Прот. Михаил ФОРТУНАТО

У меня нет слов выразить то, как я счастлив быть здесь … После стольких лет уединенной жизни и болезни Мариамны мы можем  путешествовать, и вот мы здесь, счастливые и полные благодарности. Как только что сказал Пётр, я был так близок о. Антонию, что когда меня попросили выступить, я не знал о чём говорить. В некотором смысле я и сейчас не знаю, о чём я буду говорить, но не волнуйтесь – текст  у меня есть, а в заключение у нас будет больше места для размышлений.

Уже после того, как я дал Келси название своего доклада: «Митрополит Антоний: Парадокс огня и покоя», я сообразил, что парадоксальный союз этих сторон личности о. Антония воплощался в его юморе, именно в юморе сочетались у него и огонь, и покой. Он любил юмор, и, к большому удовольствию своих слушателей, мастерски пародировал своих друзей и их отношения. Я уверен, что те, кто знавал о. Антония, знают, каким он мог быть шутником. Одним из таких его друзей был о. Георгий Флоровский. Возможно, вы знаете шутку, связанную с ним, но я всё же расскажу о ней, уж очень она хороша. О. Георгий был старше о. Антония лет на двадцать, это были люди равных, выдающихся интеллектуальных способностей, и, что ещё важнее, они были единомышленниками в богословии.

Они были близки, и о. Георгий часто останавливался у о. Антония в Ноттинг Хилл Гейте, когда бывал с лекциями в Англии. Во время одного из таких визитов о. Антоний уехал с матерью в короткий отпуск. О. Георгий остался в доме один. Зазвонил телефон. Позднее о. Антоний пересказывал этот разговор, и, хотя он не присутствовал при нём, он с явным удовольствием передавал его во всех подробностях, воспроизводя  иностранный акцент о. Георгия.

«Аллоо»

«Могу я ли поговорить с о. Антонием?»

О. Георгий быстро нашел слова, которые, по его мнению, соответсвовали  тому, что на разговорном английском означало, что о. Антоний уехал, и ответил:

«О. Антоний покинул этот мир»[1].

На другом конце провода – ужас и оцепенение.

«О, в таком случае, не могла бы я кратко поговорить с миссис Блум, его матерью?»

Ответ:

«Она тоже покинула этот мир».

Недоумение. По мере того, как о. Георгий начинал чувствовать себя всё уверенней, с другой стороны, ужас сменился недоверием. Наконец, его спросили:

«А кто Вы, сэр?»

Поскольку о. Георгий был всего лишь гостем, он ответил:

«Я – гооост[2]» !

О. Антоний мог придумать эту шутку, хотя я уверен, что-то в этом роде могло случиться на самом деле. В таком случае о. Антоний мог подредактировать эту шутку. Когда они с матерью вернулись, о. Георгий рассказал им, конечно же, по-русски, что звонил какой-то странный человек,  ну а всё остальное мог придумать о. Антоний – придумать, поскольку так сочетались в его личности огонь и покой! Отсюда и название моего доклада.

Думаю, что эти стихи из Евангелия от Матфея могут быть идеальной отправной точкой моего рассказа о личности о. Антония:

Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч … Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня.

Любовь ко Христу горела в нем. Именно это, думается мне, характеризует личность митрополита Антония во всей её глубине. Его разум и душа были пронизаны удивительной любовью ко Христу – не только в его искренних и доверительных отношениях с людьми, окружавшими его, начиная с ближайших родственников, матери и бабушки – но и в подтверждение, провозглашение того, что единственной реальностью, имееющей значение в этой жизни и в жизни окружающего мира, является Христос. Больше чем убеждение, это непреходящее ощущение живого Христа было осознанием реального присутствия среди нас воплощенного Сына Божьего и Евангелия. Именно в этом смысле можно сопоставить любовь о. Антония ко Христу с отождествлением со Христом апостола Павла: «А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня».

Любовь эта была обоюдной. До того, как юный Антоний (Андрэ, как его тогда звали), осознанно познал Господа Жизни (мы знаем об этом моменте его религиозного обращения), Бог любил его любовью, отражение которой мы видели в митрополите Антонии в его зрелые годы. Бог, существующий вне времени, знал его как замечательного человека еще до рождения и благословил его высшим даром Своей любви. Личность о. Антония отличалась удивительным и временами тревожащим разнообразием природных дарований. Дар любви Божьей был его спасением. Кто знает, не столкнулся бы о. Антоний без дара, данного ему Богом, с ещё большими страданиями в своей жизни. Чтобы не быть голословным, нельзя, если быть честным, избежать мысли о том, что время от времени о. Антонию могло казаться, что он теряет этот дар – так мне думается. В своих проповедях он неоднократно говорил о величайшей жертве, которую только и может понести всякий живущий – жертве утраты Бога, оставленности Христа Отцом на Кресте на Голгофе. Я уверен, вы помните это. Ужас трагедии, звучавший в голосе о. Антония, когда он объяснял тайну нашего искупления, памятен нам всем: «Боже мой, Боже мой! Почему Ты оставил меня» – возопил Иисус. Многие ли из нас могли тогда подумать, что он лично испытал то, о чем говорил? Эти слова отчаяния Иисуса воистину ужасали его. Думаю, что для него это было так: чем больше дар Бога и Его любовь, тем страшнее их утрата.

И наоборот, его понимание победы вечной жизни в воскресении было беспредельным, ясным и убедительным, как и его видение Креста. Моя мать помогла мне понять это, рассказав, как накануне нашего с Мариамной отъезда из Франции в Лондон она в саду своего дома под Парижем в долгой беседе утешала о. Антония в его мучительных терзаниях. Моя мать была мудрой женщиной, к выдумкам не склонной. Они с о. Антонием были близкими современниками и прекрасно понимали друг друга. Любовь Господа была его глубочайшей надеждой. Этим я объясняю, среди прочего, и то иначе необъяснимое, но здравое и трезвое ожидание о. Антонием смерти на протяжении всей его жизни, если хотите – его любовь к собственной смерти. В этом не было ничего от мыслей о самоубийстве, он был совершенно нормальным человеком. Мне кажется, что та смерть, которую он желал, представлялась ему моментом высшей духовной радости, возвращения к Господу и осуществления его любви ко Христу. Более того, я верю, что он был способен с радостью принять мученическую смерть. Думаю, он был кандидатом на мученичество, и если бы он столкнулся с этим, он бы с радостью принял его. Мученичество ради Христа на публичной арене или в одиночной камере узника. Ситуация эта экстремальна и маловероятна, но именно потому что она экстремальна, она представляется мне правдоподобной. Он почти никогда не говорил о желании смерти. Лишь дважды он кратко рассказал мне об этом. И его рассказ напомнил мне мое собственное редкое, пугающее осознание того, что я заперт в своём ограниченном я, в своей плоти и неспособен что-либо изменить в этой психосоматической гнетущей реальности. С Божьей помощью эти тревожные вспышки экзистенциального одиночества полностью исчезают. Когда возвращается вера, возвращается сознание того, что вас любят.

Я пережил реальную смерть о. Антония, будучи полным этих противоречивых чувств, гадая о том, как и когда сможет он освободиться от того огромного богатства, которым он обладал, от своего нaпряженного и страстного участия в эмпирической жизни, ибо он был человеком пламенным. В день его смерти я оказался наедине с ним в хосписе. Когда я вошел в комнату, он спал или уже умер, не знаю. Он был недвижим. На его лице читалось: какое это истинное счастье  – так мирно уснуть! Я простоял рядом с ним около двух часов, молясь и пытаясь совладать со смятением своих чувств, затем я прочитал уставные молитвы о душе усопшего из молитвослова, благословил его, поцеловал в лоб и пошел в церковь на первую панихиду. Не раньше, чем через три месяца после похорон, я с облегчением почувствовал, что теперь он полностью освободился от забот этой жизни, от забот своей эмпирической природы, от того, что в богословии называют земной плотью –  это было почти физическое ощущение. Наконец-то я был уверен в том, что он обрел блаженный покой. Я был искренне счастлив за него. Он достиг покоя.

А теперь o покое. Будучи человеком пламенным, о. Антоний знал в своей жизни и покой.  Это был человек, в совершенной мере соединивший в себе глубокий покой и пламенное горение. Замечу кстати, что ему не нравился о. Иоанн Кронштадтский как личность, он как-то сказал мне, с юмором в глазах: «Слишком много шума, слишком похож на меня». Многочисленные проявления добра, исходившие от него, рождались из глубокого покоя и мира его личности. Сейчас я расскажу о некоторые из них, что касались меня лично, и которых я был единственным свидетелем и бенефициаром. Само собой разумеется, что я упоминаю о них не для того, чтобы рекламировать свою особу, а для того, чтобы более полно охарактеризовать доброту митрополита Антония. Во-первых, это – его удивительная способность к ликованию; когда он встречал кого-то, то встречал этого человека с удивительным ликованием. Я уверен, вы это чувствовали – для него было счастьем повстречать человека. Я думал над этим и пришел к такому выводу: его натуре, как бы он сам ни отрицал это, была свойственна особая музыкальность. Ликование – это ведь поющая радость, как в «аллилуйе». «Ликом» в русском языке называют церковных певчих, хор, пение «лика» и есть «ликование». В радости о. Антония от встречи со всяким человеком видится мне сочетание пламени ликования с покоем доброты, обращённой к каждому из нас.

Вспоминается мне и несколько странная приходская конфернция, посвящённая литургии, которую митрополит Антоний организовал в начале 1970-х годов. Было проведено несколько собраний, на которых выступали разные докладчики, среди них были православные профессора из Оксфорда, а одним из председательствующиx был Евгений Ламберт. Мне запомнилось воодушевляющее выступление профессора Дмитрия Оболенского, который призывал Церковь считать участие главной темой православной литургии. Но страность всех этих дебатов заключалась в том, что митрополит Антоний ни разу не выступил на них. Это было очень необычно. Он вел себя так, словно приберегал своё слово для другого времени, для другой ситуации. Будто он знал, что приход не вполне готов к такой дискуссии, и он не хотел рисковать, высказывая свои мысли,  поэтому промолчал. Теперь, по прошествии стольких лет, мне думается, что я понимаю один аспект его внутреннего убеждения относительно сути литургии – это мир и покой, ибо вся полнота мира Господня явлена во Христе. И, как следствие этого, именно минуты спокойной тишины в важнейших моментах литургии, моментах, когда мы вслушиваемся в голос Духа Божьего, были его пониманием литургии. Оно так и осталось нереализованным, но он стремился к этому. На чисто внешнем, поверхностном уровне мы знаем, что о. Антоний был нетерпим к любой ритуальной суете на литургии; он запретил все лишние свечи, рипиды, прислужников, ненужные возгласы и всякую напыщенность архирейских служб. Он был на них облачён в мантию митрополита, но служил как простой священник, и этим усиливалась ясность молитвы. Все его действия в церкви были полны серьезности, движения, походка – величавы, молитвы произносились торжественным, глубоким голосом. Его спокойное служение литургии сближало людей. Как здание церкви обращено на восток, так и его молитва была обращена к Богу.

Обращаясь к более глубокому и более общему аспекту духовности такого замечательного церковного деятеля как о. Антоний, мы не можем обойти вопрос о том, был ли он исихастом? Был ли он хотя бы на орбите исихазма, этого великого исторического движения? Я считаю, что по-своему он был. Сказав это, я знаю, что поверить в это легко, распознать несложно, но объяснить гораздо труднее. Первая причина этого – внешняя. Считается, что исихазм как явление понимался на протяжении веков по-разному, и я перечислю четыре значения этого понимания, известных в истории.

Первое  – это тип монашеской духовности, основанной на Иисусовой молитве, которую сегодня практикуют многие из наших современников. Я уверен, что многие из вас творят Иисусову молитву, и в этом смысле мы – исихасты, ибо продолжаем традицию, процветавшую  в исихастском движении.

Второе – богословие Божественных энергий, изложенное в четырнадцатом веке, в частности, в учении св. Григория Паламы. Митрополит Антоний говорил об этом немного, но я думаю, что он жил этим.

Третье – стиль в истории русского церковного искусства, ярким примером которого является Андрей Рублёв. Глядя на икону, можно увидеть в ней художественно-исторические черты характерные для исихазма.  Поскольку о. Антоний иконописью не занимался, прямо к нему это не относится, но я объясню, как это применимо к русской традиции и к тому, о чём я рассказываю.

Четвертое, и весьма далекое от митрополита Антония – политическая теория, которую поддерживала в то время в Византии партия исихастов («политический исихазм»).

Итак, первое – молитва, конечно, в этом смысле о. Антоний был исихастом. Он унаследовал традицию исторического исихазма, поскольку своим церковным воспитанием был предрасположен к вхождению в мир исихазма. Его учителями, друзьями и старшими современниками были проповедники в ХХ веке святоотеческого мистического учения Церкви. Его духовным отцом был старец Афанасий, о. Георгий Флоровский, Владимир Лосский, Дмитрий Оболенский – все они были знакомы с исихазмом и рассуждали об этом. Но мы не знаем, творил ли  о. Антоний  Иисусову молитву. Это – частная молитва, поэтому мы не знаем. Невозможно знать, если он не говорил об этом с вами прямо, а просто предположить было бы бестактно, ибо это – сокровенный труд сердца.

И всё же, мне вспоминаются два случая, которые подтверждают то, что о. Антоний, действительно, молился Иисусовой молитвой. Оба они связаны с исповедью. Так, во время одной моей ему исповеди, он по окончании её ничего не сказал, а произнес имя Иисуса, только имя без других слов, составляющих полное предложение этой молитвы. Он произнес Святое имя очень-очень медленно, в глубокой сосредоточенности, что, как хорошо известно, традиционно является краткой формой Иисусовой молитвы. В другом случае он посоветовал мне дома произносить Молитву Господню медленно, выделяя каждое слово, делая долгие паузы между фразами, чтобы углубить свое понимание каждой из них и их всех вместе. Я думаю, что оба эти случая были даны мне для того, чтобы я мог в сосредоточии внутреннего мира встретиться лицом к лицу с Богом. Исихия –  это внутренний мир.

В Деяниях Апостолов есть место, хорошо иллюстрирующее природу такого молчания. Я приведу его в качестве иллюстрации, чтобы понять значение «исихии», и процитирую греческое слово, которое встречается в Деяниях Апостолов. По возвращении апостола Павла в Иерусалим из его второго миссионерского путешествия, с ним произошел серьезный инцидент. Толпа, думая, что он нарушил закон Моисея, собиралась убить его, но вмешался дежурный римский взвод и арестовал апостола за то, что тот вызвал в городе большие беспорядки. Тысяченачальник вел его в крепость, когда толпа все теснее окружала Павла, крича и угрожая. На лестнице Павел повернулся к тысяченачальнику и по-гречески попросил его разрешить ему выступить перед толпой. Впечатленный этим, поскольку спрошено было по-гречески, тысяченачальник разрешил. Павел дал знак рукой народу, и толпа смолкла. Сделалось глубокое молчание. В греческом оригинале слово «перестать говорить» звучит как syghi, и сегодня греки говорят детям sygha sygha – замолчите, успокойтесь. Тишина и есть молчание. Затем Павел обратился к толпе на родном для неё языке – еврейском, чего она не ожидала, ибо все думали, что он чужестранец. На этот раз его слушали внимательно[3], это – мой перевод: «слушали внимательно», в оригинале – исихия, парешон исихиан. Они притихли со вниманием. Внимание тут очень важно, это – не просто молчание, а молчание и вслушивание – что же произойдет. Это и есть исихия, наше терпеливое отношение к Богу, ожидание того, что Господь вернётся к нам. Удивление от того, что люди услышали свой родной язык из уст арестованного насторожило их, обострило в них ожидание услышать нечто необычное.  Исихазму присуща эта спокойная настороженность.

Преподобный Андрей Рублёв, с которым связано третье значение исихии, жил на рубеже XV века. Влияние исторического исихазма на литургическое искусство в Восточной Европе хорошо известно. Менее известно распространение в это время в той же области христианства, то есть в Восточной Европе в целом, Иерусалимского Типикона, Иерусалимского богослужебного устава. Этот литургический устав мы до сих пор используем в своих службах. Это – собрание церковно-богослужебных текстов, основанных на Псалтири и Библии в целом, а также гимнов и древних молитв, созданных в болеее ранних традициях, в основном Иерусалимской и Константинопольской, которые после столетий раздельного развития, упрощения и взаимного влияния слились в единый четкий богослужебный обряд на Афоне. Он называется Византийским обрядом и является плодом исихастского возрождения XIV века. Нет надобности подчеркивать с какой серьезностью о. Антоний совершал богослужение. Мы знаем, мы видели, как он совершал эти службы. Он был рожден в этой традиции и принял ее всем сердцем, служа по византийскому обряду он был исихастом по определению, и мы все –  тоже исихасты в этом, формальном, смысле.

В отличие от неизменного благоговейного отношения о. Антония  к службам, я был свидетелем изменений его отношения к церковной музыке. Пригласив меня переехать в Великобританию в качестве регента, он однажды откровенно заявил мне, что совершенно не любит церковное пение, эта новость ошеломила меня. Общеизвестно, что определенный вид полнозвучного пения в церкви мог, действительно, быть полной противоположностью той тишине, которую о. Антоний почитал больше всего. Я серьезно задумался над этим: ведь в свете  поразившего меня признания о том, что о. Антоний не любит то, чем я занимаюсь, я оказываюсь, если так можно выразиться, в положении  Гамлета «быть или не быть». Я знал, что могу регентовать так, что хор будет петь, не вникая в литургический смысл, заботясь лишь о музыкальной интерпретации, подчеркивая звучание голосов и т.д., и т.п. –  это чисто светский подход. Но я также знал другой, более продвинутый путь, родственный созерцанию, созерцанию икон и Евангелия. В своей работе с хором, я выбрал именно этот путь. Прошло несколько лет прежде чем о. Aнтоний сказал мне, с искоркой в глазах, что теперь он может молиться со мной и во время пения. Однажды, по моей просьбе, он даже согласился присоединиться к хору, когда я дирижировал на большом экуменическом собрании. Рассказанное свидетельствует о том, насколько глубоко и серьёзно о. Антоний относился к богослужению, полностью отдаваясь Богу и выказывая пренебрежение к тому второстепенному типу религиозных развлечений, каким может стать церковное пение.

Помню ещё, как в день моего рукоположения о. Антоний поделился со мной своим внутренним миром покоя. В тот день он сказал мне наедине у входа в алтарь несколько пастырских слов. Это не входило в ритуал, в порядок таинства, не было предписано обрядом. Я был в состоянии внутреннего смятения перед своим рукоположением, и он, остановив меня у двери, тихо сказал мне на ухо, чтобы я поделился своим священством, своими радостями и своими заботами, всем своим новым опытом с Мариамной. Я понял, конечно, что речь идёт не о таинстве исповеди. Одним этим предложением он разъяснил мне соединение в моей жизни двух равно достойных таинств – супружества и священства. Просто и спокойно предупредил он меня об опасностях клерикальной гордыни, угрожающей многим молодым священникам и епископам. Для меня о. Антоний был священником-исихастом, по сей день я помню его совет и стараюсь жить по нему.

Я подхожу к заключению. Как я уже сказал ранее, лишь после трех месяцев со дня смерти о. Антония я почувствовал, что он упокоился, и мое личное отношение к нему тоже обрело некий покой. Но и по сей день я не могу отделить себя от него. Я был слишком близок ему в своей профессиональной жизни, этот союз был сродни браку. Это было так явственно, что его идеи стали моими идеями. Я, разумеется, никогда не забывал свое прежнее богословское образование, своих любимых учителей в Православном Богословском институте в Париже. Но дух о. Антония, основы его отношения к жизни, его любовь ко Христу имели для него настолько большое значение, что стали иметь такое же значение для меня, и сегодня они столь же значимы для меня. Я глубоко признателен ему за это. Но сегодня, когда я вглядываясь в свою неразрывную связь с другим человеком, тем человеком, которым был о. Антоний, я признаюсь себе в том, что  не могу оценить его в полной мере. Я осознаю то, что он свершился. Он свершился, поскольку он умер, он вне действия. Всю свою жизнь он рос, менялся, развивался, и мы знаем, сколько парадоксов было в его жизни. Но теперь он упокоился. Он предстоит перед Богом, его богатая личность упокоилась. Я же продолжаю меняться, продолжаю меняться и в отношении к нему. Иногда я его нeдолюбливаю, иногда восхищаюсь им, я люблю его и все еще живу им. Понимая это, я пришёл к выводу, которым хочу поделиться с вами: должен наступить момент, когда мы отдалимся от него, когда мы отделим от него наши души для того, чтобы он мог состояться во всей полноте. В ином случае мы не сможем верно оценить его. Если его личности надлежит войти в историю, а он действительно был выдающимся человеком, мы должны перестать принадлежать ему. Я говорю об этом, вопрошая, и вы можете возразить мне, но сегодня я думаю именно так. Для того чтобы я мог объективно взглянуть на о. Антония, взглядом беспристрастным, со всем сочувствием, со всем пониманием глубины его личности, мне нужно отделить от него свою душу. Таков мой первый вывод.

А теперь мой второй и последний вывод. Я описал о. Антония как «парадокс огня и покоя». Но он был также парадоксом простоты и сложности, смирения и почести, он был парадоксален во многих вещах. У него бывали неудачи, он мог лгать, он умел обманывать, он умел удивлять людей. Каждый из вас знает, насколько он был противоречив в своей жизни. Но парадокс –  это не ошибка, как раз наоборот. В каждом из своих дарований о. Антоний был равен себе, полнота его личности проявлялась в противоположных дарованиях, и это рождает парадокс. Он был исключительно одарен. Каждый из нас видел это. Однако есть один парадокс, который нам ни понять, ни оценить – это парадокс света и тьмы. Судить об этом надлежит Творцу истории. Пусть Господь явит нам: кем Он хотел, чтобы митрополит Антоний стал для мира, в котором он жил. Никто: будь то мужчина, или женщина, или некая группа людей – смогут вынести этот вердикт.  Некоторые из вас думают, что он был святым. В определенном смысле и я чувствую, что он святой – в том смысле, что он был избранником Божьим. Господь наделил его Своим великим даром любви, и о. Антоний пронёс его через всю свою жизнь, хотя временами, как я уже упомянул ранее, он, возможно, утрачивался. Этот уникальный дар и есть свидетельство Божье о том, что для своего времени этот человек был выдающйся духовной личностью. Более этого мы на сегодня сказать ничего не можем.

Благодарю за внимание.

Пер. с англ. Ларисы Олдыревой Густафссон

[1] О Георгий употребил выражение «passed away»

[2] Так произносится слово ghost, означающее по-английски «призрак».

[3] В синодальном переводе (изд. 1956-1968 гг): «они ещё более утихли».