Взгляд Владыки

Очень и очень много на свете людей, которые точно помнят и часто рассказывают о том, как митрополит Антоний смотрел на них, как он их видел. Когда нам случалось войти в состояние, в котором Владыка нас видел именно тем цепким взглядом, о котором люди во многих странах сейчас вспоминают с чувством благодарности и глубочайшей тоски о том, что это не повторится, и когда нам случалось ответить душой и делом на этот взгляд — тогда, как мне кажется, происходило чудо. Чудо хотя бы мимолетного нашего вхождения в мир, где присутствует, живет и действует Христос Спаситель.

Но нужно признать, что это чудо происходило далеко не каждый раз, что я встречалась с Владыкой. Для этого нужно было серьезное усилие, не одно только желание. Все мы знаем, как трудно забыть обо всем на свете во время богослужения, вот так же трудно было ответить душой и делом — особенно конкретным и долгосрочным делом — на взгляд Владыки, на вхождение с ним в мир, где присутствует Христос Спаситель. Я не единственный человек в этой ситуации. Сколько раз Владыка выходил на проповедь и спрашивал, что он должен сделать, чтобы мы услышали то, что он говорит… Но все же, наверное, у всех нас, у каждого из нас бывали моменты этого прозрения, этого чуда, когда Господь нас видел через глаза человека, вернее, Господь использовал глаза человека, который был готов полностью отрешиться от всего своего, от самого себя и открыться нашей душе, человека, не только согласного на это, но и готового и способного на этот подвиг.

Я знала в детстве другого человека, который это умел, — отца Адриана Рымаренко, ученика последних старцев Оптиной Пустыни. Путь Владыки Антония был иным, и мне хотелось бы проследить, какие моменты его жизни — конкретные, не зависевшие от него, — могли быть полезными для создания в нем почвы, в которой могло развиться зерно благодати. Всем нам дано зерно, у многих оно растет и цветет, у каждого по­своему. У Владыки это происходило особенно сильно. Как зерна, падающие в различные условия, развиваются по­разному, так и люди, попадающие в различные условия, развивают в себе то, чему способствует их окружение. Вернее, окружение является как бы раздражителем, иногда катализатором для развития какого­то свойства, качества, черты характера. Я хотела бы поделиться с вами мыслями о том, что помогло развитию пристальности взгляда Владыки, сосредоточенности его внимания. Ведь благодать Божия творит свое дело, вернее, проявляется, открывается нам, через вещественные или исторические моменты в жизни человека. Мне представляется, что для темы конференции «Учиться видеть» очень полезно посмотреть, как развивался этот взгляд владыки Антония, который мы ощущали на себе почти физически, как прикосновение: прикосновение не рукой, а вниманием. Нам будет недоступно главное — его личная, непосредственная связь с Богом, с живым Иисусом Христом, присутствие Которого он так ясно ощутил при чтении Евангелия от Марка, но мы можем научиться многому и можем готовить в себе почву для развития глубинного видения.

Давайте посмотрим, как рос и развивался ребенок, ставший со временем Митрополитом Сурожским Антонием. Во­первых, со стороны матери и бабушки, с которой Владыка не только жил рядом, но и дружил, шло необычно глубокое духовное влияние: ведь это была семья, давшая нам композитора Скрябина, прославившегося именно духовной чуткостью и тонкостью своих произведений. При этом именно на матери лежало все бремя материальной жизни семьи, и это сочетание духовного с материальным было для владыки Антония естественным. Владыка никогда не жил в монастыре. Судьба эмигранта отняла у него семейное детство и рано отняла присутствие отца, но она также заставила его жить в миру и судила ему жить с матерью и бабушкой одним хозяйством и в повседневном общении до самого конца их жизни. Не стоит говорить о влиянии, но можно говорить о постоянном душевном настрое, в котором они находились, о личном постоянном примере стойкости и чуткости, которые были у него перед глазами большую часть его жизни.

Помните его рассказ о том, как его бабушка, уже в глубокой старости, решила вымыть посуду и разбила ее, расплакалась, что она ни к чему не годна, — и что же Владыка ей сказал, чем остановил слезы и навсегда утешил? Он сказал, что есть одно, на что только она способна и что никогда не исчезнет. «Что же это такое?» — спросила она «с удивлением и интересом». Заметьте: с удивлением и интересом, она уже забыла о посуде и готова вернуться в русло жизни. «Только ты могла быть моей бабушкой».

Вот в этом я вижу типичное поведение Владыки — он отметает все происходящее как очевидное. Это происходящее очень болезненно, и от него нужно было бы избавиться, чтобы утешить человека, но ведь факты налицо. Человеку около 90 лет, силы кончились. Даже привычная, повседневная работа, которая производилась каждый день долгой жизни, стала недоступной. Кроме того, посуда действительно разбита, что тоже немаловажно для семьи, живущей бедно. Бабушка, честно говоря, совершенно справедливо отчаивается. Можно было бы ее обнять, поплакать с ней, угостить чайком, помочь ей принять неизбежное: это вполне приемлемый выход, и далеко не каждый обладает таким терпением и такой любовью, чтобы суметь вывести старушку из ее горя в умиренность. Владыка, однако, отметает все и смотрит в корень ее жизни, — и жизнь вспыхивает благодарной радостью.

Во­вторых, Владыка родился в семье российского дипломата, работавшего в Персии, и был единственным ребенком. Он родился и вырос на чужбине, но, все­таки, как бы и в России, так как его семья официально представляла Россию на чужбине. После революции семья и ее окружение сохранили язык, культуру, любовь к России на таком уровне, — я бы сказала, на таком жгучем уровне, — какой нам сейчас трудно представить. Особенно в нынешней России, откуда стало так легко уехать и куда вдруг стало так легко съездить и вернуться в комфортную жизнь на Западе. Для поколения Владыки, для ребенка, потерявшего Россию еще до того, как он ее познал, знающего Россию только по рассказам (причем по рассказам, пронизанным болью, любовью, тоской, раскаянием), Россия была не только (и не столько) страной, но и тем мирским эквивалентом Царства Небесного, который понятен и мил ребенку, живущему поневоле на чужбине.

В­третьих, он очевидно глубоко чтил своего отца, о котором я знаю только две вещи со слов самого Владыки. Первое. Отец, будучи членом правящего слоя Российской империи, считал себя частично виновным в катастрофе, постигшей эту империю, и до конца дней своих пытался искупить эту вину. Второе. И тут я самоуверенно и нагло клею на отца как бы ярлык, исходя из полных любви и уважения рассказов Владыки. Владыка этого слова не говорил, скажу я: отец был максималистом Он ожидал от сына непоколебимости и тотальной духовной целостности в любой ситуации, даже в смертельной опасности.

Раннее детство Владыки было, очевидно, покойным, он, наверное, много времени проводил с няней, судя по тому, что он свободно говорил по­персидски. Он совершенно забыл этот язык, но рассказывал, что как­то под общим наркозом он свободно и красноречиво заговорил по­персидски. Почему я это вам рассказываю? Потому что Владыка приводил этот факт в качестве иллюстрации того, как глубоко в человека входят все впечатления детства. Он учил не допускать в жизнь ребенка ничего вредного для его души, говорил, что опыт детства продолжает жить в человеке навсегда, развивается и влияет на него. Покой дореволюционного детства длился недолго, семье пришлось перебираться в Европу с трудностями, превышающими наше понимание. Семьи, оставшиеся в России после революции, прошли свой путь страданий. Эмигрантам он известен. В России, однако, мало известен путь, который прошли семьи эмигрантов.

Наверное, стоит немножко рассказать, в какую обстановку Андрей Блум попал в свои восемь лет. Начну с двух моментов, касающихся положения самих русских. С точки зрения европейцев, во время Первой мировой войны русские предали своих союзников, когда Ленин заключил односторонний мир с Германией. Союзники продолжали воевать, несли огромные потери. Этого нам не прощали, и никто не желал разбираться, какие русские — предатели, а какие — союзники. Русские, любые русские, были виноваты.

Второй момент, касающийся русских: до революции Россия развивалась исключительно быстро, капиталовложения в российскую промышленность были верным пристанищем не только для капитала богатых людей, но и для сбережений людей среднего и малого достатка. За пределами России, особенно во Франции, люди покупали российские облигации. Новое, советское правительство России объявило, что оно по ним платить не будет. Это вызвало глубочайшее возмущение и явилось сильнейшим ударом для населения, а виноваты были, конечно, русские. Любые русские. Кстати, когда я попала во Францию в середине пятидесятых (через тридцать с лишним лет!), мне в двух французских семьях предъявили российские облигации с возмущением и горем: пропали сбережения очень небогатой семьи. Был и весьма серьезный общий момент: Европа была разрушена войной, обескровлена, разорена. За войной последовал небывалый экономический кризис, огромная безработица. Европе совершенно не нужны были нищие русские. Из размеренной и благополучной жизни дипломатической миссии в Персии семья Блум попала в водоворот стихийного народного бедствия, бегства, голода, холода, бездомности, потерянности, безысходности. Мир для восьмилетнего ребенка сузился и превратился в противостояние его непосредственной семьи окружающему миру, миру враждебному и непонятному. Единственными потенциальными друзьями были такие же нищие русские эмигранты. Думаю, что в результате этой ситуации отношение Владыки к семье стало совершенно исключительным по нормальным человеческим меркам.

Я это говорю отчасти из­за собственного опыта: я была в таком же положении тридцать лет спустя, во время Второй мировой войны, и самая страшная пора для меня была тоже от семи до девяти лет. В этих условиях ребенок смотрит на встречающихся ему людей с пристальной настороженностью и всегда видит их очень глубоко (хотя, может быть, и не осознает это). Любая встреча грозит смертью его близким, но может и открыть путь к жизни. Видение такого ребенка более прямолинейно, чем видение взрослого, он отвергает компромисс, зная по опыту, насколько хрупок его мир.

Пример из жизни Владыки: мальчику нужно было учиться, и мать добивается свидания с директором хорошей католической школы­интерната (а семья в тот момент лишена крова). Собеседование проходит благополучно, директор не только принимает способного мальчика в школу, но даже предлагает освободить семью от оплаты. Это огромное благо, нам сейчас даже не представить, какое облегчение должна была испытать мать Владыки, услышав это предложение. Договариваются, радуются, и на прощание директор упоминает, что мальчик, конечно, станет католиком. Тут мальчик, даже не посмотрев на мать, говорит: «Я не продажен», — и отказывается от спасительного, казалось бы, хорошего образования. Напомню, что в это время нашему Владыке было восемь лет, он не любил ходить в церковь, и его реакция никак не была вызвана истовостью его православия. Эта реакция — проявление инстинкта самосохранения, желания сохранить свою собственную сущность.

В результате мальчик попадает в обычную государственную школу по месту жительства, а живет он в трущобе. Тут можно было бы утонуть в нищете, но включается следующая фаза развития личности, о которой хочу упомянуть. Мальчик осознает, что ответственность за свою судьбу несет он сам: если будет учиться, то выкарабкается. Нам сейчас трудно себе представить, чтобы ребенок был способен на такие мысли и решения, но могу вас заверить, что в исключительных условиях это возможно, это бывает, это происходит и в наши дни. Может быть, тут лежит также один из корней отношения Владыки к детям: он с ними всегда говорил «как с людьми», то есть с таким же уважением к их мнению, с такой же готовностью и выслушать, и ответить, как говорил со взрослыми.

К этому времени Владыка объясняется уже на четырех языках — русском, персидском, немецком и французском. Это тоже обычно для эмигрантского ребенка, который «со слуха», как бы на лету изучает необходимый для выживания язык. В детстве это происходит гораздо легче и быстрее, чем изучение языка по учебнику, со словарем и грамматическими правилами. К тому же у ребенка еще больше развиваются наблюдательность и отзывчивость.

По французской системе образования, благодаря реформам Наполеона, все государственные начальные школы преподают одну и ту же программу по всем предметам, так что Владыка получил такое же образование, какое получали дети, проживавшие в фешенебельных районах. Кроме того, способный и прилежный ребенок имеет возможность расширять обязательную программу. Андрей Блум учился отлично и со временем стал врачом­хирургом. Это тоже имеет огромное значение: медик, и тем более хирург, учится по внешним признакам определять скрытые недостатки, нарушения здоровых функций организма. Думаю, что все мы видели пристальный взгляд хорошего врача. Это тот взгляд, с которого начиналось знакомство с владыкой Антонием.

Одновременно с учебой в школе Владыка участвовал в жизни эмигрантских детей: кроме очевидных уроков по русскому языку, истории и географии России, по русской литературе, проводились также самые разнообразные занятия в кружках и организациях. Скауты существовали в России еще до революции (и продолжают свою работу по сей день), РСХД (Русское Студенческое Христианское Движение) и Национальная Организация Витязей возникли уже в эмиграции. Упоминаю только эти три, так как Владыка участвовал во всех трех. Они давали не только формальные знания, но, главное, предоставляли круг друзей, соратников, со­делателей. Особенно важны были лагеря, где дети и молодежь жили в чрезвычайно примитивных условиях, что особенно обостряло интенсивность интеллектуальной и духовной жизни. Вы, наверное, уже и сами это поняли, но все же скажу: учиться «на отлично» во французской школе, плюс учиться по полной русской программе, плюс активное участие в молодежной организации, — все это возможно совместить только при условии, что каждому делу уделяешь полное внимание, полную сосредоточенность. Я это называю «лазерным вниманием» — никакого рассеяния внимания, пока дело не завершено. Именно в этой среде на собрании РСХД Владыка услышал тот рассказ­проповедь отца Сергия (Булгакова), который побудил его прочитать Евангелие от Марка. Мы знаем, что произошло при прочтении.

В результате этого течения жизни, наложившегося на исключительный характер, Владыка настолько владел своим временем, своим вниманием и своими силами, что до глубокой старости умел без остатка заполнить каждую минуту, будто она — единственная. При разговоре с ним не было спешки, хотя следовало заранее выяснить, какой отрезок времени вам выделен. Он умел уложиться в этот отрезок времени таким образом, что разговор казался бесконечным, вне времени. При этом бывало, что вспомнить этот разговор и воспроизвести его словами не удавалось, хотя ощущалось радикальное изменение в мыслях и чувствах. Увы, это ощущение не передать словами. Можно попробовать сказать так: душа открылась, ее встретило любовное внимание, и душа получила то, что ей требовалось, получила силы для жизни. Владыка дал человеку возможность войти в свет, и свет этот остался в душе. Мне кажется, что глядя на человека, слушая человека, сопереживая с человеком его исповедь, он делился с человеком тем светом Преображения, которым он сам сиял. Как мне кажется, этот свет выражался не только в любви, хотя любовь эта, конечно, присутствовала, а прежде всего во внимании, в полном внимании: человек чувствовал себя полностью увиденным и полностью принятым во всей своей сложности — со снисхождением к греховности и с одобрением усилий устремления к Богу.

Помните, как Владыка говорил об опыте французского сельского священника: тот заметил, что каждый день в пустой храм (пустой, потому что нет богослужения в это время) приходит старик и просто сидит (в католических церквах стоят скамейки). Священник наблюдал за этим стариком и в конце концов сказал ему: «Что ты тут делаешь? Я вижу, что руки у тебя лежат на коленях, значит, ты не перебираешь четки. Губы у тебя не движутся, значит, ты не говоришь молитвы. Что ты тут делаешь?» Старик сказал, указывая на Распятие, висящее над алтарем: «Я смотрю на Него, Он смотрит на меня, и мы счастливы». Вот, наверное, так мы и встречались с Владыкой, если нам посчастливилось.

Помните, как Владыка советовал читать Евангелие? Читай все подряд и ищи, что тебе по душе, ищи, на что душа твоя говорит: да, это мое! Запомни это место, постарайся понять, почему оно — твое. Живи этим, дай этому слову евангельскому жить в тебе. Читай дальше, — многое тебе будет чуждо. Это значит, что ты еще не дорос до понимания, но не беспокойся, ищи то, на что твоя душа откликнется. Этих мест будет все больше, и наконец ты начнешь принимать и то, что поначалу было «непонятно». Но даже если этого не случится, не горюй, радуйся, что хоть что­то тебя тронуло, живи этим.

Помните, как он рассказывал об игумене, у которого все — и монахи, и трудники, — работали без устали, без ссор, без происшествий и без лени каждый день? Помните, как другие игумены, у которых были трудности с дисциплиной, пришли к нему и спросили: «Как ты ими руководишь, что они так хорошо живут и работают?» Игумен им ответил: «Я не руковожу, я только их посылаю делать свое дело, а пока они работают, я молюсь за них. Молюсь за каждого трудника, поминаю и больную жену, и старую его лошадь, молюсь, чтобы Господь услышал его молитвы… Они все знают, что я за них молюсь, и им нечего беспокоиться за свои дела».

Вот Владыка Антоний так нас видел, даже когда мы этого не замечали: он нас знал и давал нам волю развивать в себе то благое, на что мы способны. Первые годы я часто встречалась с Владыкой, не только потому, что у него было больше времени, а у меня — больше проблем, но и потому, что я работала на Бибиси и мы вместе создавали радиопередачи для вас. Лет через тридцать после первой встречи я к нему пришла и сказала, что хочу попрощаться: у него так много желающих, а я уже много от него получила. Наверное, пора уже становиться более самостоятельной. Он прямо­таки вскричал: нет! Как раз сейчас ты и приходи. Я в тебя столько сил вложил, дай же мне радость смотреть, как ты живешь и другим помогаешь. Если вы все, кому я больше не нужен, перестанете ко мне приходить, откуда мне черпать силы? Изволь приходить почаще и докладывать!

И вот последние годы его жизни я раз­два в год приходила, докладывала и радовалась, когда удавалось передать, насколько сумела усвоить его завет: «Делай свое дело, но при этом смотри, пристально смотри, что еще можешь сделать ТЫ, — не кто­либо другой, а ТЫ, которая увидела нужду, никому еще не видную».

Многое мы можем сделать в надежде научиться видеть. По моему мнению, стоит, во­первых, стараться увидеть перед собой не просто человека, а личность, чем­то единственную в мире, носящую то таинственное имя, которое знает только Бог. Страшно вспомнить, сколько раз Владыка это нам говорил, твердил, повторял, и как редко мы эти его слова пытались хотя бы обсудить. Может быть, попробуем хотя бы для себя, не оглашая своих мыслей (я­то считаю свои мысли на эту тему настолько плоскими, что стыжусь их высказывать вслух), попробуем понять, что именно Владыка имеет в виду, как он велит смотреть на человека? Я пошла по самому простому для меня пути: смотреть на человека с точки зрения, чем я ему могу помочь или чем я могу поучаствовать в том, что занимает его внимание. Тут пригодился скаутский опыт: мы, скауты, обязаны правилами организации делать по меньшей мере одно доброе дело в сутки. В моем детстве это была совершенно механическая обязанность: не сделал доброе дело — вылетаешь из организации. Нужно было вести дневник добрых дел! Не всю жизнь, только на первых порах, пока привыкаешь. По всему миру ходят анекдоты о том, что в пятницу после окончания уроков в школе (и перед началом сбора скаутят) слепые боятся выходить из дома, так как скаутята жаждут «помочь слепому перейти на другую сторону улицы». Главный анекдот: «Слепая старушка отбивалась, как могла, но я ее все­таки перевел на ту сторону!»

Анекдот анекдотом, но тут мы видим два воспитательных момента: учимся увидеть, т.е. просто заметить, что человек в чем­то нуждается, и определить, каким образом ему можно оказать помощь. Первое сравнительно просто, второе очень и очень трудно. Я говорю «сравнительно просто», но лукавствую: физическую слепоту можно определить достаточно быстро — по темным очкам, белой палочке и собаке­поводырю. Перед вами — человек, который ограничен в возможностях, ему, может быть, нужна помощь. Но вот у нас в Англии до недавнего времени слепой человек возглавлял Министерство внутренних дел, ходил с собакой­поводырем, в нашей помощи он вряд ли нуждался при случайной встрече… ему­то помощь случайного встречного не нужна. Точно так же слепой человек, уверенно идущий вперед, — не объект жалости и помощи. Помощь слепому можно предложить, если он, скажем, стоит на автобусной остановке: можно подсказать номер подъезжающего автобуса, предложить помощь, как войти в этот автобус. Иными словами, нужны наблюдательность и чуткость. А также вежливость и любовь к человечеству, к человеку как таковому!

Очень и очень полезно взять себе за правило эту детскую обязанность: ни дня без доброго дела! Это удивительно полезно и удивительно интересно. Можно (и нужно) развивать этот подход к жизни. Моя свекровь, например, начитывала на пленку для слепой старушки письма, а затем и целые книги. Идя по этому пути, люди создали такое понятие, как «Библиотека для слепых», а теперь есть уже огромные фонотеки. Все начинается с малого доброго дела, с откровения: вот человек, я ему могу помочь.

Владыка радовался чистоте, порядку, упорядоченности, доброжелательной обстановке, радовался спокойным, уверенным в себе детям, — не самоуверенным, ищущим внимания, а спокойно уверенным в том, что их любят, берегут и охраняют от зла. Интересно, что он настаивал на дисциплине именно как на способе вырабатывать в ребенке (до глубокой старости) отвращение ко злу, отвращение к той слабости, которая позволяет соскользнуть в грех. Знаете ли вы, что Владыка сам себя приучил вставать немедленно после пробуждения? Не допускал даже секунды промежутка (понежиться в постели) между сном и АКТИВНЫМ бодрствованием?

Последнее, что я хочу сказать: Владыка жил с постоянной физической болью. Сильной — всегда. Очень сильной — часто. Перерождение позвоночника страшная вещь. Он с молодости носил корсет, но это помогало только отчасти. Сколько раз я при разговоре видела, как он круто поворачивает определенным образом голову, и был слышен скрежет кости о кость. Когда у меня начался артрит в позвонках шеи и врачи на меня надели ошейник, Владыка научил меня своему упражнению, которым он восстанавливал порядок в позвонках своей шеи. Я это упражнение делала, оно оказалось очень болезненным, и врачи его запретили, сказав, что оно — экстренная мера, последняя надежда. А ведь Владыка его делал уже в начале шестидесятых, продолжал делать сорок с лишним лет… Он очень горевал, что позвоночник не разрешает ему играть с детьми в волейбол — любимую игру русских эмигрантских лагерей для детей и молодежи. (Владыка вообще очень высоко ценил детские лагеря, и мы до сих пор устраиваем их для детей нашего благочиния.) Помню последний раз, что он «сорвался с цепи» и поиграл. Наверное, отец дьякон Петр помнит это лучше, так как он при этом присутствовал, я видела только последствия: жестокое ухудшение болезни позвоночника.

Так вот, Владыка всегда говорил с нами через боль. Каждая проповедь, произнесенная в конце Литургии, говорилась через ОЧЕНЬ сильную боль, а также через усталость борьбы с этой болью на протяжении богослужения. Борьба была привычной, но от привычки она не облегчалась, так что Владыка к концу службы был, наверное, и на высоте духовной силы, и на исходе физических сил. Мне это представляется так: он частично уходил от нас, как бы частично парил в иной жизни, пробивался к нам обратно через то усилие, которое дало ему возможность провести Литургию до завершения. Так вот, каждое слово, которое мы слышали (а теперь читаем), проходило через эту боль, обретая дополнительную емкость и силу. Ему нужно было выразить ВСЮ глубину, ВЕСЬ смысл самым кратким путем, самым точным словом, ибо всегда был шанс, что он не сможет довести проповедь до конца. В частных разговорах он, может быть, и был более расслаблен, но слабинки не допускал. Хочу сказать, что если собеседник не мог заставить себя раскрыться и сказать, почему он к Владыке пришел, Владыка его не заставлял, не требовал каждый раз разговора на уровне исповеди — но тогда он ограничивался той тематикой и тем уровнем разговора, на которые был способен его гость. Тут Владыка не тратил попусту те сверхчеловеческие слова, которые находил для разговора, полностью необходимого для собеседника. У меня самой такие неполноценные встречи бывали, и взгляд Владыки был в этих случаях спокойным и ласковым, но не был тем пристальным, цепким взглядом, который появлялся при глубоком разговоре. А вот если удавалось говорить о настоящем, тут он преображался и был полностью сосредоточен на определении и решении той проблемы, которую ему приносили.

Последние лет двадцать нашего общения проходили на разных уровнях: когда я к нему приходила «с докладом о жизни», инициатива всегда была за ним. Все начиналось с беглого, технического разговора о семье, событиях, здоровье, работе, тут он был расслаблен. Вдруг он преображался: какой­то ответ его насторожил, и тут шло обсуждение глубинного смысла… Интересно, что во время этого типа разговора его правая рука (как мне кажется, совершенно бессознательно) все время мелко­мелко совершала крестное знамение. Очевидно, искала благословения нашей работы. Иногда мне казалось — искала совета, ЧТО сказать, ЧТО обойти молчанием. Интересно, что разговор иногда достигал такой глубины, что я ничего не помнила из сказанного, но тут меня спасало, что я заранее записывала, о чем хотела поговорить. Хотя у меня не было формального ответа на поднятый вопрос, все же, когда приходила пора и нужно было над ним работать, то направление, по которому следовало идти, оказывалось ясным, и решения вытекали из этого ясного настроя. Иногда откуда­то выплывали даже детали разговора: но это бывало только в тех случаях, когда я была полностью сосредоточена на проблеме, которую мы с Владыкой уже обсуждали и которая в данный момент нуждалась в решении. На нужном уровне сосредоточенности, наверное, подключался иной уровень работы мозга. Кстати, сам Владыка тоже не помнил того, что говорил, так сказать, «на глубине», и искренне удивлялся, когда я ему напоминала его же собственные слова. Подумать только, как много мы потеряли из­за того, что я ничего не записывала… но где­то эти мысли еще живут, надеюсь, что воплощенные в деле. Нужно сказать, что я не имею в виду какие­то конкретные действия, например, как сформулировать письмо или в какую организацию обратиться за советом или содействием, — нет, подлинная работа происходила только тогда, когда и проблема, и решение проявляли свой глубинный смысл. Но зато это происходило фактически хотя бы один раз за каждую встречу!

Один из забавных результатов такой глубинной работы: иногда мне кажется, что мы и в семье, и среди коллег по нашей благотворительной деятельности говорим одни и те же слова, заимствованные из проповедей и бесед Владыки, мы приходим к одинаковым суждениям и решениям, не договариваясь. Он меня дразнил: «Ты пророчествуешь!» Пока не поздно, давайте зафиксируем на бумаге или на ином носителе информации, что‘ именно нам запомнилось, а также давайте составим вместе список его любимых рассказов! Он их часто повторял, объясняя, что они яснее всего показывают смысл того, что он хотел нам передать.

Ответы на вопросы

Е.Ю. Садовникова: Практически у каждого человека бывает опыт очень ясного видения невидимого, впечатление, что погружаешься в самые глубины, и тебе кажется, что ты что-то понял. Потом этот опыт уходит. И каждый человек откликается на этот призыв учиться видеть, потому что очень хочется удержать эту способность и сказать: «А! увидел!» Но это стремление обычно сопровождается тем, что хочется перейти на другой духовный уровень, специально погрузиться в некие глубины.  Ваш доклад удивительным образом показал, что наш видимый мир, с которым мы встречаемся каждый день, даже самые бытовые вещи как раз и указывают на эту глубину. Совершенно не нужно стремиться улететь куда-то в заоблачные выси, чтобы научиться видеть невидимое. Не могли бы вы прокомментировать…

И.Я. фон Шлиппе: Я не специалист по невидимому.  Я бы хотела сказать, что здесь можно провести параллель со спортом. Сами понимаете, что я не бегаю марафон, но я читала, что люди, которые бегут марафон, говорят: надо пройти через тот момент, когда больше не можешь. Раньше это называли «вторым дыханием», теперь называют по-другому. Как я понимаю, в любом виде спорта нужно сначала дойти до боли, и после этого начинается настоящая работа. По моему опыту, даже в мытье посуды есть такой момент, когда кажется, что больше не можешь. Но на мой взгляд, для того чтобы дойти до какой-то глубины, нужно сначала пройти через ту границу повседневной привычки к комфортности, в которой находишься. После этого есть надежда — только малая надежда, — что что-то такое начнется, хотя гарантии нет. Но если достаточно часто переходить через то место, где кажется: больше не могу, и дойти до более активного действия, до завершения, то есть надежда на успех.

Протоиерей Владислав Каховский: Услышал удивительную вещь в вашем рассказе — когда не понимаешь, а чувствуешь… Вот это, как вы говорите, сразу забывается, но остается где-то внутри, уже не в подсознании, но в душе. Скажите, пожалуйста, за ваше время общения с Владыкой у вас был момент, который бы вы могли вспомнить, когда он был бесконечно счастлив? И второй момент — когда он был очень опечален, ну, не безысходен, но очень опечален, огорчен. Спасибо.

И.Я. фон Шлиппе: Я не могу вспомнить момента, когда он был очень опечален, кроме как… Простите, но это было связано с положением в Российской Церкви. Я помню, как он был близок к отчаянию, когда Солженицын написал открытое письмо Патриарху, а он, Владыка, не мог ответить. От него весь мир требовал, чтобы он, как свободный представитель Московской Патриархии за границей, мог ответить, а он говорил: «Меня Патриархия не назначила никому отвечать». Вот это, я помню, было для него очень и очень большой проблемой. С этим связан интересный факт  — он записал ответ на радио BBC, но вы слышали не то, что он записал, не первый вариант. Я его спросила: «Вы что, уходите из Московской Патриархии?» Он говорит: «А что?» — «А вот послушайте, что вы сказали». И проиграла ему эту запись. «Ну хорошо,  — сказал он, — я понимаю. Дай мне эту ленту!» Он отобрал ленту, и при нем уничтожили эту запись. И он записал то, что вы слышали по радио. Вот это было проявлением его самой глубокой грусти. А счастливого было много и это всегда было связано с тем, что человек что-то сделал или что-то понял. Я к нему пришла и сказала: «По России коэффициент абортов — два аборта на живого ребенка. А в районе той женской консультации, в которой мы работаем (организация, которую он меня благословил вести) наоборот — два ребенка на аборт». Вот тут он был счастлив, что удалось сделать Божье дело. Причем он в этом участвовал тем, что приглашал, принимал всех, кто участвовал, и с английской стороны, и с российской. Он принимал, говорил с ними как бы далеки они не были от Церкви. Так, один врач вошел в храм не только в шляпе, но и сигарету зажег — от волнения, я понимаю, но всё-таки место особое — дом Божий. И с ним Владыка поговорил, как с человеком. И когда в результате чисто медицинской работы эти люди добились такого результата, без применения химикатов, а только путем улучшения работы гинекологов и человеческого отношения к пациенткам — тут он был счастлив.

В.Б. фон Шлиппе: Хотелось сказать о мужестве Владыки, о чем Ирина Яновна упомянула вскользь. Это мужество особенно проявилось во время войны, которую Владыка провел в оккупированной немцами Франции, под Парижем. Он, как, наверное, вы знаете, был военнообязан и прошел военную службу во французской армии, а вот к началу войны он уже был врачом-хирургом. И, несмотря на то, что это было чрезвычайно опасно для жизни не только своей, но и своих близких, он оказывал медицинскую помощь работникам французского подполья, Сопротивления немецкой оккупации. И это продолжалось несколько лет, изо дня в день. Но в самом конце войны, когда уже шло освобождение Парижа от немецкой оккупации, были бои, в которых, конечно, были раненые, и у него в палате  оказались раненые не только французы, но и немецкие солдаты. И как-то ворвались вооруженные члены французского Сопротивления, разъяренные, что «тут у вас немцы лежат — выдавайте их». И Владыка им тогда сказал: «Только через мой труп».

Протодьякон Петр Скорер: Я хочу добавить к словам Ирины о том, какие были радости у Владыки и какие разочарования. Разочарования — абсолютно согласен, действительно, были в особенности в последние годы. А насчет радости я только хотел прибавить — ему огромную радость доставляла игра в волейбол, он в наших лагерях играл даже с ужасно плохой спиной (мы ему повредили спину, потому что он так энергично играл, что упал, и потом уже несколько месяцев с трудом ходил). И еще о его радости, которую никогда не забудут те, кто видел его на Пасху, — его Пасхальная радость ни с чем не была сравнима. Он вдруг преображался, становился совсем другим. Молодел на двадцать лет, ходил, бегал по церкви, широко махал кадилом, и это было внезапное, полное преображение в радость Воскресения.