О Воскресении

В творениях Маймонида, еврейского мистика ХП века, жившего в Испании, есть место, где он описывает молитвы и богослужения в Иерусалимском Храме, и он говорит о том, что людская молитва, неспособная воспарить над землей, нуж­дается как бы в крыльях для того, чтобы достичь Престола Всевышнего. И он го­ворит, что Первосвященник, который один только знал имя Бога, знал, как про­читать тетраграмматон, четыре буквы YHVH, которые мы читаем как «Иегова», «Ягве», но которые, возможно, читались иначе, — Первосвященник, когда народ пел, когда трубы звучали, склонялся со своей галереи над молящимися и тихо произносил это Имя, и оно было как бы кровью, текущей через тело, духом, напол­няющим тело, и тогда молитва вдруг становилась способной вознестись в небеса и достигнуть Бога.

В каком-то смысле, на протяжении многих лет многие из нас испытывали неч­то подобное в молчаливом — зачастую упорно молчаливом! — присутствии о. Льва среди нас: не только во время докладов, но и в общем ходе жизни Содружества[1] иногда он говорил; регулярно или нет — проводил «медитации»; но не это, я ду­маю, люди ценили в нем больше всего: самое его присутствие было самым ценным, тот факт, что, сидя посреди людей, собравшихся во имя Божие, ради Бога, в поисках вечной жизни, просто сидя здесь, среди нас, он молился. И его присутст­вие придавало собранию такое качество, которого иначе могло и не быть.

Некоторые знали его на протяжении десятилетий, а некоторые — очень недол­гое время; но все мы обязаны ему тем или иным. Некоторые из нас получили от него совет; один из его друзей назвал его советы такими же чистыми и такими же твердыми как алмаз, бескомпромиссными; сияющими светом, но жесткими. Неко­торые были у него на исповеди и пережили опыт его молчания; он мог стоять, и слушать, и молиться — и не произнести ни слова; дать разрешительную молитву, и отпустить вас — и все же что-то случилось, что-то более важное, более значи­тельное, чем что бы то ни было, передаваемое словами: во время такой исповеди он держал человеческую душу, человеческую судьбу в Божием присутствии, соли­дарный, уверенный в том, что исповеданные грехи, душевная мука, трагедии жиз­ни, принесенные Богу в его присутствии — его собственные, потому что он не от­межевывался от человека, в чьем присутствии он был… Я сам не пережил опыта исповеди у него, но я знал людей, которые выходили от него, от его присутст­вия, или, вернее, Присутствия, Которое он мог сделать таким реальным, глубо­ко потрясенными и глубоко изменившимися…

Некоторые из нас знали его с очень давнего времени: я его помню лет пять­десят назад. Я встретил его, когда мне было лет семнадцать или около того. Он был тюремным священником во Франции, в Париже, такой же черный, как и его оде­жда — черная борода, черные брови; окутанный как бы облаком безмолвия и собранности, странный для многих, чуждый многим… В тот день он совершал вечер­нюю службу в часовне РСХД[2], а я должен был быть за псаломщика. Он никогда не был особенно уверен, как должна развертываться служба, а я об этом совсем ничего не знал. И нам было уютно вместе в тот вечер: я никогда не смог бы заметить его промахов, а он, ни по какой случайности или игре воображения, не смог бы заметить или исправить моих ошибок. И это сделало службу удивительно свободной, потому что ни один из нас двоих не тревожился, не суетился о том, как должна протекать служба; можно было молиться, потому что, хотя мы и не знали, что должно происходить дальше, но что-то происходило, и этого было до­статочно, можно было молиться. Это была, может быть, одна из самых замечатель­ных вещей в службах о. Льва: благодаря отсутствию у него технических навыков — не потому, что он не мог бы их приобрести, но потому что он проходил как бы насквозь них — он мог молиться беспрепятственно, без помех и затруднений во время богослужений. Он находился в Божием присутствии и делал это Присутствие ощутимым для тех, кто молился.

Многие, кто видел в нем друга, почувствуют себя осиротелыми; но в каком-то смысле, я думаю, что пустота с его уходом будет ощутима гораздо более широ­кому кругу людей: пустоту испытают те, которые знали, что они могут придти, и будут поставлены перед Богом, когда они отпали: без слов, или за пределом его слов, если он их произносил… В каком-то смысле это утрата — и не утра­та; кто-то сказал, что Церковь, это войско, которое не убывает от того, что один из воинов пал на поле битвы; быв кем-то, кого можно было убить, уничто­жить, отторгнуть, он стал кем-то, кто за пределом смерти, уже не может быть уничтоженным, не может быть отчужден от Господа, от Бога, Которого он избрал, Которому поклонялся и служил потому что Бог избрал его и отдал Себя ему.

Что от земли — теперь в земле, что от мира — ум, эмоции, искания, все, что обладает узостью вещей земных, теперь упокоилось в могиле и обратится в прах. Осталась живая душа, освобожденная от ограничений, свободная… Мы все знаем, что мы — как волны морские, что бьют о берег и опадают обратно; пока мы живем на земле, в теле, в ограниченности земли, в ограниченности нашей падшей человечности, тварной ограниченности, мы тоскуем и стремимся, мы зовем и тоскуем — и мы все же остаемся неудовлетворенными, пока не вырвемся и не прой­дем узкими вратами смерти в безбрежность вечности. Смерть, последний враг, бу­дет преодолен силой Воскресения, сообщенного всей твари конечной победой Хрис­та, когда Он придет в последний день. Для нас это — узкие врата и, вместе с этим, — единственный выход из ограниченности, из тюрьмы в совершенную свободу; но не те врата, о которых мы думаем — вымирание тела, распадение наших тела и души, а следующие врата. Первые врата, которые разлучают тело от души и явля­ются обстоятельством всего живущего, не могут привести в эту полноту веч­ной жизни; но Христос, говоря о Себе, сказал: Я есмь дверь… Он — Дверь, Он — Врата. Его смертью, Его воскресением, той вечной жизнью, которая в Нем, ко­торая есть Он, мы можем войти в ту вечность, которая есть Божия собствен­ная жизнь, которая есть наше участие в жизни Самого Бога…

Всякий, кто умирает в Господе — благословен; книга Откровения говорит: Блаженны отныне все, умирающие о Господе… Какая это правда! Мы только что пели Пасху, пели Воскресение, — и думаем о смерти; но мы думаем о смерти так, как невозможно было думать о ней до пришествия Господа; смерть была поражением, была разрушением; смерть была победой всех сил разрушения над жизнью; и она была непоправимой разлукой. Да, люди могли помнить, могли любить, и, пока они были живы, жила хотя бы память об умершем. Но потом время проходило, сердца охладевали, воспоминания увядали, и самые великие имена, или те, которые произносились со всей нежностью и любовью, забывались, пото­ку что некому было о них помнить на земле.

Бог помнил; потому что Он — Бог живых, а не мертвых. Но люди умирали, со­знавая, что это — конец, даже если и не всеконечный.. Со смертью же Христа, Его сошествием во ад, попранием Им ада, с Его воскресением и вознесением смерть -оке не та, что-то с ней произошло. Мы больше не думаем и не говорим — или не должны думать и говорить — о смерти в таких категориях; мы можем говорить об успении, о блаженном, благословенном покое великой Субботы, когда Господь по­чил во гробе. И наша смерть и наше погребение это смерть и погребение в Его образ: это покой, покой тела, пока не настанет час, когда жизнь победит смерть :: Бог наполнит все вечностью, Своей жизнью…

Мы не лжем, когда говорим, что смерти нет больше; не ложь — говорить, что жизнь победила, потому что нет больше расторжения между Богом и тем человеком, который умирает; Христос наполнил самый ад Своим присутствием. И остается то­лько радость, радость разлуки, о которой сказал однажды о. Сергий Булгаков в проповеди о Вознесении, приводя слова Христа: «Если бы вы любили Меня, то вы бы радовались, что Я ухожу от вас, потому что Я иду ко Отцу». Радость разлу­ки это что-то, чего мы не знаем, разве что через Христа и во Христе; та раз­лука, которая не является разрывом взаимоотношений; не сказал ли Христос «Не оставлю вас сиротами, одинокими, но пошлю вам Утешителя Духа, Который от От­ца исходит»? Христос вернулся к Отцу так, чтобы Дух пришел на Церковь Его; но Сам Он присутствует в Церкви, реальный, нивой, доступный, познаваемый, в пределах опыта всякого христианина, в большей или меньшей степени.

Если жизнь тех, кто ушел от нас, имеет для нас непреходящее значение, то мы должны научиться жить там, где они находятся, и жить тем, что, наконец, после стольких трудов и тоски стало их ‘достоянием. С каждым умирающим челове­ком, мы освобождаемся еще от одного узла, который привязывает нас к земле, держит нас пленниками; смерть каждого любимого человека освобождает нас еще немного. Если бы мы могли подлинно любить тех, кого любим, так, как только умеем и так сильно, как только можем, то большая часть нашей жизни уке теперь была бы там, где они находятся: в присутствии Господа Иисуса триста, в Царстве Божием. Мы должны этому научиться; если мы любили бы Господа Иисуса Христа подлинной и глубокой любовью, то мы были бы там; но для большинства из нас — вероятно для всех нас — Христос недостаточно реален, тогда как столь многие люди реальны . Мы знаем Христа через Евангелие, некоторые знают Его более личным опытом; но каким глубоким опытом мы все знаем друг друга, и как мощно мы могли бы быть привлечены из времени в вечность, из ограниченности в безграничность, необъятность Божию, если бы мы любили верно, окончательно, если бы наша любовь не тускнела со временем.

Когда кто-либо дорогой нам умирает, то если наша любовь была глубокой, чуткой, мы на время умираем вместе с ним, или с ней; так много вещей, которые занимали наш ум, наполняли наше время, тревожили, рассеивали наши сердца ста­новятся неуместными; смерть как бы начисто выметает все вещи, которые слишком малы и которые не выдерживают испытания смертью, которые не могут быть поставлены в один ряд со смертью — или с жизнью. И так продолжается пока сердца наши глубоко потрясены — время измеряется верностью нашей любви, постоянством нашей любви. Некоторые умерли раз и навсегда в смерти Христовой; некоторые умерли раз и навсегда ко всем вещам, которые не есть вещи последние и величе­ственные, через смерть одного человека, всецело, глубоко любимого. Большинст­во из нас умирает на время, и потом мы снова оживаем, то есть возвращаемся к земле, и снова становимся мелкими, рассеянными, измельчавшими и оземленными. А потом нас снова потрясает другая смерть, и снова мы возвращаемся назад; не печально ли это?

Речь не о том, чтобы переживать, что смерть любимого человека омрачила жизнь, обокрала, опустошила жизнь, лишила ее смысла и величия — нет! Это не то, потому что опыт смерти, умиранье всему, что слишком мало для смерти, слиш­ком мало для жизни, не есть, по словам апостола Павла, совлечение временной жизни; это облечение в вечность, и эта вечность не разрушает того, что реаль­но, но рассеивает потемки, нереальность, приводит вещи к жизни, но такой жиз­ни, которой нет конца.

Я уже говорил здесь об этом в беседе о мученичестве, которое становится возможным не благодаря необыкновенному мужеству перед лицом опасности, но бла­годаря уверенности, опытной уверенности, уверенности проверенной жизнью, что вечная жизнь уже вот здесь и теперь. Отец Лев умер пожилым человеком, с дол­гим, сложным опытом жизни; его знали и прозревали некоторые, он был непрони­цаемой тайной для других, но все мы чувствовали, что в своих глубинах он пред­стоит Богу; те из нас, которые говорят, что уважали и любили его, которые че­му-то от него научились не могут остановиться на этом; нужно возрастать, идя следом за ним, по его стопам; каждый по-своему, не подражая тому, чем он был, но научаясь стоять там, где он был: в Божием присутствии и в присутствии людей так неразрывно, что это делало бы Бога реальным и присутствующим для тех, кто был в его присутствии. Не только через его прозрачность — потому что он не всегда был прозрачен — но по чувству, что в глубине той неразреши­мой тайны, которой он являлся, он стоял в присутствии Божием…

Я хотел сказать всего несколько слов о нем, а сказал гораздо больше, чем собирался и о его смерти и вокруг нее; я теперь предлагаю, чтобы мы помолчали немного, и постарались вспомнить его, быть в его присутствии, как мы часто бывали в церкви, на беседах, на съездах, на исповеди — в стольких разных обстоя­тельствах. И помолчим немного в Божием присутствии. А потом помолимся о нем, свидетельствуя перед Богом, что он прожил не напрасно, что он оставил за со­бой любовь, что он открыл нам врата в Божие Царство, что он указал нам путь… Помолчим же, а потом разойдемся с миром.

Пер. с англ.

Опубликовано: Соборный листок № 284, май 1995, с. 3-6.

[1] Англиканско-православное Содружество преп.Сергия и свщмч. Албания Британского

[2] Русское Студенческое Христианское Движение.