Свидетельство

Спасибо организаторам конференции памяти Владыки Антония (Блума). Я с ним встречался только трижды, это были короткие встречи, и, тем не менее, они были очень значимы для меня. Сегодня я буду говорить об эпохе. Двадцатое столетие, когда был явлен уникальный дар владыки Антония, было, конечно, особым веком в истории человечества, поскольку именно в двадцатом веке христианство испытало беспрецедентные вызовы и пережило беспрецедентные испытания. Мы знаем, что большевики объявили войну Церкви на уничтожение. Новомучеников и исповедников было тысячи, но и отступников от веры было великое множество. И именно они уничтожали новомучеников, взрывали храмы, жгли иконы, уничтожали священников, и  именно они составляли «элиту» нашей страны. Гонителями Церкви были не какие­-то мифические злодеи, это были люди, которые были крещены в православии и окончили церковно­приходские школы. Когда Временное правительство отменило обязательность причастия, то в армии девяносто процентов солдат и офицеров тут же отказались от причастия.

Мое поколение — поколение шестидесятников. Мы приходили в жизнь, впитав с молоком матери веру в коммунизм, веру в то, что это —  прогрессивное будущее всего человечества. Мы верили, что победа коммунизма неизбежна. И конечно, нам обещали показать по телевидению последнего попа, и нам, мальчишкам и девчонкам, было странно: а зачем вообще бороться с Церковью, ведь в Церкви только старушки? Вот они умрут, и с ними тихо исчезнет Церковь. Верующим может быть человек психически больной или отсталый. Если бы мне в 17–18 лет, когда я был вполне взрослым молодым человеком и комсомольским активистом, сказали бы, что я стану православным, я бы не просто не поверил, я бы этого человека просто бы нокаутировал. Это казалось немыслимым.

И надо сказать, тайна обращения части, причем довольно значительной части, моего поколения к вере, конечно, рационально необъяснима. Мы понимаем, что это — дар, это — благодаря жертве новомучеников российских, которые кровью своей омыли бескрайние поля России, именно на их крови мы и проросли. В 1973 г. мы создали «Христианский семинар по проблемам религиозного возрождения». Для нас это был абсолютно ясный факт: идет религиозное возрождение. У нас считается, что возрождение началось в 1988 г. , после того как власть пошла на контакт с Церковью и вместе с ней праздновала тысячелетие Крещения Руси, хотя в действительности к тому времени несколько сотен исповедников уже сидели за это возрождение в тюрьмах и лагерях.

Как рассказать об обращении и вере? Долгий и сложный путь. Когда была разрушена идеология марксизма, мы почувствовали себя просто «голыми», мы потеряли цель и смысл жизни. Нам надо было как-­то выжить в этой ситуации. А как выжить? И вот начался поиск новой аутентичной идеи, которая помогла бы нам осознать, кто мы, что мы, зачем мы в этом мире. Мы стали понимать, что помимо нас в мире есть еще нечто, что превышает нас. И тогда в обществе стало меняться отношение к Церкви.

Вот моя история. После долгих злоключений я поступил во ВГИК. А ВГИК был такой особый институт, очень элитарный, и нам показывали фильмы, которые были запрещены для показа в СССР. Для этого нас возили в Белые столбы, чтобы никто даже случайно не мог попасть, была строгая система, проверяли наши паспорта, и только тогда нас впускали в зал. И первый фильм, который я увидел в этот раз, был фильм Пьетро Паоло Пазолини «Евангелие по Матфею». Фильм был уникально сделан. В нем роли евангельских персонажей исполняли не профессиональные актеры, а в основном простые люди. И поскольку Пазолини был левым, там было много революционных тем. И даже песни там были русские революционные, «Варшавянка», например. Этот фильм мы должны были смотреть с точки зрения технологии: как снять кадр и прочее. И я тоже начал смотреть именно так, но потом сам фильм захватил меня настолько, что когда он кончился, я пытался совершенно неуклюже произнести перед коллегами свою первую проповедь, я хотел сказать им, что это — правда, что Господь есть. Этот фильм позволил мне проделать самую важную эволюцию: от абстрактной идеи, что есть некий банк смыслов, к живой Личности Иисуса Христа. А дальше уже возникала проблема: а что такое быть христианином и как жить перед лицом этой истины, которая не давала поля для компромисса — или ты христианин, или ты не христианин. Если ты хочешь быть христианином, то ты должен взять всю полноту ответственности. И это, с одной стороны, ужасало, а с другой стороны, вдохновляло. Ты думал, что ты не один, что есть то великое чудо, любовью которого стоит жить и умирать.

Я не встречал в своей жизни христиан. К этому времени все живые христиане, которые что-­то помнили, уже кто умер, кто погиб, кто был уничтожен в ГУЛАГе или на войне. И поэтому передача традиций была исключена. Что такое быть христианином? Как? Я был таким стихийным христианином. Я не понимал, что такое Церковь. Многое меня отдаляло от Церкви, потому что тут же возникали всякие мифы, которые были впитаны с молоком матери. Я не мог войти в храм, не мог перекреститься, не мог поднять руку, она наливалась просто свинцовой тяжестью. Мы тогда себя называли Jesus people — люди Иисуса, и мы решили провести такой нелегальный съезд. Где? В столице советского Запада, в Таллине. И мы собрались, а я должен был включить камеру, чтобы снимать фильм. И, конечно, во время этого съезда нас повязали, всех разогнали, фильм арестовали, но часть мы спасли в Москве, потом он попал на Запад. И уже сидя в тюрьме, я знал, что наш фильм показывают по американскому телевидению, и я даже был поражен, но мало что удалось спасти. Меня вызывает ректор ВГИКа и говорит: «Мы тебя так защищали, тебе повышенную стипендию дали. Но здесь мы ничего не можем сделать, такая “телега” из ГБ, я должен тебя выгнать. Иди, затихни, а мы тебя восстановим. Иди, исчезни пока из Москвы, поработай где-­нибудь, тихо вернешься, мы тебя восстановим». И меня исключают из ВГИКа, хотя там была кампания студентов в мою защиту.

И вот однажды зимним утром я встаю рано утром, иду в храм, сам не могу понять, почему иду в храм, в храм Николы в Кузнецах. Я смотрю: храм полон и, что удивительно, помимо старушек там какая-­то публика, явно интеллигентные лица, явно не опасаются, что их опозорят. И как­-то все таинственно объединены, их объединяет какая­-то общая тайна, о которой мне не известно почему­-то, а им известно, почему они здесь. Я не могу только войти в притвор, обхожу, вхожу в боковую дверь и оказываюсь перед солеей. Служит невысокий пожилой человек, я, конечно, не знал имя Владыки Антония. Он служит, и я начинаю ощущать странные чувства, меня начинает охватывать какая­-то сердечная тоска, и она переходит постепенно в радость, и слезы наворачиваются на глаза. Я тогда был молодым, уверенным в себе, и я не мог позволить себе плакать, а тут ничего не могу сделать с собой. Я обернулся и вижу, что все плачут, не я один. Он просто служит, он служит Литургию. И он сказал проповедь, сыгравшую огромную роль в моей жизни. Это было 19 декабря 1973 года, праздник святителя Николая Мирликийского Чудотворца. Он сказал, что мы призваны быть дочерями и сынами нашего Небесного Отца не иносказательно, не потому, что Он с нами, не потому, что Он обращается с нами, как Отец обращается с детьми. Мы призваны отдать себя Богу, чтобы каждый из нас стал как бы храмом, где живет и действует в нас и через нас Святой Дух. И мы не можем этого достичь без Церкви. Мы не можем просить Бога, чтобы Он вселился в нас, пока мы сами не трудимся над тем, чтобы приготовить Ему посвященный храм.

Быть христианином — это быть подвижником. Быть христианином — это бороться за то, чтобы вывести из себя все, что является смертью, грехом, неправдой и нечистотой, преодолеть все, из­-за чего Христос был распят, убит, убит на кресте. И когда вынесли Чашу, какая­-то сила неведомая, но очень властная, добрая, она просто привела меня к Чаше. И когда я подошел к Чаше, тут случилась, что называется, встреча, понимаете, действительно встреча. Потому что этот старичок посмотрел мне в глаза, как никто до этого не смотрел. Он посмотрел мне в глаза, и я понял, что он не просто смотрит, он сквозь глаза смотрит в сердце, и он все понял обо мне, абсолютно все. А я понял, что я — полноценный член Церкви. А дальше уже возникала проблема: как жить перед лицом Церкви, которая была плененной, и как жить перед лицом тоталитарной власти, быть христианином?

В те годы возникло то, что мы называли семинаром, для нас это был такой огонь в тоталитарной ночи, где мы отогревались сердцем, где у нас царила радость. Фактически это была община. И такие общины стали возникать. Для многих тогда стать христианином это был не просто вызов, не просто экзистенциальное, а судьбоносное решение, потому что оно означало, что этого человека выгонят из института, если он учится, с работы, если он работает, это разрывы в семьях, это скандалы. Например, мать одного моего товарища ушла из университета, сказав: «Я не имею права преподавать марксизм, если мой сын исповедует мракобесие». Для многих это были серьезные драмы. У меня тоже была драма в семье, потому что моя семья исконно атеистическая, дед был комиссаром, был за это убит белочехами.

Но мы поняли, что не нужно бояться. И нужно принять вызов, потому что мы встречали ответ Господа Бога на наши призывы, на наши нужды, на наши проблемы. Нас, конечно, поддерживали монахи, почаевские были наиболее близкие нам. Мы защищали Почаевскую Лавру от закрытия, мы подписали декларацию. И пришло время, когда надо было отвечать. До этого были репрессии: избиения, задержания и помещения в психбольницы и так далее. А когда мы стали издавать журнал «Община», то меня взяло ГБ после одной из пресс-­конференций, и потребовало, чтобы я уехал из страны. Я сказал: «Зачем? Это моя страна, это вы чужие, вы оккупировали нашу страну и бунтарите. Вы должны покинуть эту страну».

Наше движение стало набирать какие-­то масштабы, потом к нам присоединились католики Литвы. Мы с ними очень дружили. Потом, кстати, я в тюрьме причащался у одного католического ксендза. Он был как бы моим подельником. Такая живая легенда. Он был рукоположен в лагере, там он стал священником. Но это потом… Мне дают месяц на размышления, соответственно через месяц меня арестовывают, и начинается уже новая история. С момента, когда я начал голодовку за право встретиться со священником для таинства Причастия, за право иметь Библию, прошло полтора года. Я стал первым зеком в ГУЛАГе, к которому допустили священника, это был уже 1980 год. Правда, священник вел себя как­-то очень неуверенно. Он пытался внушить мне то, что администрация больше всего от меня хотела. Администрацию тюрьмы больше всего бесило, что я вел себя не как зек. Я не клал руки за спину, я никогда не садился на корточки, когда полагалось. Я всегда стоял, и даже автоматные очереди меня не сажали. Я считал, что это унижает достоинство. Почему я должен садиться? Я же не бегу, просто стою, вот и все.

Было так: использовали систему заложников. Поначалу мне дали год. Мне сказали: или вы отказываетесь от своей деятельности и выходите, или мы арестовываем Татьяну Николаевну. Для меня, для нас это было проблемой. Одно дело отвечать за себя, а тут…

Теперь о той проповеди, которая имеет отношение к нашей истории. 1986й год, я нахожусь в зоне, в Сибири, в тайге. Это была глухая тайга, очень жесткая зона. И четыре тысячи человек вышли, как тени стоят, идет проверка, я стою. Идет такой майор Шаповалов — абсолютная власть на зоне, хозяин, который может карать, убить может. И он подходит ко мне, а у меня висит крест на шее. Я ему начинаю объяснять, что правила внутреннего распорядка об этом молчат, о кресте. Второе, что Конституция не запрещает. А он мне говорит: «Снимайте это!» Я говорю: «Господь нам сказал, что Бога нужно слушать больше, нежели человеков». Тогда они меня хватают и тащат, все четыре тысячи молчаливо смотрят, а один бросает мне какое-­то сильнодействующее лекарство типа наркотического. Чтобы не испытывал боль, знает, что будут сейчас пытки, — чтобы я не испытывал боль. Я крест беру в рот и пытаюсь проглотить, но он большой. Меня затаскивают в штаб­-квартиру, пытаются вырвать, не получается. Тогда они вбивают в такие металлические наручники, которые замыкают, и прапорщик сапогом вбивает их так, что такое ощущение, что кости будут ломаться. Чудовищно. Просто чудовищно. Потом несколько дней у меня руки были опухшие синие. И меня бьют, пытаются вырвать, ничего не получается, пытаются открыть рот какими-­то клещами, не получается. Начинают травить черемухой, это специальный газ, он же их тоже травит. Они в итоге прекращают. Шаповалов встает на меня, пинает, пинает довольно сильно.

А тут впервые (а я всегда тихо молился), тут впервые я: «Святитель Николай, помоги мне». Я просто начал орать, чем сильнее боль, тем я сильнее: «Святитель Николай, помоги мне!» Шаповалов говорит: «Я твой бог, мне молись, я могу тебя освободить от этого всего». Я ему говорю: «Вы не представляете, что вы сейчас сказали. Вы ответите за это». Избиение продолжается, я на несколько секунд теряю сознание, они вырвали в итоге крест и бросили меня в карцер, но не сняли наручники. Я пытаюсь прийти в себя, и вдруг в камеру мне влетает крест. Оказалось, что зеки узнали все, и в камере напротив один зек (а это была уголовная зона), распустил майку, из нее быстро сплели крест, сделали из газеты трубу, подняли наверх, а там, в самом верху, было очень маленькое окошечко, и напротив моей камеры тоже такое окошечко, он нацелился, и этот крест попал мне прямо на колени. Потом этот крест у меня вымолил один американский священник, просто вымолил, я ему отдал. Меня через некоторое время выводят из карцера, я узнаю, что буквально через два дня майора Шаповалова почему-­то арестовали. И не просто арестовали, он попал в камеру, где его зарезали.

А потом, когда меня освободили, неожиданно получилась эта история. Владыка Антоний был в Москве и захотел со мной встретиться. И когда мы встретились, он мне сказал: «Я хочу вам сказать, что у нас в приходе есть такой человек Афанасий Харт, молодой человек из Новой Зеландии, он по вашему примеру уверовал и стал православным. Он понял, что не может сделать зла. Он приехал в Лондон, сейчас он в нашем приходе». И вот, ему сварили клетку, и он постриженный наголо и одетый в зоновскую робу зимой целый месяц, строго постясь, сидел в этой клетке, чтобы обратить внимание общественности на мою судьбу. И к этой клетке подходили члены Палаты Лордов и Палаты Общин и всякие деятели. И потом Тэтчер мне написала в своем письме, что она тоже за меня молилась. Она не могла со мной встретиться, она просто отправила мне письмо. И вот Владыка Антоний из Московской Патриархии оказался единственным, кто не просто молился, но благословил Афанасия Харта, который целый месяц в железной клетке в мороз и холод строго постился, почти ничего не ел и вырезал из дерева икону Божьей Матери.

Ответы на вопросы

Вопрос из зала: У меня короткий вопрос: у вас, наверное, есть книжка, написанная вами?

А. И. Огородников: Нет. От меня очень многие требуют, чтобы я написал книгу, но я, видимо, плохо организованный человек. Но вышла книжка, которая называется «Dissident forever», т.е. «Вечный диссидент», ее написал один католический писатель. Вначале ее издали по-голландски, а в этом году она вышла по-английски и довольно популярна на Западе.

Вопрос из зала:  Сразу прошу прощения, может, мой вопрос немного детский. И ради Бога извините, если он вас заденет. У меня всё-таки ощущение, что цели у борца за свободу, за идеалы, и за какие-то общечеловеческие ценности и цели христианина — это разные вообще цели. Как вы это прокомментируете?

А. И. Огородников:  Вы знаете, для меня одно связано с другим, потому что настоящим христианином может быть только свободный человек. И поэтому моя деятельность была реализацией моих христианских убеждений, моей веры. Я просто о многом не рассказал, но я не диссидент. Я онтологически укоренен в теле Церкви.

Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, с вашей точки зрения, в нынешнее время, когда нет гонений, но мы снова видим в России политзаключенных и политические преследования, какой должна быть позиция христианина, я не говорю о позиции Церкви, так как понимаю, что это вопрос не к вам?

А. И. Огородников: Я по мере своих слабых сил пытаюсь участвовать в протестном движении, помогать узникам совести, участвовать в демонстрациях, в каких-то акциях. Я просто хочу, чтобы появились новые фигуры типа Навального. Сегодня нужны новые люди, новые лидеры. Я поддерживаю это.

Вопрос из зала:  Вы же не просто были политическим диссидентом? Вы были диссидентом-христианином?

А. И. Огородников: Я был христианином прежде всего. Мы до 1976 г. молчали. В 1976 г., как обычно пишут в романах, я однажды проснулся знаменитым. Все «голоса» передавали мое письмо доктору Поттеру — главе Всемирного совета церквей, где были факты о религиозном возрождении России, создании семинара и тех гонениях, которые обрушила на нас власть. Их было много: психушки, изгнания из университетов и т. д….

Вопрос из зала:  Когда вы рассказывали о своем первом причастии, кто служил тогда в церкви?

А. И. Огородников: Владыка Антоний. Уже потом я узнал, что это был владыка Антоний. Я начал следить за ним, потом мы слушали его проповеди. Но когда я вошел, я ничего не знал. И вот в этом была его сила. Служил скромный старичок, а мы все плакали, мы были, как дети.

Реплика из зала:  Владыка Антоний говорил, что когда Церковь гонима, она более свободна.

А. И. Огородников:  Абсолютно точно.

Вопрос из зала:  То есть мы более свободны как личности. Владыка предостерегал от тех времен, когда будет покровительство власти и сильных мира сего. Он говорил о том, что в это время будет внутренняя несвобода. В то же время Владыка говорил, что, когда мы гонимы, мы свободны и независимы (он старался быть независимым от власти и не иметь покровителей). И если мы сейчас так зависимы от власти и от власть имущих, значит, мы не можем быть как христиане голосом совести?

А. И. Огородников:  Владыка Антоний, конечно, уникальный образ и пример. Он задал высокую планку. Я только в Англии осознал масштаб и значение этой личности. И наша Церковь не может жить по таким критериям и по такой высокой планке, тем более что соборность у нас — некий лозунг. Конечно, мы идем в храм, но мы ничего не решаем. Вот мы жертвуем деньги, но мы не знаем, как они будут тратиться. Вы знаете, меня очень печалит следующее. В начале девяностых годов у Церкви, у священников был колоссальный авторитет, а сейчас в некоторых местах России мне стыдно говорить, что я православный. Однажды в Тверской области меня обокрали, и местные оперативники вызвали меня, чтобы вернуть вещи. И я по наивности начал спрашивать их о положении в городе, о церкви, и вдруг эти оперативники сказали: «А мы в эту церковь не ходим». «Где же вы крестите, отпеваете?» «В семидесяти километрах есть такой старенький батюшка, вот мы к нему и ходим». «Почему?» «А вот тут убили одного вора — он держал весь город, так его хоронили как святого». А город-то знал, кого хоронят.

Ведущий: Вы знаете, праведников всегда было мало, и всегда много искушений. Поблагодарим Александра Иоильевича. Я не знал, что в вашем обращении такую роль сыграл владыка Антоний, это действительно замечательно. Большое вам спасибо за ваше свидетельство.