«Проповедник должен говорить о том, что является его опытом Бога»

«Проповедник должен говорить о том, что является его опытом Бога»

Митрополит Антоний, Вы известны как человек с призванием к евангелизации. Вы говорите, что пытаетесь евангелизировать «совре­менного язычника». Кто этот неоязычник?

Я думаю, что большинство европейцев, т.е. большинство из нас — это современные язычники до некоторой степени. Мы вышли из куль­туры, которая была глубоко пропитана христианским мышлением и в искусстве, и в музыке, и в стиле жизни, и попали в период, который мы иногда оптимистично называем «временем независимости» и даже еще более оптимистично — «совершеннолетием» и «зрелостью», но кото­рый, к сожалению, соответствует положению, когда мы утратили свое прошлое, но еще не достигли настоящего, которое было бы другой культурой. Мы находимся в промежуточном периоде. Мы утратили наши христианские корни, но еще не укоренились в Евангелии по-новому. И я думаю, что когда люди говорят о постхристианском периоде, то они правы только на этом культурном уровне, потому что то, чем обладаешь в духовной области, не теряется.

Вы хотите сказать, что в Вашей проповеди и учении Вы можете апеллировать, скажем, к забытому христианскому подсознанию или к христианскому наследию, которое присутствует, хотим мы того или нет, в сознании людей?

Я бы сказал — нет. И я думаю, что это очень важный, очень позитивный момент — что можно не апеллировать к этому наследию, потому что пока у нас есть какая-то возможность обращаться к прошлому людей, в частности, к их культурному прошлому, слишком легко направить их по проторенному пути. Но если им приходится начинать все заново, выбираться из старой колеи, то они открывают Евангелие со всей свежестью, новизной и остротой. Я глубоко убежден, что апеллировать можно именно к этому абсолют­ному — нет, «абсолютный» неудачное слово — к подлинной сути каждого человеческого существа. Если мы верим, что Бог сотворил нас в соответствии с Собой, способными быть Ему со­звучными настолько совершенно, что мы становимся соучастниками всего того, что Он есть, включая Его Божественную природу, тогда мы можем обращаться именно к этим глубинам человека. Для меня не важен культурный фон: я часто говорю, что я рад ощущать себя ни эллином, ни иудеем, но варваром, не имеющим корней нигде; я, если хотите, скиф.

Вы несколько раз упоминали, что Евангелие всегда ново. Но для людей, которые слушают Вашу евангельскую проповедь, некоторые — «Бог», «Христос», «Библия», «Церковь» — очень стары и привычны. Как Вы преодолеваете проблему использования слов, которые отягощены прошлым, когда пытаетесь передать новизну Еван­гелия?

Я думаю, что новизна не заключается в словах. Можно ис­пользовать старые слова с новым чувством. Возьмите, например, поэ­зию. Прекрасное стихотворение может быть составлено из самых обыч­ных, самых простых слов, и всё же передавать чувство новизны, све­жести, откровения чего-то ранее неслыханного. Я убежден, что слова, которые употребляешь, должны время от вре­мени обновляться. Например, мы всё время пользуемся словами, кото­рые в христианском словоупотреблении приобрели специфический оттенок и потеряли всякое значение вне наших христианских интеллектуальных рамок. Я думаю, там, где возможно, следует избегать этого и пользоваться словами, которые просто доступны, полны смысла. Например, я часто говорю о солидарности Бога с нами. Вначале на меня нападали за это: «Это не по-богословски»; «Что Вы имеете в виду под солидарностью?»; «Это слово, взятое из общественной жизни и политики», и т.д. Я го­ворил: «Да, но это слово, которое всем понятно». Мы все понимаем, что значит стоять за кого-то или отступиться от него.

И всё же, бывает такой период, когда говоришь определенными словами. Наступает момент, когда приходится использовать привычные христианские слова в таком контексте, чтобы они выступали рельеф­но, по-новому, чтобы люди не воспринимали их, как старую песню. И вдруг, поставленные рядом с другими мыслями, они проявляются — как картина выделяется на стене, когда найден правиль­ный фон.

Вы упомянули поэта. Поэт может обновлять слова, потому что он владеет тайной, называемой «вдохновение». Разрешите мне спросить так: как может христианский проповедник найти эту новиз­ну? Как может он проповедовать так, чтобы его слушатели почувст­вовали какую-то новизну жизни, новизну Евангелия? Есть ли для этого какие-либо приемы?

Я не думаю, что есть какие-то приемы, потому что не может быть приемов для того, чтобы уловить Бога, сделать Его своим пленником. Но я верю, что если проповедник никогда не разрешает себе, проповедуя, повторять мысли, которыми он пользовался в прошлом и которые отложил про запас, но говорит только о том, что в данный момент является его опытом Бога, тогда он может передать что-то.

Не говорите ли Вы здесь о том, что суммируется в слове «молитва»?

Молитва? Да, если Вы обозначаете словом «молитва» не упраж­нение, а некую ситуацию, какое-то отношение с Богом. Например, я всегда настаиваю на том, чтобы дьякон заранее читал в течение недели те места из Евангелия, которые он будет читать в храме в воскресенье, чтобы он продумал их, чтобы он не только умственно довел их до своего сознания, но облек их в плоть и кровь, чтобы, когда он читает, каждое слово стало для него живым. Тогда оно станет живым для всех слушающих. Я думаю, что когда мы проповедуем, мы не должны направлять наше внимание на слушателя. Как сказал один из святых отцов, следует вонзить слово Божие в собственное сердце, как кинжал, как нож. И когда потечет кровь вашего сердца, не волнуйтесь — еще чьё-то сердце тоже поражено.

Насколько я знаю, Вы знакомы с академическим миром Англии и занимаетесь миссией среди студентов университетов. Не находите ли Вы, что миссия в этой среде отлична от миссии таким секторам общест­ва как рабочий класс, или миссии в стране, где христианство не является религиозной основой большинства?

И да, и нет. Содержание моей проповеди — одно и то же. Это благая весть, притягательность Евангелия. В этом смысле есть целый ряд тем, которые следует доводить до всех; все они сходятся и в полноте выражаются в личности Иисуса Христа. Ясно, что с одним человеком говоришь не так, как с другим. Но это даже не вопрос среды. Мы говорим здесь с Ва­ми в таких выражениях, которые я, возможно, не употреблю, говоря с другим человеком, потому что сейчас говорим мы, идет обмен мыслями, чувствами между нами.

Но вот студенты. В настоящее вре­мя есть два типа студентов. Одни — либо через личное обращение, либо че­рез свои семьи и общины — уже укоренены во всем, что составляет христианство. А есть такие, для которых весь этот мир совершенно неведом. Они знают слова, но за словами ничего не стоит. Мне случалось проповедовать на улицах, в лондонских доках, в абердинских доках, на улицах Оксфорда. И встречаются не только студенты, это может быть кто угодно. Докеры действительно очень отличаются от людей, которые случайно собираются группой вокруг вас в Оксфорде, так что невозможно говорить теми же самыми словами, на одном и том же профессиональном, культурном или литературном уровне. А кроме того, у меня бывают кон­такты с людьми, которые не принадлежат к христианской религии.

Но во всех случаях, для меня существует два основных момента — мое сердце и их сердце. Мое человечество, которое до некоторой степени, пусть очень малой, влито в человечес­тво Христа, и их человечество, которое также частично слито с человечеством Христа. Мы встречаемся в реальной человеческой сущности, просто. И я стараюсь говорить от сердца к сердцу на языке, пусть несовершенном и при­близительном, потому что большей частью я говорю на иност­ранных языках, так что не могу даже сказать, что я говорю на очень высоком уровне красноречия или знания языка.

Разрешите мне теперь задать Вам очень прямой вопрос: Для чего Вы проповедуете благую весть? В чем, для Вас, заключается цель благовествования?

Ну, это вопрос, на который легко ответить в общем, но его труднее проанализировать. Видите ли, я был совершенно диким неве­рующим лет до пятнадцати. Я никогда не читал Евангелие, никогда не держал его в руках, никогда не слышал о нем; я сделал всё, что­бы никогда не попадать в церковь. Я был совершенно чужд этой области. В пятнадцать лет я впервые прочитал Евангелие — в момент глубокого отчаяния и негативизма, когда жизнь, люди не имели для меня никакого смысла, никакого значения — до такой степени, что я решил покончить с собой, если в течение года не найду како­го-то смысла в жизни. Встреча лицом к лицу с Христом как моим Живым Богом, в личности живого, воскресшего Иисусе из Назарета, из­менила абсолютно всё. Вот об этом я и должен говорить: откровение смысла, воплощенного в Личность, откровение Истины, которая есть Некто, от­кровение конечной Цели, которая не где-то впереди, но уже тут и даже была прежде нас, две тысячи лет назад, откровение вечной Жизни, ко­торая настанет не завтра, когда я умру, но которая уже здесь, потому что мы уже живем ею. И всё это в контексте всего Евангелия с его «тесными вратами», его остротой, его отказом от всякого компромисса с тем, что не является провозглашаемой им истиной.

Разрешите мне отчасти сыграть роль «провокатора». Тот опыт, который Вы описали, столь личный, столь эмоциональный — не открыт ли он для традиционной марксистской критики, согласно которой религия является лазейкой, которая позволяет человеку избежать общественной ответственности? Не сосредотачивает ли опыт такого рода внимание людей на собственном спасении и не делает ли он их эгоистичными людь­ми, озабоченными лишь собственным духовным благополучием, безразличными к общей вере и жизни их страны и народа?

Нет, не думаю. В детстве, после революции, я чувство­вал себя совершенно отчужденным и оторванным от всего, что было вокруг меня, потому что жизнь была такая, что я воспринимал человеческий мир людей, детей и взрослых, как опасные джунгли, полные врагов. И моя реак­ция на окружающий меня мир была такова: в этом мире можно выжить, только став совершенно бесчувственным и каменным, жестоким, как хищный зверь. Так что исходное положение было именно разобщенность и отрицание другого.

Когда я открыл Христа, то сразу от­крыл, что Бог есть Бог всех и каждого, и что моя реакция на окружение неверна, потому что все те, кого я воспринимал как врагов и кого готов был ненавидеть всем сердцем, отвергать и уничтожать в пределах моих возможностей,— все они были люди Божии, которых Бог возжелал и возлюбил, сотворив их, кого Он неизменно любит, хороши они или плохи, грозит ли им осуждение или они на пути спасения, распяли ли они Христа или были Его учениками. И я помню, что на следующее утро после этого первого чтения Евангелия я вышел, посмот­рел вокруг себя и увидел мир совершенно преображенным: на каждого человека, от которого раньше я бы шарахнулся, я смотрел и говорил: «Он — Божий. Он мой брат. Мы едины». Так что из моего опыта я не чувствую разрыва между этим личным опытом и его общественным измерением.

С точки зрения марксизма, с точки зрения любого неверующего я просто сумасшедший. Мне говорили это не раз, и я вполне готов, чтобы меня таким считали. Единственная загвоздка в том, что при всем моем сумасшествии, у меня есть смысл жизни, у меня есть ди­намика, у меня есть радость, которой ничто не может меня лишить; и люди нормальные приходят ко мне посмотреть, как бы это стать сумасшедшим! А я вот не пытаюсь научиться у нормальных, как можно убить радость, убить смысл и убить чувство истины…

Молодые люди, которые через вашу проповедь приходят разными путями к замечательному опытному познанию Иисуса Христа, личной встрече с Ним — становятся ли все они профессиональные религиозными деятелями, или же они идут в профсоюзы, в политическую жизнь, в социальную, общественную борьбу, где они встречаются с проблемами не только личностных отношений, но и классовых?

Нет, они, конечно, не становятся все какими-то профессиональными религиозными деятелями. Это было бы слишком плачевно. Я думаю, что христианин должен присутствовать везде.

Вы знаете, что по профессии я врач, не богослов. Я никогда не был в духовной школе. Я пять лет был хирургом, пять лет занимался общей практикой. Вот мой фон. И в том и в другом качестве я встречался с очень различными людьми. И вот, я думаю, что как для отдельного христианина, так и для христианской общины, характерно то, что они — эсхатологическая реальность. Они являются присутствием вечности, будущего мира, окончательного итога истории — уже здесь, во времени. И именно в этом качестве мы должны присутствовать во всех планах жизни. Это очень важно. Я думаю, что в политике, в общественной работе, в медицине или где бы то ни было христиане должны быть не просто «партнерами», но людьми, которые обогащают еще и другим измерением. Не как люди, которые готовы, скажем, на основе евангельских заповедей делать всё лучше или несколько иначе, чем другие, или с большей любовью — всё это неверно. Миллионы людей делают всё лучше и с большей любовью, чем мы. Но мы можем вносить, просто своим присутствием, не говоря ни слова об этом, такое измерение, которое является собственно божественным измерением, — вот в чем наше призвание.

Как Вы отвечаете тем, кто говорит, что это «религиозная» проповедь? Какая разница межу проповедью религии и Евангельской вестью?

Прежде всего, я не стыжусь религиозной проведи — не моя вина, если Бонхёффер сделал слово «религия» почти неприличным словом, а за ним другие последовали.

Если пони­мать под словом «религия» то, что оно означало в древнем мире, или что под ним подразумевают люди, которые используют терминологию Евангелия, сохраняя при этом психологию идолопоклонничества, если религия — это система ме­тодов и средств и путей, которыми можно уловить Бога и держать Его пленником и заставить Его делать то, что нам хочется, тогда, конечно, у нас нет религиозной вести, потому что всё Евангелие —свидетельство тому, что такой подход неверен. Если пони­мать религию в таком смысле, то христианство — это не религия, в том отношении, что у нас нет нужды доискиваться Бога и удерживать Его. Бог среди нас — Эммануил. Бог — один из нас, Иисус из Назарета, воплотившийся Сын Божий, ставший подлинно Сыном Человеческим. В этом смысле нам не нужно искать Бога где-то — Он среди нас, и не только в полноте Божества Иисуса, но и в полноте Божества Духа Святого, который дан Церкви и каж­дому ее члену, в присутствии и взаимосвязи с Отцом, как говорит об этом апостол Павел: Жизнь наша сокрыта со Христом в Боге.

Вы упомянули мимоходом одно слово — «Церковь». Какова роль Церкви в евангелизации?

Это зависит от того, что Вы называете Церковью.

Общину верующих.

Община верующих, по словам русского богослова Хомякова, долж­на быть организмом любви. Церковь по своим функциям, динамике, видимой жизни должна быть образом, отражением внутренних отношений Лиц Святой Троицы, со всем, что из этого вытекает: Крест и Рас­пятие, и слава вечной жизни. Церковь и каждый христианин нераздельны, потому что, как говорит об этом Уэсли, «отдельный христианин — не христианин». Быть христианином это значит быть членом Тела, потому что само Тело, о котором мы говорим — это взаимоотношение любви. Любой из нас, кто сказал бы: «Я самодовлеющ», отрицал бы любовь. Но первое, в чем Церковь могла бы, должна бы быть откровением Евангелия — это любовь такая, о какой говорят, скажем, Тертуллиан, апологеты. Они передают, что язычники, встречаясь с христианскими общинами, в изумле­нии восклицали: «Как эти люди любят друг друга!» — что значило: «Откуда у них это качество внимательной, нежной, жертвенной, исцеляющей любви, которую мы не можем найти нигде больше?»

У меня остался один вопрос. Вы являетесь членом Центрального Комитета Всемирного Совета Церквей. Вы работаете в Христианской медицинской комиссии и в то же самое время Ваше сердце горит желанием нести Благовестие Иисуса Христа. Какой бы Вы могли дать совет — или хотя бы братское пожелание — Всемирному Совету Церквей?

Я думаю, что ВСЦ должен выйти из какого-то состояния запу­танности или того, что мне кажется путаницей. Я ощущаю всё время, что ВСЦ действует на двух различных уровнях и что эти различные уровни не отождествимы друг с другом.

С од­ной стороны, мы — Христианский Совет Церквей, и наше призвание и долг в том, чтобы провозглашать Христа, нашего Господа и нашего Бога, провозглашать Евангелие во всей его полноте и целостнос­ти, не умаляя того, о чем оно благовествует, делая всё выводы из этого, храня полноту веры, однажды преданной святым (Иуда 1, 13). Но с другой стороны, Всемирный Совет Церквей зани­мается — и законно, как организация христиан — всем, что составляет судьбу чело­вечества, потому что, опять же по слову Тертуллиана, «ничто чело­веческое нам не чуждо».

Есть много областей, где мы сталкиваемся с людьми, с которыми мы должны и можем сотрудничать, независимо от какой-либо их христианской основы. То есть, мы не можем сказать, что не будем сотрудничать с данным обществом людей в деле помощи го­лодающим, пока не обратим их в свою веру, потому что тогда хлеб будет иметь другой вкус. Но на этом уровне следует приносить евангельское свидетельство, может быть, прежде всего, сиянием христианской эсхатологической личности или блистанием христианской эсхатологической общины. А во-вторых, тем вышеестественным образом, когда мы можем трудиться жертвенно, любя сверх меры человеческой любви и совершенно самозабвенно, когда нас утверждают другие, потому что мы совершенно забываем о самоутверждении. Наше свидетельство — не в разговорах с цитатами из Евангелия, а в евангельском духе. Мы должны быть дрожжами в тесте любой ситуации; любая ситуация должна обновляться добавленной в нее Солью Евангелия. И поэтому я не думаю, что народ Божий — это народ, который имеет Библию на 250 языках, может прочитать ее другим или дать, ко времени или не ко времени, истинные или сомнительные вы­держки из Евангелия. Народ Божий, как мне представляется на основании и Ветхого и Нового Завета, это народ, который так укоренен в Боге, так знает Его личным опытом, что он мог бы написать и провозглашать Библию, а не только повторять ее. И пока мы не научимся такому подходу к нашему Благовестию, пока мы не станем народом, который может по-новому провозглашать всю Библию (я, разумеется, не говорю здесь о том, чтобы заново «пере­писать» то, что написано в ней), неся библейскую весть людям, независимо от того, существует ли Библия физически или нет — мы всё еще не народ Божий. Мы просто люди, повторяющие сказанное дру­гими, словно почтальон, который доставляет чужие письма. Этого недостаточно. Если бы мы были народом Божиим в истинном смысле, мы бы не раздражали людей бесконечными цитатами, которые им приелись и вызывают тошноту. Мы бы сами были откровением того, что должно быть явлено.

Публикация: Церковно-общественный вестник. 1996, № 5.

Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.

Пер. с англ.