Круглый стол "Опыт встречи"

М.Г. Селезнев: Сейчас мы будем задавать вопросы профессору Пайман и Ольге Александровне Седаковой, но одновременно я надеюсь, что наша дискуссия постепенно перейдет  в следующую часть конференции — круглый стол «Опыт встреч».

А.И. Шмаина: Я выражу общее мнение, если поблагодарю еще раз обоих докладчиков. Позволю себе к докладу профессора Пайман маленькое добавление из личного опыта. Будучи уже немного знакома с Владыкой, я понимала, что он хорошо знает русскую литературу начала века, любит Блока, но кое-что оказалось для меня большой неожиданностью. Как-то я приехала в Лондон, мы ехали на его беседу мимо Вестминстерского аббатства, и я спросила: «А это что?» Он сказал: «Ты в Лондоне который раз — четвертый, и ты здесь не была?» Я говорю: «Нет, я всегда прямо с вокзала — в храм». Он сказал: «Ты мне напоминаешь Венечку Ерофеева:  Кремля ты не видела, только Курский вокзал». Я обращаю ваше внимание на то, что это был 1978 год. Если сейчас книга «Москва—Петушки» уже заняла положение, которое Ольга Александровна определила в свое время как классику, то тогда, спустя каких-нибудь десять лет после того, как «Петушки» появились, это означало, что Владыка читает с огромным вниманием самое новое, то, что отзывается в людях, с кем он вот сейчас разговаривает.

И еще: Вы говорили о том, как он преобразует текст и словно о близких родственниках, говорит, например, о толстовских героях. Я хотела бы обратить внимание на то, что есть разительные доказательства этого и в проповеди. Например, он не раз говорит: «Я помню человека, чья племянница ушла из дому, и как он встал, и как его удерживали, и он пошел в снег и дождь искать свою племянницу…» Когда читаешь это, просто чувствуешь, как он этого человека сам хватал за руку и уговаривал не идти. Но ведь это — мистер Пегготи, и это он взял не из жизни, а из «Давида Копперфильда», книги, которую читал в детстве, но это настолько образовало единое целое с его жизнью, что он никогда и нигде не говорит о том, что это — Диккенс, а не опыт. Это я хотела добавить как выражение благодарности на ваш доклад.

Еще одно слово, опять же благодарности, Ольге Александровне. Вы говорили о том, что у этого бесстрашия, у этой страсти правды есть опасность такой правды сектантской односторонней, ниспровергающей, и что ее побеждает мудрость Владыки. Это несомненно, но мне кажется, что в его слове именно побеждает не только мудрость,  личная гениальность, но побеждает еще литургическое качество его слова. В его речи — и это дает ей, может быть, такую сверхъестественную убедительность, именно не отсюда идущую плотность, силу — присутствует весь опыт Церкви. Он облекает в слова не богослужение, он говорит на языке, который по силе равен богослужению. Мы все знаем, что в самом лучшем случае: вот, идет служба, и мы мним себя не на земле, а на небе. А потом батюшка выходит разъяснять Евангелие. Как бы умно он ни говорил, мы чувствуем, что это слово другой природы. У Владыки этого разрыва не было. Проповедь Владыки шла с богослужением вровень, и это, я думаю, само по себе было гарантией того, что это слово Церкви, никогда не может быть словом против Церкви или вне ее.

И.Я. фон Шлиппе: Я хотела добавить к этим изумительным докладам, что Владыка по-английски печатался. Он писал и лично редактировал свои книги. По-русски не писал, его только записывали на магнитофон. Но по-английски он действительно писал на бумаге. И кроме того, учтите и другие носители. Он очень много выступал по радио, и это все записано. И он это очень ценил. Владыка очень много выступал по телевидению, и это он тоже ценил. Если (это — мой призыв) кто-нибудь где-нибудь знает, как найти эти видеозаписи, ради Бога, спасите их, потому что на Би-би-си их не найти.

Вы сказали, что он говорил очень свободно на Западе, чего нельзя было сделать в России. Это и так, и не так. На Западе он тоже не мог сказать все, что хотел. Некоторые его слова были настолько невыносимы, что его перестали приглашать. Его слова о Воскресении Христа, о бессмертии души, о воскресении (тем более о воскресении тела) привели к тому, что ему в конце концов запретили лекции в Академии медицинских наук,  вернее, его перестали приглашать. На телевидение его тоже последние  лет двадцать перестали приглашать. Ему объясняли: «Вы из другой эпохи, потому что Вы провозглашаете Воскресение Христово». Так что существовали ограничения на его слово, обращенное к миру. Может быть, не на слово, обращенное «к своим», но в целом ограничения  были.

Реплика из зала: У меня только маленькая реплика Ольге Седаковой. Мне пришлось записать интервью владыки Антония в 2002 г. И мне очень запомнилось, как Владыка, благословя меня, вытащил из своего скромненького подрясничка хороший маленький дорогой магнитофончик и очень внимательно следил, чтобы магнитофончик работал. Мне кажется, в последние годы он хотел, чтобы его слово было зафиксировано, чтобы это было опубликовано.

Протоиерей Сергий Овсянников: Насколько я знаю (по последнему замечанию), Владыка просто выполнял послушание. Ему сказали: Владыка, надо! — и Владыка делал. Это не изнутри шло, это действительно шло от церковной дисциплины, которую он соблюдал.

Я еще раз хочу искренне поблагодарить обеих докладчиц за чудесные, просто чудесные выступления. Касательно доклада, презентации госпожи Пайман, она настолько литературно, поэтически, музыкально сложена, что мне невольно пришел в голову вопрос: а где же музыка? А почему действительно — может, это вопрос к организаторам — мы не говорили об отношениях, о связях Владыки со Скрябиным, о его отношениях с Марией Юдиной? Ведь это тоже какое-то измерение, которое, наверное, нельзя опустить и без которого не сложится и та поэтика, о которой Вы говорили. Еще раз спасибо.

О.А. Седакова: Владыка говорил, что музыка ему чужда.

Протоиерей Сергий Овсянников: Музыка — да, но не люди музыки…

О.А. Седакова: Он говорил: поэзию я еще понимаю, там смысл есть, но музыка мне чужда. Я цитирую.

Протоиерей Сергий Овсянников: Это — вопрос. Что касается вашего доклада, Ольга Александровна, вы знаете, тут тоже вопрос, но я хотел бы его предварить одним соображением. После вашего доклада я понял, что то, как Вы пытались определить жанр проповеди, безусловно, страдает в первом определении, которое Вы, собственно говоря, и отвергли и перешли к правильному определению, абсолютно точно ангельскому. Почему? —  потому что цель проповеди, на самом деле, это не объяснить даже, не дать головное объяснение, а  ввести человека в духовное веселье, передать ему радость того отрывка евангельского, который прозвучал. И в связи с этим вопрос, наблюдение: почему же в последние, я не знаю, сколько, может быть, уже и сотни лет, но совсем недавно, место проповеди съехало в конец Литургии, а не следует сразу после Евангелия, как это должно быть, или в литургии апостола Иакова после ветхозаветного чтения, апостольского чтения и так далее. Ведь это — мистагогия, это — введение в Таинство, это — передача того духовного веселья, которое, может быть, человек не заметил, не открыл. Когда и как произошло, что проповедь стала действительно дидактикой в конце Литургии и, в лучшем случае, напоминанием о том, что сегодня праздник, поэтому давайте попразднуем, а в худшем случае, это — погрозить пальчиком: идите, но не забудьте, не забудьте… Ведь на самом деле трагедия, видимо, в том, что из проповеди уходит самое существенное, уходит евангельское благовестие, а тогда и проповеди не остается, тогда и остается дидактика, тогда и исчезает поэзия, радость и веселье.

О.А. Седакова: Я не могу ответить, когда это произошло и почему, т.е. когда и почему проповедь стала ощущаться как нечто необязательное и тягостное. Но я встречала  повсюду, и в Италии, и в Германии, и где угодно, людей,  которые  говорили, что на проповеди они скучают  ??с детства.  Это какой-то вселенский процесс. И при этом забыта необходимость мистериальной проповеди. Опять же, Гете (я это лето его много читала, поэтому он мне сейчас в голову приходит), когда был в Риме и посетил католическое богослужение, которое произвело на него, протестанта,  сильное, но не очень приятное впечатление, заметил: да, все это величественно, красиво — но где же рука, протянутая нам, где  живая проповедь, живое слово Божье к нам? Этой дланью, протянутой из богослужения, была для него живая проповедь. В то время, видимо, этим протестанты очень заметно отличались от католиков. Интересно, что православная служба ему (Гете) понравилась и без проповеди.

Протодьякон Петр Скорер: Могу дать ответ или комментарий к тому, что сказал отец Сергий. Владыка всегда настаивал, чтобы проповедь была в конце службы, потому что он считал себя слишком грешным, он был слишком смиренным человеком, чтобы вставлять свое слово в середину службы. Тут идет Божественная служба, тут идут слова Бога, а он свое слово мог преподавать только в конце службы. Так вот он своим смирением чувствовал, что не может говорить во время службы, и почти всегда проповедовал в самом конце.

Протоиерей Стефан Хедли: Впервые я услышал Владыку в Париже в 1970 году. Он был Экзархом, приехал в Париж, и его приглашали проповедовать во множестве самых разных мест. Этих мест было слишком много, и ему пришлось выбирать, и он выбрал теософское собрание. Но там он говорил о богословских взглядах святителя Григория Богослова и говорил точно так же,  как говорил бы в московском храме или на каком-нибудь из своих приходов в Англии. У него была редкая способность оставаться самим собой. А теософам его беседа чрезвычайно понравилась.

*  *  *

            Б. А. Воскресенский: Хочу повторить, что доклады и их обсуждение, действительно, самым естественным образом связаны с темой нашего круглого стола «Опыт встречи». Неизъяснимость творчества, о которой мы слышали в докладе профессора Пайман, неизъяснимость духовного опыта, опыта встречи… Встреча, как известно, дает новое видение мира. И мы слышали в докладе Ольги Александровны о том, что прошлое прошло и что все становится новым. Почему мы можем говорить об опыте встречи публично, на круглом столе? Владыка говорил о том, что встреча — событие и личное, и универсальное, и именно поэтому мы можем делиться этим опытом. Владыка говорил о том, что к встрече мы должны готовиться. Не зная ее законов, мы можем ее упустить. Я думаю, что все это — основания, которые позволяют поделиться нам опытом собственной встречи именно для того, чтобы каждый из нас не пропустил, не упустил этот момент. У нас — круглый стол, поэтому я призываю высказываться всех желающих.

А. Пайман:  Насчет того, чтобы быть готовыми к встрече — это действительно что-то совершенно основное у Владыки, то, о чем говорилось в докладе отца Сергия Овсянникова в первый день, о мгновении, о том, что ты живешь теперь, именно в это мгновение, и это важно. В моем опыте общения с Владыкой как раз было нечто, что свойственно шахтерам, солдатам, матросам, людям, которые живут опасно. Он очень быстро и решительно реагировал и всегда был открыт для любого к нему обращения, будь то и новый человек. Притом он полностью переключался. Я помню, даже где-то обидно было. После того как он меня подготовил к крещению, я привыкла к его вниманию, потом вижу, он говорит с кем-нибудь рядом, меня уже нет, просто нет. Конечно, это не обидно, это замечательно. Мой муж даже осмелился его спросить, как он это делает. Он ответил: это у меня как ящики —  один ящик открываю, другой закрываю.

О.А. Седакова: А я могу здесь маленькую деталь добавить — о том, как на моих глазах Владыка превращал во встречу попытку человека избежать встречи. Я имею в виду те еще секретные собрания в Москве, когда мы встречались тайно. После беседы Владыка предлагал задавать вопросы и отвечал на них. Вопросы задавали обычно в безличной форме, именно в той форме, которая помогает избежать встречи: что делать в таком случае? а что в таком?  Не «что мне делать?», а вообще что делать. Допустим: сколько раз в день нужно читать Иисусову молитву? У Владыки вспыхивал такой страшный огонь в глазах, он смотрел на этого человека и  — как бы сказать? — делал его видимым, придвигал к себе. Попытка  говорить «вообще» отметалась. Это делалось виртуозным образом. Владыка переводил прямо разговор на спрашивающего,  не говорил: «А Вы вот сколько раз это  делаете?» Нет,  просто вся ситуация  каким-то образом вдруг становилась личной. Владыка отвечал, например: «Есть такое мнение, что если один раз в жизни прочитать молитву,  будешь спасен». И глядел на спрашивающего. Тот, ожидавший точного рецепта (тысячу раз или четыреста раз), был ошарашен и, может быть, впервые сознавал, что речь идет о чем-то совсем другом, не о надежном исполнении предписанного. Меня поражало, какие глупые вопросы, какие злостные по существу вопросы, поставленные именно так, чтобы избежать личной реальности, Владыка мог превратить в реальность прямой встречи, в требование настоящего опыта.

Е. Ю. Садовникова: Действительно, как уже сегодня говорилось, когда Владыка разговаривал с кем-то из присутствующих, с любым человеком, он сосредотачивал свое внимание настолько, что человеку казалось, что он единственный во всем мире, и что он — самый близкий человек. Но мне хотелось бы поделиться немножко другим опытом встречи с Владыкой. Однажды в Лондоне после Литургии так случилось, что я его встретила в галерее прихрамовой пристройки. Ну, естественно ринулась к нему. Владыка сказал: «Вы знаете, мне назначило встречу некое юное создание, про которое я знаю только, что ее зовут Юля, больше ничего, но юное создание опаздывает, поэтому мы можем сейчас с вами поговорить». Он поставил около двери два стула, мы сели, юное создание задержалось на сорок минут, поэтому мне сильно повезло. И Владыка вдруг стал говорить о древе познания, и это для меня было такое потрясение, что он говорит не обо мне, не о моих проблемах, не о моей работе, не о моей работе в приходе, ни о чем другом. Он говорил о том, о чем у него болела душа.  Действительно, эта тема в его трудах звучит более сорока лет, и с самого начала возникает мотив, что его страшно ранит представление о том, что Бог посадил в раю два древа: древо жизни и древо познания, и человечество выбирает древо познания, а этот путь — путь страдания, боли, гибели. Может ли быть, чтобы Бог любви посадил древо, несущее смерть? С годами меняется его точка зрения, он размышляет много, мучительно, привлекая Оригена, Лактанция, развивая мысль св. Иринея Лионского. И мне бы хотелось обратиться к тем людям, чей талант, чей Божий дар — исследовать, думать, мыслить: вчитывайтесь, вслушивайтесь, вдумывайтесь. Мы встретились с трудами великого человека, великого молитвенника, но он и великий мыслитель, ему есть что нам сказать. Давайте внимательно продумаем, что именно он хотел передать.

Б. А. Воскресенский: Я скажу лишь одно слово. У меня знакомство с владыкой Антонием только по печатным работам, и вот продолжая слова Елены Юрьевны, скажу, что на меня особое впечатление произвела мысль о том, что когда мы открываем себя самих, когда открываем Бога, мы испытываем благоговейный трепет и переживание трагичности мира. Наверное, в опыте встречи это обязательно должно быть, без этого невозможно жить в Боге.

Ф. Е. Василюк: Я хотел бы сказать несколько слов об опыте встречи, но не своем, а моей пациентки. Надо признаться, что я довольно бессовестно пользуюсь в своей работе помощью, как бы бесплатной совершенно, владыки Антония, и это — один из примеров. Я попросил замечательную женщину написать несколько слов,  сказав, что здесь будут делиться опытом. Она написала сама и разрешила сказать коротенько о ней. Человек с очень трудной судьбой, прошедший клиническую смерть, тяжелейшие заболевания, в том числе и у психиатра наблюдавшаяся, и она пишет, что была совершенно разрушенным человеком. Состояние внутренней темноты, скованности, хаос в душе, страх и т.д., — не буду описывать эту довольно тяжелую клиническую картину.  Я ей предложил просто почитать книжку митрополита Антония, она купила совершенно случайно первую попавшуюся его книгу, и затем, пишет она, произошло чудо, говоря словами Владыки: «меня ударило в душу. Это слово было обращенное ко мне». Потом когда она приходила ко мне на встречи, я время от времени интересовался: ну как там? У нее была тяжелая ночная бессонница, и она, вставая, консультировалась у Владыки, что делать с бессонницей и т.д., и он ей подсказывал. Он стал ей открывать Евангелие и, что очень важно, личную (как она пишет) истину, «помог понять глубинный смысл Христова учения и раскрыть личную истину, которая может охватывать мою собственную жизнь и преображать ее. Она человек не пишущий, официанткой работала, и здесь она ищет только какие-то свои слова: «Я свое утешение и крепость души получила, читая книги владыки Антония, душа ожила, и после прочитанного и переосмысленного появилось огромное желание все изменить». А потом она говорит: «Я столкнулась с огромной трудностью, когда поняла, и меня пронзила эта истина: как перейти к состоянию между пониманием, желанием и самим действием». И тут Владыка ей подсказывает. Она пишет: «Мне говорили священники: молись, молись, но это было сухо, и я не знала, а он научил меня направлять молитву внутрь, а не наружу, и объяснил, зачем, собственно говоря, это делать».

Последнее, что я хотел прочитать: «Очень часто у меня возникало желание, когда я читала и сталкивалась с мыслью владыки Антония,  такое, как перед иконой — мне хотелось поцеловать мысли, подаренные мне». Я впервые слышу такое выражение. Думаю, величайшие философы мира отдали бы многое за то, чтобы один человек захотел поцеловать их мысль. Я не вижу, присутствует ли она в зале, естественно, ее имя не буду раскрывать, скажу довольно прикровенно, что сегодня день ангела у автора этого письма, но сегодня много женских имен. Позвольте от вашего имени сказать, что мы от души поздравляем человека с такой встречей с Владыкой.

С. А. Савчуков: Я работаю в Отделе теоретических проблем — так называется институт. Хочу поблагодарить устроителей конференции и участников, что они меня лично познакомили с такой светлой личностью, как митрополит Антоний. Это открывает еще одну новую грань Православия. И я как ученый одно могу сказать по поводу спора, возникшего вокруг слова «учение». Христос, как вы знаете, понимал все языки, и люди сейчас это воспринимают буквально: вот молись, сделайся святым и будешь понимать все языки — английский, французский, немецкий… А на самом деле языков столько, сколько людей, у каждого человека свой язык.  Люди, которые живут на территории России и впитали с молоком матери Православие, у них все бабушки, дедушки в Церковь ходили, их крестили и т.д., для них слово «учение» неприемлемо по простой причине, что у нас есть Православие и есть святоотеческое наследие. Читаем святых Отцов, у каждого был свой путь. А слово «учение» на территории России воспринимается как очередная попытка сектантства, поэтому всех, кто произносит это слово, они пытаются причислить к сектантам, хотя у людей, которые жили за рубежом, может быть другой подсознательный смысл этого слова. На Руси подсознательный смысл слова «учение» — это сектантство, а для них, может быть, это слово как раз соответствует духовному наследию по-нашему. Только в этом разница. То есть мы, может быть, с разных «географических» позиций смотрим, поэтому на этой территории лучше говорить о духовном наследии, конечно.

Кроме того, я хотел задать вопрос, по какому календарю праздновались годовые праздники в Англии — Григоранскому или Юлианскому?

Протодьякон Петр Скорер: У владыки Антония в лондонском соборе все праздновалось по старому календарю, но еще когда я был совсем молодым и мы ходили на службы в церковном доме, он на западное Рождество, т.е. 25-го декабря, служил Литургию для тех из своих прихожан, англичан главным образом, где были смешанные браки, англичане и русские, чтобы все чувствовали, что это — один праздник, семейный праздник. А потом  был указ Святейшего Патриарха Пимена, кажется, что любой приход, находящийся за границей, имеет право, если единогласно решит, с согласия правящего архиерея перейти на новый календарь. И Владыка разрешил, и половина наших приходов служит по новому календарю, а остальные — по старому. Пасха, разумеется,  по Юлианскому календарю.

А. Пайман: Можно, я вернусь к разговору при первом круглом столе «Наследие Владыки». Меня ужаснуло вчера, что в разговоре случайный слушатель, который приходил не на все доклады, сказал: «По-моему, знаете, он не дотягивает до научной конференции, у него ничего не написано, у него нет своей философии». Здесь мне очень помогла Ольга, сравнившая его устную речь где-то с неоконченностью Евангелия. Я вспомнила, что наш общий друг, покойный Сергей Сергеевич Аверинцев говорил, что Евангелие, основной текст нашей цивилизации, это — не один текст, просто это — основное. Его нужно комментировать без конца. А здесь, мне кажется, будет очень трудно сделать сборник из наших докладов, настолько они разнообразные, но в том именно их сила и красота, что самые разные люди пришли и о Владыке с разных сторон рассказывали. Его слово отзывалось в нас по-разному. Мы над ним смеялись, мы над ним плакали, и это совершенно необычайно, и надо сохранить этот момент неоконченности его наследия, не делать никакую идеологию, конечно, все правы, которые так сказали. Он проповедовал просто Евангелие и никакой идеологии.

И. П. Скорер: Когда я встречала Владыку, у меня дар речи вообще исчезал. Примерно так же и сейчас. Выйдя замуж за Петра, я сорок лет тому назад приехала в Англию. Я выросла в Церкви, всю жизнь ходила в церковь, и присутствовала на многих службах с замечательными архиереями. Когда я попала в храм в Лондоне, почти сразу бросилось в глаза, что владыка Антоний какой-то другой, когда служит, что-то другое. Сначала показалось, что все иначе и он «иной», но понемногу начала привыкать. Другое, что бросилось мне в глаза:  как я говорю, я всю жизнь ходила в храм, и впервые в этом храме увидела, что на аналое по середине храма — не икона праздника или месячных святых, а образ Христа Спасителя. И первое, что люди делали, когда входили в храм — они прикладывались к иконе Спасителя, ставили свечи. И я скоро поняла, что именно это важно: Владыка поставил Христа посредине храма. И первая встреча, войдя в храм, была с Христом Спасителем. И это уже его проповедь была.

О личных встречах… Он все больше и больше становился близким в отношениях с ним, хотя мы жили далеко от Лондона, но мы достаточно часто бывали и всегда после службы виделись. Иногда он приезжал в наш приход на юго-западе Англии. Потом он мне приказал к нему обращаться на «ты», я послушалась, хотя сначала было очень странно. И конечно, встречались, когда он приезжал в наши детские лагеря, и я помню, как он не мог удержаться и не начать играть в волейбол. Но после одного  случая он так повредил спину, что пролежал целый месяц, потому на следующий год я ему запретила, почти должна была его держать, когда он сидел на скамеечке и глядел с завистью, как играют в волейбол.

Он иногда нам звонил. Звонит телефон, я отвечаю, вдруг слышу: «Здравствуй, Ирина». Сразу узнаю голос, встаю и говорю: «Владыка!» Вот в один из таких звонков он говорит: «Меня пригласили, я должен ехать на Собор (это в 1989 году было) в Москву, и мне предложено взять с собой клирика и мирянина. И я подумал — Петю и тебя. Как ты думаешь?» Я была ошеломлена, но, конечно, сказала: да, да, спасибо, благодарны. Мы поехали тогда, и было замечательно быть с ним и при нем. Но главное в памяти осталось, помимо храмов, где он служил и проповедовал, количество народа, которое приходило слушать. И в один из вечеров нам сказали: вы поезжайте, Владыка будет беседовать на частной квартире. Куда-то нас повезли на метро, я до сих пор не знаю, в каком конце Москвы, и там набилась масса народу, и он говорил о псалмах. Я без слез вспомнить об этом не могу. Так замечательно говорил, я ничего подобного в жизни не слышала, и я сидела и ревела и, конечно, не подошла к нему, потому что, думаю: чего я буду пролезать и говорить что-нибудь, ведь здесь люди, которые очень редко его видят, а я с ним в той же гостинице. И просто забилась в уголок, и он, когда уходил, протолкнулся и меня поцеловал, и вот это осталось.

Е. Утенкова:  От лица нашей семьи коротко передам главное воспоминание, как произошло сближение с Владыкой при его приездах в Москву. Мы его знали через Ведерниковых, у которых Владыка хранил свою митру (О.А. Седакова: Как он говорил, «доспехи»), и мы были всегда спокойны, что когда он приедет в Россию, Ведерниковы узнают первые о его приезде, и первая встреча произошла как раз у них на квартире. Владыка имел беседу с людьми. В конце беседы моя мама задала ему вопрос из толпы. Она сказала: «Владыка, Вы можете мне объяснить тайну Святой Троицы? Я совершенно не понимаю». На что Владыка ответил: «Вы знаете, я  тоже над этим мучаюсь. Вы не могли бы быть так любезны и прийти ко мне в гостиницу, чтобы мы поговорили об этом». Мама совершенно потрясенная сказала: «Конечно, куда и когда?» И вот так произошла встреча с Владыкой, причем, когда мама пришла в гостиницу, там было полно народа…

И потом эта встреча развивалась, и Владыка приходил к нам домой. Ему, мне кажется, были очень интересны просто конкретные люди, ему была интересна семья, которую он встретил, но всегда, когда он приходил к нам домой, там уже сидело человек двадцать или тридцать. Мы очень хотели общения с Владыкой, но понимали, как важно, как в то время был нужен такой человек, здесь такого человека не было, и было полно людей с огромными проблемами, которые таким образом имели возможность в личной беседе с ним спросить о чем-то главном. И Владыка нам говорил: «Вы меня предупреждайте, потому что я настраиваюсь на то, что буду сидеть спокойно за столом, а оказываюсь в столпотворении людей. Я не против, но мне важно знать, куда я иду».

Рассказывать об этом можно очень много, но, в частности, меня просили рассказать о встрече в гостинице. Владыка, когда приезжал,  всегда звонил, причем сам, родителям. Я была тогда еще достаточно юна, я как-то спокойнее относилась, а у моей мамы с утра начиналась трясучка, она не могла выйти из дома, потому что в любой момент мог позвонить Владыка. И он всегда звонил в самый неожиданный момент и говорил: «Здравствуй, ну как вы?» И дальше было предложение о встрече.

Помню короткий приезд Владыки и проповедь в Москве, в храме на улице Неждановой, огромное количество народа, очень жарко, душно… Когда Владыка потом вспоминал эту службу, он сказал: «У меня было потрясение от того, что я увидел огромное количество людей с мрачным выражением на лицах,  и мне хотелось всей службой докричаться о том, что у нас огромная радость — Христос воскрес!»

Помню, что, подходя ко кресту, мама спросила (я стояла рядом): «Вы когда едете в Ленинград?» Он должен был в этот же день уезжать. Он так повернулся ко мне и говорит: «Что-то Катя меня разлюбила. Чем же я ей не угодил?» Мама говорит: «Почему?» «Ну, ведь она меня теперь на «вы» называет». То есть это «ты» было очень важным в прямом общением с Владыкой.

В последний свой приезд у него было очень мало времени, были, по-моему, как раз выборы Патриарха, очень много заседаний, и он назначил нам встречу в гостинице, в которую нас, конечно, не пускали. Там было огромное количество кордонов, и мы просто видели, как люди пытались к нему проникнуть, пытались проскочить сквозь эти кордоны, в основном молодежь с совершенно безумными глазами, потому что это были люди, которые в данный момент болели какой-то проблемой и понимали, что им НАДО. Но мы были более спокойны, пройти никак не могли, и вот Владыка сам спустился к нам и, посидевши с нами в холле, незаметно провел нас потом в лифт. И как всегда он нам давал возможность каждому лично с ним поговорить. В какой-то момент раздался стук, дверь распахнулась и появился молодой человек небольшого роста — прошло много лет, я не знаю, может, он сейчас здесь есть и очень солиден. Он распахнул дверь, увидел, что у Владыки люди (Владыка его не знал, это был просто человек, прорвавшийся на этот этаж в «Украину») и сказал: «Владыка, у меня к вам только один вопрос, только один!» Мы так ошарашено отпрянули и замолчали. Владыка говорит: «Ну хорошо, только быстро, и только один. Говори». И он говорит: «Владыка, надо мне становиться священником или нет?» — при том, что виделись они впервые, но это было сказано с таким отчаянием и с такой верой в то, что сейчас этот вопрос, наконец, решится, что Владыка ответил: «Знаешь, если ты чувствуешь и знаешь о Боге что-то, чего не знает никто, и это тебе важно сказать, если ты чувствуешь, что ты что-то знаешь, — становись». Он сказал: «Спасибо!» и закрыл дверь.

А. И. Шмаина-Великанова: Я позволю себе добавить чуть-чуть к Лениному рассказу, что когда мы слушаем много о Владыке и читаем, у нас возникает вопрос об образе его личного друга. Вот люди, мы все, которые были счастливы тем, что знали его, вот все те, кто не знали его лично, но счастливы подружиться с ним через его творения. А ему что было нужно? Может быть, никто и никогда, кроме Христа. Я много об этом размышляла, и однажды Евгений Георгиевич Утенков рассказал, как Владыка у них бывал, и каждому человеку давалась по пять минут, чтобы с ним побеседовать, кто-то урывал себе десять, кто-то урывал полчаса. В конце концов, достается время самому Евгению Георгиевичу. И Владыка его спрашивает: «Ну, что же, что ты хочешь?» А он говорит: «А ты поспи, отдохни, мне-то что. Я тут посижу. Никто не войдет, будут думать: я исповедуюсь». И когда я это услышала, я вдруг поняла (кто видел Евгения Георгиевича, тот знает, что он — икона),  что это — личный друг Владыки, человек, которому только одно от него нужно: чтобы он отдохнул одну минуту.

Протодьякон Петр Скорер: Может быть, к своему стыду, но и с гордостью, я могу сказать, что знаю, как я уже говорил, Владыку дольше всех собравшихся здесь, потому что я его встретил, когда он приехал в Англию в 1949 году, и мне было всего семь лет.  Могу тоже сказать, что я почти никогда не читал его книг, потому что он был для меня живой книгой, начиная с воскресной школы, рассказов о святых, праздниках. Когда мне было четырнадцать или пятнадцать лет, он начал служить вечерню и вести лекции, доклады, беседы на английском языке для маленькой тогда группы собравшихся англичан, которые пришли в Православие, для мужей русских, которые готовились перейти в Православие, для тех, кто интересовался. Это был небольшой круг, человек пятнадцать — двадцать. Тогда же он начал курс бесед на русском языке, дальше это переросло в курсы еженедельные или раз в две недели. Были курсы по-английски, он систематически проходил историю, богословие, литургику. Это было почти как семинария. Много из ранних его бесед и лекций, к сожалению, не сохранилось, но он очень многое повторял. И я надеюсь в каком-то смысле, что я впитал именно то учение, которое он преподнес, его видение христианства. Я всегда думаю, что не надо забывать, что он почти всегда говорил о христианстве, слово «православие» гораздо реже у него звучало.

В моей личной встрече с Владыкой, как в любой встрече с живым человеком, которым мы очень дорожим или кого очень любим, были и какие-то переходные моменты. До подросткового возраста — это просто был Владыка, это просто был отец Антоний, который с нами играл в футбол или учил в воскресной школе, был довольно строг, очень строг был в алтаре, не разрешал нам разговаривать, играть или вообще двигаться. Где-то лет в четырнадцать, вероятно, началась у меня страстная любовь к нему. Я стал обожать этого человека. Это была моя единственная, первая и навсегда моя верная любовь, обожание. И потом где-то лет в восемнадцать — девятнадцать я помню очень ясно переходной этап. Нам пришлось с Владыкой ехать из детского лагеря на крайнем западе Уэльса  на самый восточный край, где находился монастырь отца Софрония. Надо было обязательно ехать, потому что отец Софроний настаивал, что Владыка должен приехать к нему на храмовой праздник: «И если Вы не приедете, Владыка, я, вероятно, выйду из вашей юрисдикции». Такой вот был ультиматум. Владыка решил: ну хорошо, ничего не поделаешь, поедем. У нас был старый грузовичок — спереди два сиденья, а сзади можно было на одеялах лежать, и вот мы всю ночь ехали: Владыка, я, покойный отец Николай Бер и еще два–три человека. И всю ночь мы разговаривали, о чем, даже не помню. О России, вероятно, много было, потому что это было время как раз, когда Владыка очень загорелся своей деятельностью в России, его это очень глубоко трогало и беспокоило. И разговаривая с ним, мы вдруг обнаружили не объект обожания, а обыкновенного, нормального человека, со своими слабостями, со всякими человеческими страстями, пристрастиями. И с той минуты, помню абсолютно ясно, я начал его любить, а не обожать. И надо помнить всегда, что он был человек со своими глубокими мыслями, своими эмоциями, своими трудностями, своими недостатками. Те из нас, которые жили поблизости от него, знали его недостатки, но это ничуть, никак не уменьшало его духовной личности.

Если говорить о его проповеди, то да, она нигде не написана, она говорилась. Ее записать, переписать можно, но его проповедь отпечатывается или находит свою печать в каждом человеке, который ее слышит. Я надеюсь, что не только на тех, которые его лично знали, но на всех, которые сейчас его читают, и в будущем будут читать, останется отпечаток этого замечательного человека.

В. И. Матвеева: Как сказал один из героев моего следующего фильма: «Я таких людей никогда не видел, я просто испугался». То же самое произошло со мной, когда я осталась с ним первый раз наедине, я была напугана, я не видела никогда такого человека. Не скрою, я была намного глупее, чем сейчас, я недавно крестилась тогда, увидела его первый раз, в кармане у меня лежала бумажка с записанными вопросами, о которых я тут же забыла, а он сидел, знаете, у него иногда была царственная манера стоять или сидеть. У него болела спина, поэтому он всегда сидел очень прямо на жестком деревянном стуле, и это был трон. Передо мной сидел царь, который не обидно, но довольно внимательно смотрел насквозь меня, он всю меня видел, и я это понимала, всю меня видел. И беседа шла сначала в каком-то не очень близком что ли тоне, но это было минуту-вторую, потом случилось то, о чем я, придя после беседы домой, хватаясь за голову, кричала: «Боже мой, я потеряла дистанцию!» Через две минуты разговора я потеряла дистанцию. Мы говорили, как два старых друга. То ли он решил, что со мной можно разговаривать, то ли еще что-то произошло, но это была беседа очень доверительная, настолько доверительная, что я, совершенно впав, не знаю, как это назвать, смелостью или глупостью, попросила его об услуге. Я не могла дозвониться в монастырь к старцу Софронию и сказала: «Владыка, Вы не можете как-нибудь позвонить ему, чтобы нам встретиться». Сейчас я просто краснею, когда вспоминаю об этом, мне так стыдно. И на другой же день в восемь утра он позвонил в дом, где я жила, и сказал: «Валя, старец у телефона, звоните немедленно, он ждет вашего звонка». Ну, бывают глупые поступки, но он как-то меня простил.

В то же время я его очень боялась, потому что иногда слышала такие речи, от которых становилось страшно. Например, однажды во время проповеди он выговаривал тем, кто опаздывает к началу Литургии. И знаете, что он сказал? «Представьте себе Тайную Вечерю, на которую апостолы опоздали». Больше нельзя ничего было прибавить, все испугались очень страшно, да. Продолжали, конечно, опаздывать, но он все видел всегда, между прочим.

За этой строгостью и абсолютной искренностью скрывался человек, которых мы здесь в нашей жизни просто не знали, понимаете, мы привыкли к другим отношениям, к какому-то лукавству. Помните, была такая поговорка: думаем одно, говорим другое, пишем третье. Это же было нормой нашей жизни. Шутка шуткой, но бывало, приходилось так поступать: иногда не известно было, кто где «работал». Я говорю, может быть, о себе, но после того как  пообщаешься с Владыкой, это становилось совершенно невозможным, потому что его взгляд даже издалека, даже из прошлого одергивал тебя, ты уже не смел лгать, потому что знал, что ты за это ответишь. Может быть, в этом тоже состояло его учение. Он был учителем жизни, он действительно, как правильно сказала Ольга Александровна, наши треснувшие, запыленные и пожелтевшие лица возвращал к первозданному образу.

Заканчивая, я посмешу вас. Я познакомилась с Владыкой в мае 1989 года на Епархиальном съезде, а уговорила разрешить его снимать в первый раз в октябре того же года, когда он приехал в Москву и остановился в знаменитой гостинице «Украина». Если вы дотерпите и увидите третий фильм, которым мы должны закончить конференцию, то вы увидите эту гостиницу, мы там попытались из нее сделать такой мрачный символ эпохи. А в то время, в 1989 году, я еще не понимала, что это такое. Владыка назначил время, я нашла оператора, камеры были плохие, у нас не было специального устройства, чтобы следить за звуком, мы только за изображением могли следить. Оператор был мне совершенно не знаком, такой высокомерный оператор-международник с центрального телевидения. Он сделал мне одолжение, пришел такой, ну, чтобы его не обидеть, не знаю, светский лев с камерой, и сказал: «Кого снимать?» Я провела его, познакомила с Владыкой, он снимал его два часа, Владыка был в ударе. Через два часа этот человек охрипшим голосом спросил, задал только один вопрос: «Владыка, а в пятьдесят лет можно креститься?» Тот сказал: «Конечно! Это — как любовь, полюбить можно и в восемьдесят лет». И мы, совершенно подружившиеся на этой съемке, не сказав друг другу ни слова, счастливые бежали к метро, и он говорил: «Я снял рембрандтовские планы! Боже мой! Такие портреты: седая голова на фоне белой стены! Это будет нечто! Завтра я перегоню материал и утром вам позвоню».

Утром звонит человек совершенно мертвым голосом и говорит: «Материала нет». Я говорю: «Как?» — «Все брак!» — «Какой брак? А рембрандтовские планы?» — «Брак по звуку, все два часа съемок поверх речи Владыки идет з-з-з-з-з-з». А в 2004 году отец Сергий Гаккель, когда я рассказала ему эту историю, хохотал ужасно надо мной и говорил: «Неужели Вы не знали, что такое гостиница «Украина»?» Я говорю: «Нет, а что такое?» — «Я специально ее исследовал, я сделал вид, что заблудился и пытался проникнуть на несуществующий второй этаж». — «Ну и что? Мы думали, что у нас просто холодильник шумел». Он говорит: «Да, холодильник! Весь второй этаж был забит заглушками и подслушками. Вас просто заглушили, элементарно». Вот такая у меня была первая съемка.

 А. Г. Кожевникова: Я хотела бы добавить к тому, что говорил отец Петр и Ирина, насчет проблем с радио, телевидением, что Владыка стал неуютен для многих. Но, как мы знаем, Дух дышит, где хочет. Лет десять тому назад, если не больше, в Англии по телевидению шла серия программ о христианстве. Более идиотскую серию трудно придумать, вел ее некоторый Том Кьюпедж. Для тех, кто знает английский язык: его в народе прозвали Стьюпедж, идиот. И вот я однажды пришла записывать беседу для религиозной программы с Владыкой  (серия Кьюпеджа уже почти закончилась, я ее, честно говоря, не смотрела). Я прихожу, и Владыка как раз провожает какую-то пожилую английскую пару. Я бы сказала, им было хорошо лет за пятьдесят. Они распрощались, я вошла и спрашиваю: «Владыка, а кто это?» Он говорит: «Ты представляешь себе, они пришли, я первый раз в жизни их видел, где-то час назад позвонили в дверь, и сказали: «Мы смотрели эту серию, сколько было показано, и очень смутились в душе. Мы слышали от людей, что Вы — священник, который действительно верит в Бога. Можно, мы будем к вам приходить?»

Вопрос: У меня вопрос ко всем, кто знал Владыку, я — тот человек, который пока еще не сподобился прочитать ни одной его книги. Насколько личность Владыки, его персональная любовь к прихожанам влияла на то, чтобы человек пришел к Богу, т.е. насколько он принижал свободу человека? Человек сам приходит к Господу, и Господь помогает ему. Люди приходили к Владыке как к личности, к нему лично, им было хорошо с ним, он понимал всех, а потом он как бы влиял, было  давление с его стороны, он подталкивал, и люди немножко свободу теряли?..

В. И. Матвеева: Вопрос понятен, можно я отвечу? Слово «давление» вообще надо исключить из лексикона, когда мы говорим о Владыке, а слово «свобода» включить. Что касается встречи с ним, то я уверена, что для всех сидящих здесь, кто когда-либо встретил владыку Антония, встреча с ним и была встречей с Богом.

Протодьякон Петр Скорер: Можно добавить еще только один момент. К нему приходили очень многие, и многие влюблялись в него. Он был, как вы можете себе представить, окружен экзальтированными людьми: и дамами, и мужчинами, и молодежью, и стариками. Действительно, это было большое и опасное окружение. Всякая харизматическая личность страдает от такого явления. Он всячески старался избавиться от этого. Было вокруг него какое-то, я не сказал бы, отсутствие свободы, свобода была  самым главным явлением, но был плен очарования. И вот от этого очарования спасать людей ему стоило очень многих усилий.

В. И. Матвеева:  Мне вспомнилось, как за  несколько лет до его смерти я крестила своих двух друзей — русскую, вышедшую замуж за англичанина, который был англиканином, Таню и Дэвида. Крестил их в пустом храме отец Михаил Фортунато, и присутствовала их очень давняя и близкая подруга, такая укорененная католичка, не могу сказать, что в отрицательном плане укорененная, но очень ярая католичка, Агнес. А в другом конце пустой церкви стояла группа людей, не похожих на прихожан, они отличались от нас, как леопарды отличаются от зайчиков в лесу. И вдруг выходит из своей двери Владыка, узнал, что это крещение, обрадовался, всех благословил, обнял, расцеловал отца Михаила, Таню, Дэвида, меня,  Агнес также крепко обнял и пошел в тот дальний угол, где стояли непонятные люди, о которых я скажу дальше. Я взглянула на Агнес, она спрашивает у меня: «Кто это?» Я говорю: «Это — глава Русской Православной Церкви в Великобритании митрополит Антоний». С Агнес случился обморок, она позеленела, зашаталась, мне пришлось ее поддерживать. Я спросила: «В чем дело?» — «Но он же всех поцеловал, и меня». Я говорю: «А как? У нас так принято в Православной Церкви приветствовать друг друга при встрече. А у вас как?» Она говорит: «За руку». Я говорю: «Почему тебе так плохо стало?» — «Я вдруг представила, что архиепископ Кентерберийский меня обнял и поцеловал». А тут проходила монахиня, которая чистила подсвечники, и я говорю: «А кто это там в углу стоит?» Она говорит: «А, это — члены королевской семьи». И тогда я глянула вслед владыке Антонию и увидела, что у него на босых ногах сандалии не первой молодости, старенький подрясник и его любимая безрукавка, которую вы увидите в фильме, которой тоже лет уже было не меряно. Он пошел встречаться с ними по делу. Вот это незамысловатая история, но она говорит о том, как жил Владыка, о его образе жизни, понимаете, это очень важно, потому что когда я в России выступаю и рассказываю, и у меня спрашивают, как он жил, и я говорю: «У него не было ни секретаря, ни повара, ни келейника, ни машинистки», мне говорят: «Да ладно, ты просто ничего не знаешь».

 И. Я. фон Шлиппе: Знакомство с Владыкой началась с того, что он меня выгнал и послал ко врачу. Я пришла к нему, говорю: «Бессонница, артрит…» Он в ответ дал два адреса: «Идите лечитесь, будете спать, не будет больше болей, тогда будем говорить». И это было совершенно нормально, и оставалось нормальным совершенно, был у него список врачей, и мы все с ним делились списками врачей или каких-то специалистов.

Но настоящая встреча произошла после многих, очень многочисленных встреч и совместной работы. Я лежала в больнице, только-только не умирая, младенец то умирал, то его воскрешали, в общем, мне было плохо. Лежу я одна в маленькой палате, открывается дверь, входит Владыка. Больница была очень далеко от города, городской транспорт туда не ходил, у Владыки не было машины, я даже не знаю, как он туда попал. Денег у него на такси точно не было. Я думаю: галлюцинация… Он пришел, не благословил, ничего обычного, и сказал: «Я пришел тебя причастить. Ты что на это думаешь?» Я говорю, будучи строго воспитана в Зарубежной Церкви: «Я не исповедовалась». — «Я ПРИЧАСТИТЬ тебя пришел». Я перекрестилась, думаю — жутко обидится. «Ты согласна?» Представляете себе? «Да, если можно, пожалуйста». Он  взял больничный столик, все с него смахнул, поставил, и вдруг я уже не видела ни рук, ни человека: Причастие. Я только помню, что он, причастив (я никогда не видела до того причащение болящих), мне сказал: «Живи!» и ушел, растворился как бы. Когда через два дня я опять стала умирать, я уже не боялась, потому что знала: все равно мне жить. Это вот была настоящая с ним встреча.

Д. Ю. Строцев: Конечно, каждый из нас в сердце принес рассказ о своей встрече с владыкой Антонием. Я скажу несколько слов о тех встречах, свидетелем которых я становлюсь, работая на православных ярмарках. Мы ставим столик и телевизор, в этом телевизоре проходящие видят владыку Антония. Далеко не все знают, кто это. Происходит совершенно удивительная ситуация, когда человек, проходя, непонятно, то ли он увидел, то ли он только поймал какой-то краешек фразы, потому что ярмарка — это дело очень шумное, пестрое, и люди там немножко одурманенные ходят. И вот человек останавливается и застывает на часы. То есть мы выносим, ставим стул, человек садится и слушает. Совершенно удивительное ощущение, как эта встреча происходит у тебя на глазах.

Это — один момент. А второй момент, очень важный, мне кажется, тот, что Владыка никогда не замыкает человека на себя. Есть авторы, замечательные авторы православные, за которыми люди гоняются. Они приходят и спрашивают: есть ли? Какой-то ажиотаж присутствует. Здесь ситуация совершенно другая: человек узнает и любит, и с Владыкой каким-то образом живет дальше, но это не превращается в такое воспаленное общение, т.е. не происходит того, что Владыка как бы берет ответственность, полную ответственность на себя за этого человека, он оставляет человеку возможность расти самостоятельно, но сам стоит свидетелем рядом с этим человеком. Это — мой опыт такого свидетельства.

Я, если разрешите, прочитаю небольшой текст.

Владыка часто говорит, что Церковь — это эсхатологическое общество. Церковь — это предел, граница, но не такой предел, который разделяет, а такой предел, который соединяет предельно удаленное и разное. Соединяет в одно — опытное, повседневное и запредельное, то, что за пределом человеческого опыта. Церковь — это место встречи Бога и человека. Но если Церковь — эсхатологическое общество, то это и состояние цельного Человека. Это пространство встречи человека с человеком.  Встреча на пределе человеческих возможностей. Это такой предел общения, когда Я вдруг начинаю слышать Тебя, начинаю понимать Твой «другой» язык и даже что-то на Твоем языке могу тебе ответить. Но это не состояние выработки общего, срединного языка, даже если в основу такого языка полагается язык митрополита Антония Сурожского. Всем своем служением Владыка внятно говорит: я отхожу, исключаю себя, умираю, когда Ты говоришь с Ним. Даже если я привожу Его к Тебе. Если мы — эсхатологическое общество, если  мы Церковь, то посреди нас только Христос. И замечательно прозвучало слово Ирины Скорер, которая рассказала, что первая встреча с Владыкой была в храме и состояла в том, что посреди храма стоял Христос.

А. Н. Варфлусева: Я бы хотела сказать об учении и  в данном случае  буду говорить как педагог. Мы пытаемся как-то расшифровать учение Владыки, а на самом деле нужно  просто брать  у него примеры подражания из опыта. Отец Сергий сказал, что Владыка принимал нас всех, как повивальная бабка, значит, мы — младенцы, а младенцы подражают. Во-первых, мы принимали любовь, и знаете, не надо стесняться отдать обратно Владыке эту любовь, потому что мне кажется, он очень в этом нуждался. Рядом с Владыкой я вдруг поняла, насколько человек тебе дает какой-то аванс через доверие, через любовь и тут же, мгновенно испытала стыд и ужас, я поняла, что в общем-то недостойна. И вдруг мне Владыка говорит: «Ты знаешь, я такое чудовище». Тут я вовсе  чуть не упала, потому что если Владыка говорит о себе «Я — чудовище», то в русском языке нет слов, чтобы обозначить, кто я перед Владыкой. И самое главное и поразительное  было, что ты видел путь, ты понимал, что у тебя есть потенциал, у тебя есть динамика впереди.

А у Владыки все просто, он сказал: «Работая с детьми, ты просто люби их, люби». И вы знаете, я была вознаграждена. Я работаю с детьми-даунятами. И однажды мальчик, на которого я ворчала, делала какие-то порицания ему, мне сказал: «Но что же ты на меня ворчишь? Ты мне скажи Божественные слова». Вы знаете, я ходила полдня, я не знала, что ему сказать, но я понимала, что он не отпустит меня, я не смогу уйти, что-то не сказав ему. И прощаясь перед уходом, сказала: «Я тебя люблю». Давайте  скажем, как мы любили Владыку. Мы ведь питались этой любовью, и это было правильно по-человечески, а сейчас время отдавать. Через эту любовь, наверно, мы бы могли понять, что такое учение Владыки и как нам научиться, и как нам жить. Я очень рада (сейчас поняла это), что я успела сказать Владыке, что я его люблю. Тогда я не только услышала это слово «чудовище», но еще он сказал: «Ну что ж ты тратишь на меня время». Я сказала: «Я вас очень люблю и я молюсь о вас». — «Ну что же ты тратишь свое время на меня, на старое чудовище?» И вы знаете, я тогда заплакала, я подумала, что я такая грешная, что не достойна вообще произносить эти слова. И Владыка, отойдя буквально на полшага, обернулся и утешил, обнял за плечи, усадил меня на стул и сказал, наклонившись к уху: «А ты правда молишься обо мне?» У меня капают слезы, и я говорю: «Правда». И он говорит: «Ты молись, молись, это мне так нужно». Мы все говорим, какой он сильный, как он много дал, а я опять повторю: а мне тогда показалось, что он такой хрупкий и беззащитный где-то внутри себя, и, наверное, так важно — я сейчас это понимаю, слава Богу, что я тогда сказала, что я его люблю.