О Великом Посте

Первая беседа.

Пост, с его подготовительными неделями — это целый путь духовной жизни, который нам показан, по которому нам предлага­ется пройти, и который должен совершаться в определенном на­строении. Если посмотреть на то, как мы проводим пост — я говорю сейчас не о том, как мы его не проводим, а именно о том, как мы его проводим — то поражает часто несоответствие между событиями поста и тем, как мы на них реагируем, что мы делаем, чем мы заняты. Есть моменты, когда мы должны бы быть сосредоточены на самих себе, есть другие моменты, когда мы не должны бы быть в состоянии вспомнить о себе. Меня всег­да поражает — теперь этого почти не бывает, но в первые годы, когда я был в приходе, люди приходили по множеству исповедоватъся перед заутреней, в момент, когда мы уже празд­нуем Воскресение Христово. Утром переоблачили церковь и свя­щенников в светлые, белые одежды; мы уже поем Воскресение и думаем о воскресшем Христе, и вдруг какое-то запоздалое покая­ние… Я говорю «запоздалое», потому что очень много было времени перед этим, чтобы вспомнить о себе, — но это удобно. Я помню первую заутреню, которую я служил с отцом Владимиром: я начал исповедовать в 9.30, кончил исповедовать, когда вышли причащать. Так у меня заутрени и не было. Что у меня ее не было, это совершенно все равно, но что есть люди, которые стояли в очереди, не думая ни о чем другом, как о своем покаянии и предстоящей исповеди, пока вся церковь пела «Христос воскресе», думали только о мелочи своей жизни, о темноте своей жизни и, наконец, причастились, пройдя мимо всего события Воскресения — вот, что важно… В какой-то мере можно то же самое сказать и о страстных днях; уже после среды, когда мы не только вспоминаем, но живем этими события­ми, можно было бы и забыть себя — но мы не забываем. И вот тут мне хочется несколько вех поставить.

Пост делится на различные части; есть подготовительные недели к посту; это время, когда Церковь евангельскими чтени­ями, богослужебными молитвами и напоминаниями обращает все наше внимание на нас: сравни себя с тем, чем ты должен бы быть в одной, в другой ситуации, которая нам предлагается в Евангелии, продумай себя с тем, чтобы когда начнется пост, можно было бы думать о посте, а не о себе, думать о путешест­вии, а не о сборах. Момент, когда мы через Прощеное воскресе­ние вступаем в Пост, это момент, когда должно бы начаться то, что Церковь в своих песнопениях называет «весной духовной». Это весна, а не катастрофа, это не время плача, а время воз­рождения. Плакать надо было бы до этого, когда мы пели «Покая­ния отверзи мне двери, Жизнодавче, студно бо прожив житие», но не тогда, когда уже начинается наше восшествие к новой жиз­ни. Вот, если вспомнить коротко недели, предваряющие пост; я столько раз проповедовал, что я только напомню, чтобы не об­ременять вас повторением.

Начинаются эти недели Евангелием о слепом. Это нам говорит о чем? Мы все воображаем, что мы зрячие. Зрячие или слепые? Вартимей знал, что он слепой, потому что он был физически слепой; ясно было, что он не видит того, что видят другие. А мы воображаем, что видим, — а что мы видим? В каком мире мы живем? Мы живем в мире вещественном, в мире душевных пере­живаний. А сколько в этом мире духовного?.. В какой мере мы ви­дим какие-то Божии пути? И еще одно — Вартимей мучился сво­ей слепотой; мы не мучимся. Или мы привыкли к ней, или заявляем себя зрячими. Вот несколько вопросов, которые ставит перед нами это Евангелие; есть и другие элементы, но вот это вопро­сы, на которые нам надо ответить: слеп или зряч? Сознаешь ты или нет свою слепоту? Тоскуешь о прозрении или привык? Это пер­вое положение: если у нас не откроются глаза, если мы не за­тоскуем по зрячести, если мы не захотим видеть, тогда и дви­гаться некуда, мы действительно погружены во тьму — тьму серд­ца, тьму жизни, потому что жизнь очень темная тогда делается…

Следующее Евангелие о Закхее ставит перед нами другой вопрос: способны мы или нет, ради Христа, даже быть смешными? Это са­мый острый, болезненный пробный камень; чтобы люди нас не­навидели — не так тяжело, как смех людской. Когда на нас напа­дают, когда есть резкое противодействие против нас, мы уме­ем устоять, хотя бы из гордости, из самолюбия, а когда рассме­ются, когда мы кажемся смешными, дело другое, и очень много людей оказываются неспособными сделать первый шаг в духовной жизни, потому что они боятся оказаться смешными. Закхей оказал­ся в таком же положении как мы, пожалуй, даже хуже. Он был богатый человек, знатный гражданин какого-то малюсенького своего городка, все знали его; и вот ему, при всей его нелад­ной жизни, захотелось видеть Христа, причем не только издали, а по-настоящему посмотреть на Него, заглянуть Ему в лицо. И вот, он забрался на дерево, при густой толпе, он, знатный гражданин, богатый человек средних, вероятно, лет. Конечно, вокруг него был смех, свистки, крики, но он настолько хотел увидеть Христа, что он пренебрег этим, причем, не горделиво, не сказав «ну, мне нет дела до вас», а забыв все это — слишком важно ему было видеть Христа. И вот перед нами опять стоит вопрос: способны ли мы спокойно отнестись к насмешливой критике, к презрительной улыбке? Настолько ли нам важно Бога встретить, что мы мимо этого готовы пройти?…

Третье чтение, это рассказ о мытаре и фарисее. Фарисей был праведник, он жил чисто, жил хорошо, делал добро. Мытарь жил плохо. В чем же такая между ними разница, что Христос нам ста­вит мытаря в пример? Конечно, в пример нам ставится не его жизнь. Но вот пришел в церковь фарисей: он вошел в дом Божий, как к себе, вошел, стал на свое место, и поделился с Богом своей радостью о том, какой он хороший. Мытарь дошел до церк­ви, посмотрел на нее и увидел, что это место святое, в такое место ему нечего вступать, там ему нет места. Это место, где царствует Божья правда; Божья правда — это его осуждение, он устоять не может. И он остановился у притолоки. Единственная его надежда в чем? В том, что то, чему он научился в житейском опыте, тут оправдается, что иногда справедливость как бы приостанавливает свое действие, вступает в силу что-то дру­гое — жалость, милосердие, сострадание, прощение. Причем ничего из этого заслужить нельзя, можно быть этим одаренным, можно получить в дар жалость, любовь, милосердие, прощение. И он стоял у притолоки, говоря: «Боже, милостив буди мне, греш­ному». Милость — это слово очень богатое по-славянски и по-русски, милость того же корня, что «милый», что миловать: это значит, на одном конце мысли, «отнесись ко мне милосердно, не побей, пожалей, не осуди”, а на другом конце это значит «приласкай, приголубь». И вот он стоит, и ему нужна милость во всем объеме, чтобы его Бог пожалел. И Бог пожалел: Он его услышал. Где мы стоим? Так иногда приходится: обернешься в церкви, кто-то запоздалый вошел, прошел на свое место, и кто-то, кто еще никогда не был в нашей церкви, на его месте стоит, и с места его: «Простите, это мой стул» — Почему? — «Это мой участок пола, уберитесь вон» — со всей наглостью и грубостью фарисея. Это мое. Вот один пример, а таких приме­ров сколько угодно можно привести, того, как добрый христианин знает себе место в церкви, все знает, все правила знает, знает, как себя ведут, знает, как с Богом разговаривают, зна­ет, как другие не должны себя вести. Вот фарисей: и каждый из нас может о себе подумать и представить себе, сколько раз, и как разнообразно мы бываем фарисеями, приходим в дом Бо­жий как бы к себе, даже не вспомним, что это дом Божий. Чело­век входит в церковь, быстро перекрестится, и уже занят своим делом. А есть такие, которые даже не смеют вступить, в общем, жмутся к стенке сзади, не только потому, что стесняются, а потому, что уж очень поразительно, что происходит там. Мы при­выкли, к Богу привыкли, к службе привыкли, а есть люди, кото­рые еще не привыкли, не умеют молиться, не умеют себя держать. Вот и перед нами тема: где я нахожусь, на кого и чем я по­хож? Добродетелью, пожалуй, на фарисея не похож, я не выпол­няю всего закона, всех заповедей, я не беспощаден к себе, де­сятину всего, что у меня есть, я не даю никому, не говоря о нищих, но даже ближним, близким, родным; но вот этой самоуве­ренностью — да, похож.

А дальше — следующее Евангелие — блудный сын. Там разные моменты, и каждый требует от нас ответа. В чём грех блудного сына? Почему эта притча так представлена нам? Здесь речь идет не о каком-то отдельном грехе какого-то отдельного юноши, а это грех основной, в сущности своей. Вот, молодой человек подходит к своему отцу и говорит: Дай мне теперь то, что мне достанется, когда ты будешь мертв… Это, в сущности, говоря погрубей, значит — «Старик, ты зажился, пока ты умрешь, во мне пыл молодости пройдет, сила оскудеет, уж поздно мне будет поль­зоваться плодом твоих трудов. Сговоримся: ты мне не нужен все равно, а мне нужно только то, что ты можешь мне дать. Дай мне сейчас то, что я получу после твоей смерти, и забудем друг про друга. Ты будешь, словно мертвый для меня», вот в такой форме оно звучит грубей, но не страшней, чем в евангельской форме. Но разве это не основной наш подход к Богу? Все от Него полу­чить и растратить, как захочется. К другим то же самое: от них получить все, что можно получить, и уйти, тоже растратить. От всей жизни мы стараемся взять, чтобы использовать. Это основ­ной грех вообще человечества. Дар нам нужен; тот, кто дает — нет, в конечном итоге. Был бы дар, были бы желуди, а дерево не нужно. Вот это одно. И перед каждым из нас этот вопрос сто­ит. Как я отношусь к жизни, к Богу, к ближнему? Второе: мы тоже уходим куда-то, на страну далече, собрав ту долю, которая нам полагается. И в течение какого-то времени мы богаты, и пока мы окружены, мы воображаем, что мы что-то значим для лю­дей. А потом оскудевают наши средства, ум оскудевает, сердце холодеет, материальные обстоятельства меняются, силы меняются, положение в свете меняется — все то, что составляет наше бо­гатство. И вдруг наших друзей как не бывало. Окажется — мы на том же положении, в каком оставили отца, и друзьям мы тоже были совершенно не нужны; им нужно только то, что они могли от нас получить, и ушли. Начинается одиночество, голод, жажда, тоска, холод; и тогда мы бросаемся во все стороны: чем бы пожить? Вот этот юноша взялся пасти свиней. Но мы тоже каких-то свиней своих пасем; когда содержание выветривается в душе, тогда человек бросается на любую свиную пищу, на любые желуди, развлекается, отвлекается, чем-то заполняет жизнь… Но от этого голод не проходит. Человек ловит все, что вокруг него может быть, но приходится молить — никто ему не дает… Ум свой занимаем пустотой, кружением, сердце свое стараемся взволновать хоть каким-то пустым переживанием, кидаемся во все стороны, чтобы телом и волей быть занятыми. Но все равно голод. И тогда мы, может быть, и вспомним, как блудный сын, что где-то есть Отец, которого мы сказали мертвым, но который не умер; мы до­говорились, да: Умри; но он остался жив. И замечательно в этом покаянии юноши первое слово, которое он хочет сказать по возвращении; это — Отец. «Я согрешил на небо и пред то­бою, я уже недостоин называться твоим сыном, прими меня как одного из наемников твоих…» — но первое слово — «отец»… Вдруг, когда он оказался совершенно обездоленный, когда не осталось ничего, вспомнилось, что у него все-таки есть отец, что он ему — не сын, но старик — ему отец… Он себя не оп­равдал как сына, а отец себя оправдал как отец, обездолил се­бя, все дал, без упрека, перекрестил на дорогу, поцеловал и отпустил. Отец: к судье не пойдешь, к другому какому-нибудь человеку, который тоже тебя не примет — не пойдешь; пойти можно только к отцу. И вот он пускается в путь; по дороге он готовит исповедь, о которой я вам только что сказал. У него много времени, наверное, чтобы ее продумать, повторить, чтобы представить, как его примут; может быть, выбросят, может быть, собак напустят, — а может быть нет: ведь это отец, не хозяин какой, не судья: значит, надежда есть. И вот когда он уже подходит к дому, когда он уже видит дом их, у дверей стоит старик, он его не ждет, он не стоит у притолоки в ожидании, что сын дойдет до него, падет к его ногам, попросит прощенья, претерпит унижение — и тогда, может быть, его и пустит; отец, как его завидел по дороге, падает на его плечо, целует; и сын начинает свою исповедь: Отче, я согрешил на небо и пред тобою, я уже недостоин называться твоим сыном… И вот тут его отец перебивает: все это правда, но одну неправду он не даст ему сказать: Прими меня, как одного из твоих наемников… Он может ему быть недостойным сыном, он не может стать ему достойным рабом или наемником. И как замечательно: достаточно отцу то­го, что сын возвращается, чтобы он был прощен, чтобы он был принят. Так ли мы принимаем друг друга? Когда кто-нибудь при­ходит к нам, кто нас обидел, говорим ли мы: Раз ты пришел, значит, все изглажено? Не стоим ли мы в двери, ожидая, чтобы человек дошел до нас, не говорим ли мы взором, осанкой, слова­ми: Ну, что — чего тебе нужно? Мириться пришел? А какое у ме­ня доказательство, что ты покаялся, что ты жалеешь? Ах, изви­няешься, просишь прощения? Это не трудно, — надо жизнью пока­зать. Ну, если хочешь, так и быть, на пробу приму, но уж прос­ти — если чем-нибудь снова провинишься, — все тебе вспомнится, и тогда будет уже окончательно, тогда уже не стучись в дверь.

Вторая беседа

Как бы ни значительны были подготовительные недели Вели­кого поста, они все направлены к тому, чтобы нас приготовить стать лицом к лицу со страстями Христовыми и воскресением Господним. В первой части, в подготовительных неделях, как я старался объяснить в прошлый раз, целым рядом притчей, церковных молитв, песнопений все наше внимание обращается Церковью, т.е. в конечном итоге, Богом, на нас самих. Нас Бог зовет, нас Церковь ведет к тому, чтобы мы на себя посмотрели глазами, про­свещенными Божией правдой, взглянули бы на себя и увидели се­бя такими, какими нас видит Господь. С одной стороны, с боль­шой человеческой славой, т.е. людьми, какими нас задумал Гос­подь, созданными по образу Того, Кто явился в конце времен, по образу Христа Спасителя; а с другой стороны, именно вгля­девшись во Христа, вслушавшись в Его слова, в Его учение, что­бы мы увидели себя, какие мы есть на самом деле и пережили бы ужас и глубокую грусть о той пропасти, которая нас разде­ляет от того, чем мы могли бы быть. К этому нас ведет размыш­ление над притчами, о которых мы говорили в прошлый раз. А затем наступает самый Пост, который Церковь называет «весной духовной». Если мы сумели в течение предыдущих недель над собой произвести суд, увидеть себя по-новому, с одной стороны, со строгостью, а с другой стороны, с изумлением; если мы сдела­ли всё, или хоть что-то из того, что мы могли сделать, чтобы соответствовать образу человеческому в нас, то теперь сорваны какие-то оковы, пошел лед, кончается зимняя скованность всех сил души и тела, ума и сердца, воли, и наступает время, когда то, что дремлет в нас, то, что иногда, как нам кажется, засну­ло непробудным сном, может теперь проснуться и зажить. Может начаться действительно весна, новое время, новая жизнь. К это­му ведет нас пост, вдохновляя нас учением св. Григория о бла­годати, которое говорит, нам о том, что благодать это не толь­ко нечто, что нам дает Господь, чтобы мы могли спастись, ожить, освятиться, но что благодать есть сущностно Сам Господь Бог, Который Себя Самого нам вручает, дает, как пламя нас пронизывает, и глубоко, как пламя проникает в железо, нас тоже пронизывает, глубоко претворяя, глубоко тоже преображая. Если это благодать, то духовная жизнь действительно является приоб­щением Божественной природе, о которой апостол Петр говорит, о которой учат все Отцы Православной Церкви. Действительно человек делается тем, чем был Христос, прививается ко Христу, как дикая ветвь прививается к маслине, живет всей жизнью, всем потоком жизни, которая течет по жилам лозы, ветвями которой мы оказываемся.

А затем, образ за образом: святые, мужчины, женщины, подвижники самого разного рода, которые нам показыва­ют, что люди, подобные нам, по вере искренней, по вере всерьез, обетованием Божиим, люди, стряхнувшие дрему, открывшие ум и сердце, отдавшие Богу свою волю, всего себя, душу и тело, что такие же люди как мы, порой страшные грешники, стали святыми, и что нам нечего отчаиваться — все возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе, — говорит апостол Павел. И когда тот же апостол молил о силе, Господь ему ответил: Довольно тебе Моей благодати. Моя сила совершается в немощи… И вот с этой надеждой мы можем идти изо дня в день, из недели в не­делю, по пути Великого поста, сначала сорвавши оковы, а потом начав оживать, оживать вечной жизнью, высвобождаться из плена земли и приобщаясь тому, что принадлежит собственно Богу…

И вдруг наступает Страстная — два совершенно различных перио­да, может быть, даже три различных периода можно увидеть в этих коротких днях. Первые три дня мы читаем посреди церкви Евангелие. Устав предполагает, что мы вычитываем все Еванге­лия, все четыре Евангелия; принимая в учет условия нашей жиз­ни, мы вычитываем всегда в приходе Евангелие от Иоанна, которое такое непохожее на другие, и одно из других трех Евангелий. За это время очень быстро, коротко, молниеносно проносится пе­ред нами вся жизнь, все учение Христа; и этот опыт быстрого, последовательного чтения почти всегда вызывает в сознании удив­ление: как все это просто, как хрустально просто, как все это несложно, как это соответствует живым порывам души, как от этих слов, событий, образов, притчей и, главное, облика Самого Христа встает в душе все благородство человеческой души, все ее величие. Одновременно с этим чтением, происходит чтение Ветхого Завета и отдельных отрывков Нового Завета: предупрежденье о Суде, предупрежденье о том, что нам надо быть искренни­ми, подлинными; и церковная песнь, тоска человеческой души, которая все это пережила, которая все это сейчас переживает, и которая слышит: Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь. Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя.» Или «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща, и недостоин паки егоже обря­щет унывающа. Блюди убо, душе моя, да не сном отяготися.» И вот эти песни церковные ставят нас пред лицом Того Единствен­ного, Который может заполнить нашу душу до края, до конца; и вместе с этим снова дают нам ощутить, как мы далеко отпали от жизни, от света, от радости, от Бога, друг от друга. Какие мы осиротелые, какие мы чужие друг другу, Богу, мирозданью. И вот, когда произошла эта вспашка наших душ, нашего сознания, нашего сердца, когда воля, как бы она ни была слаба, неуверенна, рвется к жизни, рвется к правде, когда начинается, пробуждается в нас порыв к добру, встает перед нами образ Самого Христа в течение этих страстных дней. В сущности, страстные дни нарастают еще задолго до того, как они на самом деле начнутся. Еще когда Христос восходил в Иерусалим, когда Он был на пути, Он спрашивал Своих учеников, недалеко от Кесарии Филипповой: За кого почитают Меня люди? Одни отвечали одно, другие — другое, а Петр ответил: Ты еси Христос, Сын Божий — и обрадовался Господь об этом ответе, потому что это был не ответ Петра, не надуманный, гадательный, человеческий ответ: это открыл Петру Господь, и на этой вере, не на Петре, а на исповедании Петровом, стоит вся вера Церкви, вся Церковь, всё. Но вот начал Христос говорить Своим ученикам о том, что они восходят в Иерусалим, что Сын человеческий будет предан в руки человек грешных, что Его предадут, что Его избиют, что Его оплюют, что Его засудят и, наконец, распнут, но что Он воскреснет в третий день. И тот же Петр, который за мгновенье до этого Духом Святым провозгласил всю веру церковную, снова становится человеком ограниченным, — порывистым, но каким ог­раниченным, отзывает Христа в сторону и говорит: «Господи, не дай этому случиться над Тобой». И тот, которого только что похвалил Христос: Блажен еси Симон, сын Ионин, что не плоть и кровь тебе это открыли, но Отец Мой небесный, — слышит страшные слова: Отойди от Меня, сатана — т. е., отойди от Меня, противник, — ты помышляешь о том, что земное, не о том, что Божественное… Как хрупок человек! Только что ему было откровение самой великой тайны о Христе, и тут же его челове­ческое рассуждение, человеческое чувство его заставляет стать поперек дороги Христа… Отойди от Меня, сатана — те же самые слова, которые мы читаем в Евангелии, в самом начале, в рассказе об искушении Христа в пустыне. Тогда сатана Его искушал силой: Если Ты — Сын Божий, преврати камни в хлеб, свергнись с крыла храма и останься невредим, овладей всеми народами земли и осчастливь их, при одном только условии — поклонись мне. Искушение силой в начале Христова подвига, когда все силы при Нем, когда все впереди… Отойди от Меня, сатана, — сказал тогда Спаситель, и теперь прошло трехлетие, когда нарастает ненависть, скорбь, когда идет время разлуки с землей, через крестную смерть, подходит искушение, в этот раз — слабостью: Пожалей Себя… И тут Христос это искушение от Себя отводит — Отойди от Меня, сатана… Первый раз Хрис­тос сразился с соблазном силы. Евангелие нам говорит, что сатана от Него отошел «до времени», и приразился он Ему вторично слабостью, немощью, жалостью к Себе…

И вот дальше предваряет как бы страстные дни, с одной стороны, воскрешение Лазаря, а с другой стороны — Вход Госпо­день в Иерусалим. Воскрешение Лазаря, в котором Христос перед Своей смертью делает достоверной, перед лицом всех, тайну воскресения; «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, Христе Боже» — т.е. по-славянски «уверяя» значит «делая досто­верным, несомненным,” — «из мертвых воздвигл еси Лазаря». И затем Вход Господень в Иерусалим — какое торжество, какое ликование народное! Но уже в этом торжестве что-то страшное, горестное, потому что все это торжество построено на недоразу­мении. Встречает народ Христа как царя, со славой, отчасти потому что дошел до народа рассказ о воскрешении Лазаря, от­части потому, что они ожидают, что теперь пришло время, когда Христос-Мессия Себя проявит как царь победоносец, освободит Свой народ от рабства, от плена и водворит царство. И на самом деле Христос освободит Свой народ от плена, на самом деле Он восстановит царство, но не то царство, о котором мечтают порабощенные римлянами иудеи, и не тот плен, о котором они думают, не веще­ственный, не физический, не политический плен, а плененность смертью, злом, адом. В этом праздник входа Господня в Иерусалим глубоко трагичен: ликует народ потому, что он ошибся во Христе, и тот же народ будет кричать «распни, распни Его.» И вот первые дни Страстной, о которых я уже сказал несколько слов: хождение Спасителя из Иерусалима в Вифанию, притчи, пророческие предупреждения, и Тайная Вечеря. В среду вечером мы вспоминаем предательство Иуды; в четверг утром — Тайную Вечерю. Строй служб Страстной седмицы не соответству­ет ходу исторических событий, ни по времени, ни по содержанию. Службы построены по темам, потому что мы неспособны вместить в одно переживание переплетающиеся, друг друга сменяющие темы каждого события. Все то, что совершилось во время этой Тайной Вечери, разделено: Христос умывает ноги ученикам. Иуда, по­следняя беседа с учениками, выход в Гефсиманию, страшная Гефсиманская ночь, Христос взят, ведется к Первосвященнику, в претор, отдается на поругание, ждет Своей смерти, распинает­ся. В среду вечером предательство Иудино, в четверг утром торжество, строгое, стройное, глубокое торжество Тайной Вече­ри, первой, выражаясь современным языком, совершенной Божественной Литургии. А затем снова долгое, трагическое размышле­ние над событиями, вечером, в чтении двенадцати Евангелий — двенадцать Евангельских отрывков, где нам представляется сна­чала долгая беседа Христа со Своими учениками, беседа, где есть последовательность и которую можно понять, если предста­вить себе, как они сидели в эту ночь пасхальную, вспоминали пасху иудейскую, и как Христос уже знал, что новая Пасха на­чинается, что в этот раз будет заклан не Агнец, а Сын Божий, ставший Сыном Человеческим. Тревога, грусть, молчание, отры­вочное высказывание, молитвы, и снова молчание, и вопросы, и недоумение, и приточные ответы, и подготовка учеников к тому, что будет. Все это составляет содержание этого первого, дол­гого чтения. А затем рассказы событий: Гефсиманский сад; Хрис­тос перед смертью — не перед Своей смертью, потому что в Нем нет даже смертности. Он — самая жизнь воплощенная. Он бес­смертен, Он нетленен и в Своем человечестве, но смерть чело­веческого рода ложится на Него, этого человеческого рода, ко­торому Он приобщился сначала Воплощением, и во-вторых, в день Крещения Своего, когда Он погрузился, упо­требляя слова русских сказок, в мертвую воду, отяжелевшую, потускневшую от омытых ею человеческих грехов, которые легли на Него всей тяжестью. И борение о Чаше — если только можно, чтобы прошла эта Чаша, — и снова борение: Если нужно, чтобы она не прошла, — и снова борение: Да будет воля Твоя. И это страшное одиночество Христово; это страшное восхождение к смерти, одинокое погружение в умирание. Он просил трех уче­ников хоть один час с Ним провести — от тоски, от холода, от ночи глаза их отяжелели и они заснули. Три раза приходил к ним Христос, чтобы встретить хоть человеческий взор, прикос­нуться к человеческой руке, услышать человеческий голос — ничего не слышал, ничего не видел, кроме трех спящих учеников. И потом Иуда, ложный поцелуй, толпа, суд в доме архиерея, лжесвидетели, биение, оплевание, осуждение на смерть. И в это время два Его ученика находятся во дворе дома, где Его судят. Они не вошли туда как Его ученики; они вошли потому, что Иоанн был другом дома, где Его били и на смерть осуждали. И Петр был при нем, и трижды отрекся. Уходящий Петр, встре­тивший взор Христа, остановившийся на нем через окно: он вышел и заплакал горько… Во тьму вышел тоже и Иуда, но он не заплакал и не спасся. А затем раннее утро, суд Ирода, суд Пилата, и та толпа, которая кричала «осанна, красуйся, благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних!»- теперь кричит «Распни, распни Его», и словно чтобы подчеркнуть самую характерную в действиях бесовских уродливость, карикатурность того, что делают бесы, Пилат спрашивает: Кого вам отпустить в день праздничный из преступников — Варавву или Иисуса, име­нуемого Христом? — Варавву… Но здесь по-еврейски страшная игра слов: Христос, Сын Отца нашего Небесного, Сын Отчий, Сын Божий, а «Варавва» именно и значит «сын отца» — да не тот. Сына Отца Небесного извели вон из стана, исключили из общест­ва людей, остался Он один: захотел быть с Богом — пусть Бог Ему теперь и поможет, — говорили люди вокруг. Крест, тол­па, крики, насмешки, ругательства, и трехчасовое, медленное умирание: ни слова упрека, ни слова или движения противления, «Прости им, Отче, они не знают, что творят, прости».. Семь слов со креста, семь спасительных или трагических слов. У креста Мать, Которая Своего Сына тоже безмолвно отдает на смерть. Она Его когда-то, в день Сретения, принесла в дар Богу в храм; Бог Его принял тогда как жертву, и теперь эта жертва совершается: принесенный когда-то младенец Иисус те­перь должен на самом деле быть кровавой жертвой умилостивления смертью. Иоанн стоит, ученик, который любить умел, и кото­рого любил Христос, и поодаль несколько женщин, бес­страшных, потому что любящих, и бессильных, и посреди этой оставленности, посреди этого глубочайшего, таинственного молчания, целый круг трагедий. Толпа пестрая, шумная, любо­пытная, кровожадная человеческая толпа, фарисеи, книжники, вожди народные, которые наконец победили, насмехаются, вызывают Христа на победу. У подножья Креста воины разыгрывают одежду распятых, Спасителя и двух разбойников; в толпе, небось, ожидают, не сойдет ли Он с креста? Тогда, пожалуй, можно и поверить, тогда можно поверить с уверенностью, что не обманут Богом или собственным чутьем, можно поверить безопасно, без риска. Другие, которых ранила, может, глубоко в душу проповедь Христа о самозабвенной любви, о совершенной чистоте сердца, о подлинности человеческих отношений, может быть, стоят со страхом: а вдруг Он сойдет с креста, и все это надо будет при­нять, все это будет законом жизни, страшным законом, где нет места ни себялюбию, ни для себя вообще, а только для любви. Суд совершается перед лицом креста над каждой человеческой душой. Где ты? Ты распинатель? Ты поругатель? Тебе безразлич­но об одежде Христа? Ты хочешь спастись от необходимости веры вещественным доказательством, уверенностью без веры, или ты боишься, что надо уверовать будет, и что тогда все придет к концу, вся неправда жизни и все оттенки человеческих отноше­ний? И два разбойника — перед обоими тот же вопрос, они оба умирают, во весь рост встала смерть, за ней суд, за ней веч­ность, за ней спасение или вечное проклятие, отчужденность от Бога или возвращение. И вот оба в этот страшный момент видят, что те же судьи, которые их осудили за их преступление, осу­дили преступно, вероломно, неправедно невинного человека. Один из распятых разбойников восстает: если судьи могли засудить невинного, то они неправедны, он не принимает их суда, они не имеют права и его засудить. В душе его проклятье, ненависть, гнев. Другой видит осужденного, невинного страдальца: если невинный не избежит человеческой ненависти и человеческого суда, как может виноватый отвергать этот суд, жаловаться на за­стигшую его судьбу? Он поворачивается лицом к невинному, чью святость он правда прозревает, просит взять его, разбой­ника, в вечный покой.

И наконец, самое трагичное во все это время: последний почти крик Христа перед смертью: «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?» Люди оставили, одни бежали, другие бессильно предстоят, третьи вымещают на Нем свой страх, свое разочарование, горькие упреки, которые выпали на их до­лю, — и теперь вдруг отворачивается от Спасителя Сам Бог. Он захотел быть человеком во всем, разделить человеческую участь до конца со всеми, а самое страшное в человеческой участи — это сознание, которое леденит сердце миллионов лю­дей, что от них отвернулся Бог, что они живут сиротами и уми­рают отверженцами. Да и умереть нельзя, не потеряв своей связи с Богом! И вот Христос остается один, отвергнутый людьми, ос­тавленный Богом, Он предает дух. Душа Его сходит во ад, блис­танием Своего Божества Он заполняет Собой все: от века дрем­лющие восстают и начинается новое. Бог все во всем… А в это время продолжаются церковные службы: после Двенадцати Евангелий, утром в пятницу Царские часы, где читаются псалмы пророческие о Христе, ветхозаветные отрывки, отрывки из посла­ний, из Евангелия, так, чтобы мы могли охватить взором, начи­ная Ветхим Заветом и кончая Евангелием, все, всю тайну Бо­жественной, крестной любви. Потом Вынос Плащаницы, Погребение Христово и отдельно выделен Плач Богородицы над умершим, погре­баемым Христом, но уже в конце Плача мы слышим, как таинствен­но Христос Ей Одной говорит вслух: Не рыдай Мене, Мати, зряши во гробе…

А вечером — Погребение Христово. Вынос Плащаницы — это шествие ко гробу; теперь это уже время, когда Христос почил от трудов Своих, лег во гробе, отдыхает Его Тело нетленное, свя­тое, от трудов смерти. Торжествует свою победу над адом чело­веческая душа, сияющая, блистающая как молния светом Божества. А мы совершаем сначала плач, — но в этом плаче мы уже созерца­ем тайну спасения, этот плач вырастает постепенно в надежду, она укрепляется пророчеством о сухих костях, которым жизнь возвратил Господь, и в конце службы уже звучит уверенность и торжество о Воскресении Христа. Читается Евангелие, предваряю­щее Воскресение; мы уже знаем, что Он воскреснет, мы уже зна­ем, что гроб — не последняя Его обитель, мы знаем, что смер­тью побеждена смерть, одержана последняя победа.

И на следующее утро в субботу, когда совершается Божест­венная литургия, после того, как прочтены пророческие книги о Христе, мы переоблачаемся в светлые одежды. На земле гроб еще запечатан, на земле телом почил Христос, но верой, т.е. этим таинственным знанием церковным, знанием души, мы уже знаем — «Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе», что одержа­на победа, что во аде она уже совершена, и мы теперь можем ждать, чтобы она была явлена торжествующе на земле. Эта литур­гия Великой Субботы — уже литургия воскресения, но воскресе­ния, познанного верой, а еще не опытом и не зрением, не во­очию…

А ночью мы будем торжествовать Воскресение Христово — заутреня, литургия. Заутреня, где мы поем о том, что воскрес Христос, а литургия, где уже начинается для нас, может быть, больше чем когда-либо, открывается Тайная Вечеря, которую Христос будет в свое время праздновать в Царствии Небесном, когда все будет совершено, когда воскреснувший будет не Один, а воскреснут все, когда смерть уже будет жертва победы, когда Бог будет Богом и Отцом всех. Вот как раскрывается, в общих чертах, Страстная Седмица.