию, которая должна воплотить некий призыв свыше, идущий к людям. Второе – проблема личного выбора у этой молодёжи остаётся. Есть небольшой опыт обращений в училищах (раньше они назывались ПТУ, теперь это лицеи), специализирующихся на подготовке сантехников, поваров… Люди, казалось бы, из таких семей, где интеллигенцией и не пахло, и задача – уметь в них различить те же самые движения души, которые есть в любом человеке (у них они только подавлены комплексами, социальным положением), найти с ними общий язык. Совсем не обязательно на уровне их современных ансамблей, а просто, как Владыка говорил: подойти к человеку в том состоянии, в каком он сейчас находится, где он есть. И это срабатывает. За год, который я с ними общался, я ни разу не видел потухших, равнодушных взоров, хотя практически ни разу не говорил с ними ни о Боге, ни о чём религиозном. И в то же время с ними надо говорить серьёзно о тех проблемах, которые волнуют и их: о чести, о совести, о любви. Без всякого начётничества и обличения. И если из пятисот человек, с которыми я был, отреагируют трое, это будет успех. Надеюсь, я не погашу энтузиазма, возникшего у всех, но хочу напомнить о трезвом отношении владыки Антония к человеку, к проблеме. Мы с вами не перевернём мир ни после этого, ни после следующего семинара. Если внутри у каждого из нас, интеллигент он или нет, нечто перевернётся, тогда ему будет что сказать. Только если человек захочет идти тем путём, каким шёл Владыка, ему дано будет, чтó ответить – всё равно, молодому или старому человеку. Извините, Александр Николаевич, что я пафос немножко уменьшил, но я, выросший в советское время, не сторонник того, что мы что-то компанией сделаем.