Рождественское говение

1-я беседа, о Рождестве Христовом.

Рождество приходит к нам почти незаметно. Великий пост нас готовит к Пасхе, в нем мы слышим призыв к строгому посту, к углубленной молитве, к примирению со своей совестью, с Богом, с нашим ближним, призыв ожить, проснуться. И мы не замечаем этого, когда приближается время Рождества Христова, несмотря на то, что церковный устав предусматривает такой же длительный, такой же строгий пост. Но он не вошел в наши обычай. И Рождест­во, самый праздник и самое событие, входит в наши жизни так же еле заметно и мало величественно, так же внезапно, как оно слу­чилось на земле для тех людей, которые были современниками Хрис­та. Чтения, которые предшествуют Рождеству по воскресным дням, нас к нему не готовят специально, особенно. И вдруг перед нами навечерие, канун, и вдруг раскрывается Рождество.

Не так ли было тогда? Весь мир был в глубоком смятении во всех отношениях; политически, власть Рима распространилась на весь тогда известный мир. А вместе с этим, в центре этого мира, в самом Риме, в лице самих императоров, в лице всей этой могу­щественной структуры, эта власть колебалась и была готова рух­нуть. Потому что вдохновение, которое создавало древний Рим, вымерло, вера в древних богов уже не только потускнела, но так заколебалась, что ничего почти от нее не оставалось.

А в еврейском мире была трагедия; вся земля, которая когда-то была как бы богопосвященным уделом, была порабощена, была под властью язычников-римлян. И разделение было среди ев­реев, и ожидание было, и было чувство, что чего-то не хватает…

Не похоже ли это на наш мир, где древние устои заколеба­лись, где вера и среди христиан, и вне христианского мира ста­вится под вопрос, где все человеческие отношения колеблются? И никто не ожидал, что именно в это время смущения, смуты, бес­порядка, когда мир не был устремлен ввысь, когда мир не был устремлен вглубь, когда всё казалось поверхностно и разбито — в этот момент Господь вступил в этот мир.

То, как мы ожидаем Рождество Христово, очень напоминает именно эту внезапность, эту неожиданность прихода Божия, когда меньше всего можно было этого ожидать. Это было время, правда, большой внутренней тоски человечества, но тоски неопре­деленной, как и теперь.

И вот Господь вошел в мир, в одно мгновение вошла любовь Божия и вошел смысл, слово, то Слово, Которое содержит Собой смысл всего мироздания, то Божие Слово, которое есть самый смысл всего мироздания. И опять — кто это заметил? Христос при­шел на землю, Бог воплотился так же, как семя падает на почву, на землю, уходит вглубь; малое семя, никем не замеченное, кроме немногих. И проходит, порой, долгое время, пока это семя прозяб­нет, пока это семя начнет давать плод.

Как это дивно и трагично… Так это было тогда, но так оно есть и теперь. Я говорю «теперь» не только о тех, которые не знают о Рождестве; недавно вполне культурный, нормальный чело­век мне сказал: «Причем Христос в эти рождественские дни?» — «What has Christ to do with Christmas?» Для него ничего не осталось от Рождества Христова, — только языческий праздник. И это не единичный случай. Но что, может быть, более грустно, это что мы, верующие христиане, вступаем в праздник Рождества Хрис­това в одно мгновение, когда начинается служба, и так же из него выступаем, когда служба кончена, не отдавая себе достаточ­но отчет в том, что же случилось? И вот мне хочется на этом остановиться.

Каждый из нас вступает в мир из полного небытия; как гово­рит Евангелие от Иоанна — по человеческой воле, а порой, по че­ловеческой похоти. Мы рождаемся неспрошенно, часто мы рождаемся, можно сказать, случайно, нежеланно, или как плод общего желания, чтобы были дети в семье. Как грустно такое начало; рождение че­ловека должно было бы быть делом такого глубокого благоговения, такой духовной подготовки родителей, семьи к тому, чтобы в мир родился человек, чтобы новый образ Божий воссиял в потускневшем мире, чтобы новая икона раскрылась… И вот мы рождаемся в этот мир из небытия с призванием быть Божиим образом, отблеском Бо­жественной славы, Его сиянием. Чтобы через нас Божественное вступило в мир, чтобы через нас Божественное этот мир преобра­зило, сделало новым. Из царства тьмы сделало бы Царством Света, из человеческого града, который так часто похож на Вавилон, на Содом, на Гоморру, на брошенные города Самарии, на языческие поселки, сделать каждый город, каждый поселок, каждую семью, каждое человеческое общество — градом Божиим. Такое странное несоответствие между как бы случайным рождением человека и не­описуемым величием его призвания!

И мы рождаемся в жизнь. С первого мгновения нашего сущест­вования мы не только существуем — мы живем. Потому что каковы бы ни были обстоятельства нашего зачатия, нашего рождения, мы рождаемся как икона, как образ, и Бог дает нам жизнь и благо­дать. А жизнь — всегда Божия жизнь, это дыхание Божие в нас. И мы призваны расти и расти… И вот вопрос ставится перед каж­дым из нас: что мы сделали с этой жизнью, которая нам была дана от Бога? Каковы бы ни были обстоятельства нашего вступле­ния в жизнь, в мир, но, вступив, мы зажглись, как свеча, мы явились, как икона, пусть только в очертании, но икона, которая должна постепенно проявиться всё богаче, ярче и быть славой, сиянием и присутствием Божиим.

Но не так рождается Сын Божий. Мы из небытия рождаемся во временную, преходящую жизнь, в которой постепенно мы вырастаем в вечную жизнь. Христос не так рождается; Сын Божий, Кото­рый является светом мира, Который является жизнью самой, вступа­ет в мир, чтобы подвергнуться всем ограничениям тварности и всему изуродованному, что грех внес в этот мир. Он вступает в изуродованный мир, куда человеческий грех внес злобу, жадность, страданье, страх, ненависть и, в конечном итоге, смерть. И смерть говорит нам о том, что этот мир — не полностью, но в значительной мере — порабощен сатане, противнику Божию. Свя­щенное Писание нам говорит, что дьявол — первый убийца, еще до Каина, тот, который внес смерть как самое предельное прибли­жение к небытию. И поскольку смерть властвует, царствует на земле, это говорит нам о том, что наша земля, преданная челове­ческим грехом во власть сатаны, стонет под этой властью. И Хрис­тос в этот мир, который под властью врага, вступает, как младе­нец, со всей уязвимостью, со всем бессилием, и вместе с этим, как всякий младенец, или просто говоря — как самая любовь, человеческая и Божественная, вступает в этот мир и отдается полностью во власть тех, кто его окружает: под защиту их любви или под удары их ненависти, или во власть их холодного без­различия.

Христос рождается с тем, чтобы умереть, мы рождаемся с тем, чтобы жить. И Он рождается, чтобы умереть, потому что Он любовью захотел стать одним из нас. Св. Максим Исповедник говорит, что самым мгновением зачатия Христова, потому что человеческая природа в Нем нераздельно, неразлучно соединилась с Божеством Его, Он был бессмертен. Он был за пределом власти сатаны, и что Он, по любви к нам, чтобы всё с нами разделить без остатка, кро­ме нашей греховности, нашей обезбоженности, берет на Себя все последствия греха: и холод, и голод, и обездоленность, и оставленность, и ненависть людей, их непонимание; и дальше — отрече­ние Петра, предательство Иуды, холодное безразличие распинателей, телесную муку и, в конечном итоге, самое страшное, единст­венное страшное, что только может быть: потеря чувства Бога, потеря того, что Он с Ним един: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?

Это крик всего человечества в Нем; потому что мы все пере­живаем то, что мы называем Богооставленностъю — будто Бог нас оставил, тогда как на самом деле мы должны были бы говорить о том, что мы оставили Бога, что мы Его забыли, что мы от Него отвернулись, что мы Его вывели из предела своей жизни. Но это — наша греховность, этой греховности во Христе нет; и поэтому не Он теряет Бога, вернее, не Он отворачивается от Бога, а Он принимает на Себя нашу Богооставленностъ и умирает от нее. Христос вступает в жизнь для того, чтобы всё вынести, что чело­век вызвал своим грехом, всё с нами разделить, и Своим Воскре­сением, победой любви и жизни над смертью раскрыть перед нами врата вечной жизни. Это не какие-то врата, о которых мы можем картинно думать, а Он о Себе сказал: Я — Дверь; Он является этими вратами вечной жизни, потому что Он, Вечная Жизнь, всту­пил в предел смерти, обезбоженности, зла, и теперь, с Его во­площением, Бог и человек неразлучны в Нем, и через Него — а хоть отчасти, и нами — Бог присутствует и в истории человечест­ва и во всем созданном Им мире. Когда всё человечество станет на Страшный Суд, когда каждый из нас будет вызван по имени, один из нас будет назван Иисус, Христос, Сын Божий, сын чело­веческий. Воплощением Христа, тем, что Слово стало плотью, тем, что Сын Божий стал сыном человеческим, история мира теперь не­разлучна с тайной Божией. Бог стал как бы неотрывной частью че­ловечества Воплощением.

Но не только это. Слово стало плотью; мы верим, что не только с душой человека, с его сознанием, с живыми чувствами, с его волей соединилось Божество в Воплощении, но что это Божество пронизало и самую плоть, которую Христос воспринял от Девы Богородицы. И об этом мы прикровенно говорим, когда мы верим и исповедуем в богослужении, что тело Христово, лежащее во гробе, не подверглось тлению. Потому что смерть Христова была разрывом между человеческой Его душой и человеческим телом, но не отда­лением ни души, ни тела от Божества. Это тело было пронизано Его Божеством, так же как Его душа человеческая, нисходя в ад, сияла славой этого Божества и исполнила ад вечным светом, разог­нав навсегда страшную тьму отсутствия Божия. Тело Христово во гробе, в этом смысле, может быть, подобно святому Телу Христову, Которому мы причащаемся, этому хлебу, в котором всё пронизано Божеством Христовым. Весь мир в этом теле Христовом может себя теперь узнать во славе, потому что Христово тело — как всякое наше тело — было частью созданного материального мира. И весь этот мир, видя, созерцая Христа, может себя видеть во славе, таким, каким мир призван быть, когда, по слову апостола Павла, Бог будет всем во всём, когда всё созданное будет про­низано Божеством, когда ничего не останется необоженным.

Вот о чем говорит нам Рождество Христово; о чем-то таком великом: это действительно новое начало творения, грандиозное, величественное. Древний рай тускнеет перед тем, что случилось теперь. Тогда Бог и тварь в союзе дружбы, любви были едины; а теперь Бог стал как бы живой силой и частью сотворенного Им мира. Неужели нам не готовиться к этому? Не как к событию, ко­торое относится ко Христу одному, но как к событию, которое от­носится непосредственно к каждому из нас. В свое время Божия Матерь знала непоколебимой верой и уверенностью, что это так; Иосиф знал откровением от ангела и верой; мудрецы Востока про­чли эту тайну в созвездиях и не усомнились, и пришли. Чистые сердцем и простые пастухи услышали весть и тоже не усомнились, тоже пришли поклониться рожденному Христу… У нас не хватает мудрости мудрецов, простоты и чистоты сердечной пастухов, не хватает нам той готовности всецело поверить Богу и служить Его Воплощению, которую мы видим в Иосифе; а о Божией Матери, о том, чтобы уподобиться Ей, и речи нет.

И вот перед каждым из нас стоит вопрос: живой Бог, по жа­лости к нам, по любви к нам, захотел с нами разделить всю нашу обездоленностъ и трагичность нашей судьбы, и тусклость земной жизни, и уродство ее во всех отношениях, — доходит — ли это до нашего ума и сердца? Как мы на это отзываемся? Неужели только в течение недолгих часов мы будем радоваться о том, что случи­лось, благодарить Бога, воспевать чудо, не отдавая себе отчета в том, что же это значит, что это говорит о каждом из нас и нас всех, и о Боге? Бог великий, Бог неприступный в Своей славе делается уязвимым, беззащитным ребенком и говорит нам: Я отдаюсь вам — делайте со Мной, что сами захотите… И вопрос перед каж­дым из нас: А что же я делаю с Ним, с этой любовью Божией, ко­торая мне дана, с этим Младенцем, Который рождается ради того только, чтобы быть измученным на кресте и умереть ради меня, лично, а не только ради человечества в общем? И что же это го­ворит о каждом из нас? Бог стал человеком; это значит, что че­ловек так глубок, так бездонно глубок, в нем такой простор, что он может быть не только местом Боговселения, как бы храмом, но он может так соединиться с Богом, что всё в нем стало Божественным. В Воплощении Христа всё во Христе было пронизано ог­нем Божества; и Максим Исповедник мог сказать, что соединение Божества и человечества в Нем таково, каково может быть соеди­нение огня с мечем, который вложен в пламя и который так прони­зан огнем, что можно резать огнем и жечь железом… И вот на что человек способен; на что способна наша плоть, наш ум, наши живые чувства, наша воля, всё наше существо; и не только способ­ны, но это является прямым призванием нашим и говорит нам, что мы только тогда делаемся подлинно людьми, каждый из нас делает­ся подлинно человеком, когда мы так соединяемся с Богом, как Бог и человек соединены между собой во Христе.

И конечно, такое соединение влечет за собой внутреннюю борьбу нашей колеблющейся воли, той воли, которая нам говорит, слушаться ли живого Бога, раскрывающего перед нами наше подлин­ное призвание, или поверить сатане, говорящему: Не надо! Живи земной жизнью, живи слегка, вечность вся впереди, и теперь на­сладись временем…

Когда мы говорим о Воплощении, мы говорим о том, что в Едином Лице Спасителя Христа Божество и человечество встрети­лись. И та трагедия, которая происходит между нами и Богом, как бы имела место внутри человечества Христова, в Нем, внутри Его личности; и во Христе — да: полная, совершенная гармония была установлена между Божеством и человечеством. В нас, путем крещения, приобщения, благодати, молитвы, борьбы, тоски внутрен­ней эта борьба всё время происходит; но от нас зависит, чтобы победило в нас подлинно человеческое, а не обезображенное че­ловечество, и победило Божественное.

И вот в течение говения перед нами стоит этот вопрос, и мы должны его ставить: Есть ли это во мне? Понимаю ли я величие своего призвания? Отрекаюсь ли я от своего первородства ради земли? Верую ли я в то, что говорит о человеческом и о Боге Воплощение Христово? И как я отношусь к этому? Как это отражает­ся в моей жизни, внутренней и внешней?

Вот с этими вопросами и с этой основной картиной я хочу оставить вас теперь, подумать: подумать о Христе, подумать о себе; перед лицом такой любви остаюсь ли я холоден, безразли­чен? Как могу я так спокойно жить землей, забывая небо, когда Бог пришел на землю, чтобы эти земля и небо соединились, и мы стали бы уже на земле как бы небожителями, посланниками с неба, чтобы град человеческий стал градом Божиим… Я предлагаю вам теперь, как обычно, вступить в период полного молчания. Те из вас, кто хочет спокойно, беспрепятственно молчать — пусть ос­танутся в храме. А те, кому это не под силу, или просто говоря: кому слишком холодно, пойдите в ризницу. Но если вы будете раз­говаривать — не разговаривайте так, чтобы это разбивало тишину в самом храме…

2-я беседа, о Божией Матери

В этой второй беседе я хочу сказать нечто о Божией Матери, не только потому, что Она — Матерь Божия и из Нее родился Сын Божий, ставший сыном человеческим, но с другой точки зрения. Божия Матерь — это ответ не только всей земли, а всей вселен­ной на Божию любовь, на Божий призыв единения неба и земли. Она является образом всей твари в ее способности отозваться и ответить на Божественную любовь всей верой, всем сердцем, всей жизнью — всем без остатка. И в этом смысле Божия Матерь не является, как бы странно это ни звучало, только Матерью Божией. Она является нашим ответом. В Ее лице всё сотворенное ответило Богу любовью, послушанием и верой. И в этом от­ношении с каким благоговением и с какой благодарностью должны мы относиться к Ней, и сколь многому можем мы научиться от Нее. Ее святость превышает всякую святость. Ее образ сияет таким не­вечерним, Божественным незаходным светом, который нам недосту­пен; Она действительно, как в акафисте говорится, Звезда, ро­дившая Солнце. Но с другой стороны, то, что составляет Ее свя­тость, может и должно быть в малой мере, зачаточно, также и на­шим отношением к Богу и к себе самим.

Когда Пречистая Дева, уже ожидающая рождение Спасителя, пришла к Елизавете, Елизавета Ей сказала: Блаженна веровавшая, яко будет Ей совершено обещанное от Бога… Елизавета одним сло­вом Ее определила; Она — Та, Которая сумела поверить неограни­ченно, в совершенном послушании, в совершенной отдаче Себя Богу, Который делал Ей непостижимое обещание о рождении от Нее Спаси­теля мира. И подумаем о том, что совершилось в этот день, когда Божия Матерь молилась или просто была Собой перед лицом Божиим, чем бы Она ни была занята, и ангел Божий стал перед Ней, вестник от Самого Бога, и Ей возвестил, что от Нее родится Спа­ситель, Сын Всевышнего — Один западный писатель говорит, что когда созрела полнота времен, Дева израильская смогла произнес­ти имя Божие всем сердцем, всем умом, всем Своим существом, и Слово стало плотью, имя воплотилось. Это замечательный образ; это говорит, какова была Та, к Которой обратился ангел с этим дивным, но и страшным приветствием: Благословенна Ты в женах!…

Мы празднуем введение Божией Матери во храм; это праздник, о котором не упоминается в Евангелии, и это событие, как истори­ческое событие, может быть, никогда и не имело места; потому что на языке Церкви, храм — это дом Божий, это удел Божий, а Святое Святых, куда Божия Матерь была введена первосвященником, это тот удел, куда только святость могла вступить. И этот празд­ник нам говорит, что с ранних лет Божия Матерь была введена ро­дителями в Божий удел и не остановилась там, где все в молитве, в трепете поклонялись Богу; а Она ушла в те молитвенные глуби­ны, где Бог и человек встречаются лицом к лицу в безмолвном со­зерцании и безмолвной приобщенности. И в этих-то глубинах Божия Матерь жила: жизнью, которая, вероятно, внешне Ее ничем не от­деляла от других, потому что на этих глубинах Она могла пребывать, тогда как жизнь текла нормально, обычно; Она могла быть незаметной среди сверстниц и одновременно предстоять перед Богом в таком безмолвном созерцании, в такой тишине, которая на­зывается святое святых.

И вот там встретил Ее ангел, там он возвестил Ей рождение Спасителя. И потому Спаситель мог родиться от Нее, что Она была там. Она не оказалась только орудием Воплощения; как говорит св. Григорий Палама в 14-м веке, Воплощение было бы таким же невоз­можным без соучастия и согласия Божией Матери, как оно было бы невозможным без положительной воли Небесного Отца. В Ней восста­новлена гармония между тварью и Творцом, созвучие; в этих глу­бинах, которые обозначены словом «Святое Святых», Божия Матерь открылась Богу до конца, и чудо Воплощения могло совершиться.

И вот это нам первый урок. Если мы хотим стать местом Боговселения, если мы хотим стать хотя бы храмом, хотя бы пещерой, хотя бы яслями, мы должны уйти вглубь, в глубь собственной души, в глубь собственной жизни, в те неколеблющиеся глубины, где мы можем предстоять Богу неразделенным умом, недвоящимся сердцем, неколеблющейся волей и желанием, в ту глубочайшую тишину, где мы можем произнести имя Божие всем нашим существом, сказать слово, от которого все силы нашего человеческого естества мо­гут дрогнуть и обновиться; как Нафанаил, как Фома сказали: Господь мой и Бог мой!

Вот это первое; но это первое требует от нас подвига, потому что мы живем на поверхности своей жизни, мы не уходим в глубины, мы не даем себе ни времени, ни возможности так уйти в себя, чтобы забылось всё вокруг, чтобы нам погрузиться туда, где встреча с Богом возможна, где уже нет ни колебания, ни дрожи мысли и чувств и воли. И это задача, которая перед каж­дым из нас стоит. Потому что каждый из нас мечтает об этой встрече, и действительно, эта встреча совершается, как совер­шалась встреча со Христом на земле для сотен людей, которые Его воспринимали с большей или меньшей глубиной. Но мы призва­ны к большему; после Распятия, после схождения Христова во ад, после Воскресения и Вознесения Христовых нам оставлено еще большее наследие, чем то чудо встречи со Спасителем на земле, которое было дано и Его апостолам и ученикам, и встречным… Хоть бы пещерой быть, хоть бы яслями быть, если мы не можем еще быть той тайной Святого Святых.

Но если мы думаем о Божией Матери, есть еще другие вещи, которые очень важны. Мы почитаем Ее как Деву, мы изумляемся Ее смирению; мы забываем порой, что значило для Нее принять благовестие о рождестве. Девство это не только душевно-телесное состояние, девство это состояние и духа, и души, и тела. Оно нам как бы зародышно дано при рождении и сохраняется в течение ско­льких-то лет; но вместе с этим оно — задание; девство — это нечто, до чего надо дорасти; это не только данность, это одна из форм святости. Оно заключается в том; чтобы освободиться от всего, что внедряется в нас извне, что покоряет, порабощает нас. Это предельная свобода человека, который всецело, неограниченно может предстоять перед Богом, который открыт Богу и которому ничто, ни душевное, ни телесное, ни даже духовное не может по­мешать быть перед Богом и открыться Богу неограниченно. Это предельная чистота мысли и сердца и плоти, но чистота, которая не является только первичной данностью, а очищенностью и освященностью.

И в этом отношении девство рука об руку идет со смирением; мы привыкли думать о смирении как о состоянии человека, который перестал видеть в себе что бы то ни было, что могло бы вызвать в нем тщеславие, гордость, самодовольство. Но смирение еще неч­то большее; это примиренность до конца, это мир со всем. Это состояние отданности до конца, за пределом страха, за пределом самозащиты; это предельная уязвимость и беззащитность. И вместе с этим, это такая открытость Богу, которая дает Ему возможность воздействовать на нас, как бы Он ни хотел, что бы Он ни захотел с нами сделать, чем бы Он ни хотел, чтобы мы стали. Это готов­ность, именно по этой примиренности, принять любое унижение или любую славу с одинаковой открытостью, без содрогания и без наслаждения. Девство и смирение мы видим в такой совершенной красоте Божией Матери. И Она зовет нас к тому и другому: Не бойся! Только верь! Отдайся Богу! Освободись от всего, что тебя связывает. Не бойся, что потеряешь землю, из-за того что от­кроешься небу, не бойся потому именно, что Бог стал человеком и что Он низвел небо на землю и возвел землю на небеса. В Его лице через Вознесение не только человечество, но всё сотворен­ное вошло, воскресшим Его телом, в самую тайну предвечной и Святой Троицы. Иоанн Златоуст говорит: Если ты хочешь узнать величие человека — вознеси глаза на небо, и ты увидишь сидящего на престоле, одесную Бога и Отца, Сына человеческого…

Но в этом смирении, в этой девственности, в этой совершен­ной открытости и отданности Божией Матери есть еще нечто, о чем мы не думаем. Это как бы испытание подлинности Ее веры, т.е. безраздельного доверия Ее к Богу. В те времена, если девушка рождала ребенка, ее побивали камнями. И вот Она услышала это благовестие, то, что мы называем благовестием, т.е. благую, дивную весть о том, что из Нее родится Сын Божий. Но Она не была замужем; Она была только невестой, Она не знала мужа; сказать на это «Аминь! Се, Раба Господня, да будет Мне по воле Твоей» было равносильно тому, чтобы сказать: Я знаю, что по закону Ме­ня, за рождение этого Сына, должны побить камнями, но Божии пути неисповедимы, и да будет Его воля… В этом смысле Она оказалась подлинно дочерью отца всех верующих, Авраама. Аврааму было обе­щано Богом, что от него родится сын, который будет начатком ве­ликого народа, такого же многочисленного, как звезды на небесах, как песок морской. И родился Исаак, и рос, и был не только на­деждой отца, но живым свидетельством о том, что Божие обещание исполнилось. И вот Бог ему повелевает этого ребенка взять и принести в кровавую жертву, заклать. И Авраам поверил Богу, т.е. доверился Богу, как бы противоречащему Себе Самому. Он предоставил Богу знать, что должно случиться. И Господь дей­ствительно, испытав его веру до конца, спас ребенка от смерти.

Так же и Божия Матерь, не спрашивает — что же будет?.. А только: Се, Раба Господня, да будет Мне по воле Твоей… Этим Она перед нами ставит третий вопрос: вопрос о нашем духовном девстве, вопрос о нашем смирении и вопрос о том, где кончается наше доверие к Богу? Доверяем ли мы Богу только постольку, по­скольку мы понимаем Его пути? Доверяем ли мы Богу, только пока это наше доверие не столкнется с нашим недоверием? Или способ­ны мы, как Она, сказать, в нашу меру, конечно: Се, раба Господ­ня. Я Твоя, Господи, я Твой, я Тебе верю, я доверяю Тебе до конца, пусть будет Твоя воля, потому что она благая. А как эта воля осуществится, чем она скажется — не мое дело, — Твое, Господи…

И дальше, есть еще одно место, на которое я хочу обратить свое и ваше внимание; об этом я говорил не раз, но я хочу вер­нуться к нему именно в том разрезе, о котором мы говорим сейчас.

Это рассказ о Кане Галилейской, этот странный разговор между Спасителем и Божией Матерью. Бедная деревенская свадьба; сердца еще так голодны о радости; а свадьба кончается — вино выпито, свечи догорают, пора расставаться, а сердца еще так полны жела­ния пребыть еще в этом чуде, предвозвещающем Царство Божие, ка­ким оно будет. В одной рукописи Христа спрашивают: Когда придет Царство Божие? — И Он отвечает: Царство Божие уже пришло, где двое — уже не двое, а одно… Не хочется расставаться, не хочет­ся выйти из этого малого круга, который уже — Царство любви. И вот, Божия Матерь обращается к Спасителю и говорит: У них больше вина нет!.. И Спаситель ставит Ей вопрос: Что общего меж­ду Тобой и Мной? Почему Ты Мне ставишь этот вопрос, — Ты, а не председатель праздника? Потому ли, что Ты — Моя Мать по плоти, и Ты чувствуешь, что у Тебя какие-то особые права?.. И прибав­ляет: Время Мое еще не пришло. Если всё сводится к тому, что Ты — Моя Мать по плоти, и наша человеческая близость такова, что Ты можешь Мне сказать то, что другие не смеют сказать,— это еще земля, небо не раскрылось… И Божия Матерь слышит Его вопрос, — не слова сказанные только, а вопрос, который ими поставлен. И Она отзывается на него не речью, а поступком. Она обращается к слугам и говорит им: Что бы Он вам ни сказал — сотворите… И этим Она показывает Свою нераздельную, спокойную веру в то, что Ее Сын есть Божий Сын. И Ее верой небо сходит на землю. И этот праздник земной любви делается местом, куда изливается Божественная любовь. Христос сотворяет первое Свое чудо; Его время пришло не потому, что нужда была, не потому, что был голод по радости, а потому, что Божия Матерь своей ве­рой приобщила всех, кто там был, к вере во Христа.

И вот это нечто, о чем мы должны задуматься. Каково наше положение по отношению к Спасителю? Мы — православные христиа­не; не бывает ли часто, что мы ведем себя, будто бы в силу это­го мы имеем какие-то естественные права и больше чем кто-либо имеем право обратиться ко Христу, ожидать от Него ответ, какой-то отзыв на нашу молитву? Не бывает ли, что мы именно обращаем­ся ко Христу, как будто мы по плоти Ему родные и поэтому имеем право, а Он — обязательство? Отдаем ли мы себе отчет в том, что мы связаны со Христом именно этим чудом нашей веры? Чудом того, что хотя мы бесконечно Ему близки, потому что Он нам бесконечно близок, Он остается для нас нашим Богом, Спасителем, Господом — т.е. хозяином…

И другой вопрос, который ставится: находим ли мы в себе ту отзывчивость, то сострадание, ту способность глубоко радоваться с радующимися и скорбеть со скорбящими, которую мы видим вот в этом рассказе о Божией Матери? Для Нее ничего нет слишком мел­кого: чудо Каны Галилейской или чудо спасения для любви в каком-то смысле одинаковы; Ее способность жалеть и радоваться. Жалеть тех, кто в скорби, радоваться вместе с теми, кто радостен; как говорится в одной церковной песне, «независтно», т.е. без завис­ти, чистой радостью о том, что такое бывает.

И перед нами вопрос становится и остается: А мы — нам столько дано знать, нам дан такой опыт о Божией Матери и о Спа­сителе: когда-либо в жизни мы кого-нибудь приобщили к этому? Божия Матерь обратилась к слугам: Что бы Он ни сказал — совер­шите… Случалось ли когда-нибудь, когда люди вокруг нас были в нужде, или тоскуя по радости, или изнывая под горем — ска­зали ли мы кому бы то ни было: Обратись к Единственному, Кото­рый может разрешить твою скорбь или исполнить, т.е. довести до полноты твою радость… И когда спрашивают, как это сделать: Что бы Он тебе ни сказал — сделай; сделай с трепетом в сердце, но бесстрашно, как Она поступила, приняв благовестие, то страшное благовесте, о котором я говорил…

И еще есть у Божией Матери одно, о чем я хочу упомянуть. Она не только Себя отдала — и это гораздо больше, чем кто-либо из нас умеет сделать — но Она и Сына Своего отдала. В празднике Сретения совершилось начало крестного пути Христова, конкретно­го; Он был принесен в жертву в этот день. Потому что праздник Сретения установлен был в воспоминание бегства из Египта, когда Господь сказал Моисею, что Он погубил первенцев египетских для спасения Израиля, и как бы в выкуп за эти смерти всякий перве­нец мужского пола должен быть принесен Ему в храм, и что Он над ним будет иметь право жизни и смерти. И из поколения в поколе­ние эти первенцы мужского пола приносились. И каждая мать и отец знали, что это значит: что голос Божий может раздаться: Этого Я беру к Себе путем заколения… И один только раз Гос­подь принял эту жертву, хотя не совершил ее сразу: когда Сын Его Единородный был принесен Девой Матерью в храм, Он был при­нят как кровавая жертва, и через тридцать с лишним лет эта жертва была принесена на Голгофе. И как Божия Матерь принесла Его в храм, так Она предстояла и у креста; Она не билась, Она не просила о пощаде, Она не молилась о чуде. Она знала, что на кресте совершается то, что Она совершила, когда принесла этого ребенка в храм, первенца мужского пола. Она отдает Своего Сына на смерть, Она отдает самое дорогое, единственное дорогое, что у Нее есть. И когда мы обращаемся к Божией Матери с мольбой «Спаси нас», мне кажется, что мы говорим Ей: Владычице! Я ответ­ственен из-за своей греховности и за Воплощение, и за распятие Сына Твоего. Если Ты заступишься, никакая сила на земле или на небесах меня не может повергнуть в погибель. Если Ты простишь — никто не осудит… Мы так привыкли к этим словам, что гово­рим их легко, но говоря это, мы должны отдавать себе отчет, о чем мы говорим: Спаси нас от ответственности за убийство, совер­шенное грехом на Голгофе; спаси нас от осуждения, которое иначе должно лечь на нас. Потому что если бы был единый грешник на земле — я — то Бог пришел бы так же и так же воплотился бы, и так же страдал и умер на кресте. Он не умирает за множество, Он умирает за каждого, Он страдает за каждого, Он отдает Себя каждому. В житии одного из святых говорится, как один священник, возмущенный греховностью, которую он видел вокруг себя, стал мо­лить Бога, чтобы наконец пришло возмездие. И Христос ему явился и сказал: Не молись так, не молись о возмездии! Если была бы нужда спасти хоть одного человека, Я бы готов снова пережить все страсти, и распятие, и смерть… И в этом Божия Матерь участ­вует полностью, всецело Своим молчанием. Ни слова Она не гово­рит в надежде спасти Своего Сына от страшных мук и от смерти, от невозможной, от уродливой смерти. Ни слова — Она Его отдает за каждого из нас. И моля Ее о заступничестве, мы должны пом­нить, какой ценой Она заступается за нас; и с каким трепетом, с какой благодарностью мы должны относиться к Ней в этом Ее не­постижимом подвиге любви.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017.