Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 22

Продолжая беседы о Церкви, я хочу остановиться на одном пункте, относящемся к разделению христиан, и обратить ваше внимание на замечательную статью, которую в 1920-м еще году написал митрополит Антоний Храповицкий, один из самых традиционных и строгих православных богословов нашего времени. Ему был поставлен вопрос об отношении православия к инославию вообще и в частности к Англиканской церкви, и он написал статью, замечательную тем, что он говорит, и замечательную тем, что она была написана именно им, человеком бескомпромиссным, совершенно прямым и никогда не поддающимся никаким соображениям и расчетам. Он ставит вопрос о том, каким это образом мы можем относиться по-иному к ересям или к разногласиям внутри христианского мира в разные эпохи; и он обращает наше внимание на то (я об этом уже упомянул), что ранние ереси отрицали самую сущность православной христианской веры. Они отрицали Божество Христа, человечество Христа, существование во Христе подлинной человеческой воли, а не только Божественной воли; и эти люди, эти вероучения были Церковью полностью отвергнуты. Но с другой стороны, говорит он, по мере того, как проходили столетия и отделялись друг от друга, в конечном итоге — от православной Церкви, различные христианские общины, они с собой уносили все большее и большее количество как бы православной веры. Те, которые уходили в начале, уносили очень мало; а те, которые уходили впоследствии, уносили с собой столетия православного вероисповедания, которое было напоследок исковеркано или умалено новым вероучением.

И это очень важно, потому что наше отношение к инославным нашего времени не может быть то же самое, каково было отношение к инославным ранних столетий. Когда речь шла о тех, кто отрицал Божество или человечество Иисуса Христа, основные данные о Нем, которые отрицали отчасти учение о Святой Троице, учение о Святом Духе, с ними общения быть не могло. Но теперь, когда мы встречаем инославных, если мы прислушиваемся к тому, что они говорят о своей вере, мы не можем не заметить, что у нас общего очень много и что они с собой унесли из православия, из недр неразделенной Церкви достаточно истины, чтобы мы в них могли признавать верующих христиан. Это очень важный момент, потому что тогда мы можем, как описывает об этом профессор Зандер (я об этом упоминал прежде), с ними говорить как с людьми, которые с нами разделяют самые основы нашей веры, но которые отошли от тех или других моментов, которые они потеряли. Мы с ними можем молиться так, как нельзя было молиться с арианами или с несторианами, потому что у нас общего в вере гораздо больше, не говоря уже о том (об этом я тоже упоминал), что не только вероисповедание наше на словах, в богословии, но в жизни играет колоссальную роль. Есть люди инославные, которые доказывают свою веру во Христа всей своей жизнью, тогда как есть многие правоверные, православные христиане, которые, конечно, доказать свою веру не только жизнью, но даже смертью не всегда могут. И вот тут приходится принимать в учет, что исповедание веры заключается не только в том, чтобы знать элементы этой веры как они изложены не только в Символе веры, но в различных дальнейших богословских утверждениях, но жизнью: покажи мне свою веру без дел твоих, я тебе покажу мою веру из дел моих — говорит святой апостол Иаков. Это очень нам важно помнить.

И теперь мне хочется поставить перед вами вопрос, может быть, не полностью, потому что я до конца его, может быть, не продумал: каким это образом рождается ересь, рождается неправда церковная? Мне кажется, что у нас есть два источника познания: с одной стороны — ум, с другой стороны — сердце. Профессор Семен Людвигович Франк (я, кажется, это упоминал), говорил, что ум — слуга. Познание Бога и истин веры происходит в сердце; и когда он говорил о сердце, он говорил не об эмоциях, не о сентиментальных переживаниях, он говорил о сердце в том смысле, в котором это слово употреблялось в древности святыми отцами: это все наше нутро, вся наша способность всем существом, не только головой, но всем существом своим воспринимать истину о Боге и общаться с Самим Богом. И когда он говорит, что ум является слугой, он говорит о том, что познавать Бога, познавать истину, жить этой истиной мы можем всем нашим существованием, но выражать эту истину мы должны порой и умственно для того, чтобы было возможно ее передать. Недостаточно иметь в себе опыт о Боге, знание о Боге, чтобы мы смогли передать это другому человеку: нужны порой слова, нужны порой образы, и это мы видим во всей церковной жизни. Святые не нуждались порой в словах. Те люди, которые встречали святого Серафима Саровского, не прислушивались только к его словами, их было не так много, слов-то, но они вглядывались в его образ и видели, как сияет Божественная благодать в его глазах, как сияет его лик, как он весь пронизан благодатью Божией. И я вам год-другой назад цитировал, кажется, рассказ о том, как три странника пришли к одному пустыннику в Египте и двое ставили ему вопросы; третий же сидел и молчал. И после того как исчерпались вопросы первых двух странников, подвижник обратился к третьему посетителю и говорит: Почему же ты мне не поставишь ни одного вопроса? И тот ответил: Это мне не нужно; мне достаточно на тебя глядеть… Потому что его образ был как бы иконой, глядя на него, он видел икону Христа.

Поэтому с одной стороны мы должны воспринимать Бога, Его познавать всем нашим нутром, всем нашим существом, даже телесно, потому что когда мы причащаемся Святых Таин, когда нас крестят, когда мы миропомазываемся, когда мы принимаем участие в различных таинствах Церкви, то самая плоть наша, тело наше освящается и принимает участие в богопознании нашем. И ум должен вглядеться в это знание, которое мы получаем всем нашим существом, и если мы только способны на это, и в той мере, в какой мы на это способны, мы должны это осознавать и при случае быть в состоянии передать словом. И не только словом, потому что Церковь не только в словах выражает свою веру: вы знаете, как Церковь себя выражает. Она выражает себя в иконах, в богослужебном пении, в молитвах святых, которые не являются богословскими выкладками, а криком души, живой души, которая познала Бога и с Ним общается. И вот в этом отношении ум и сердце играют одинаковую роль. И, однако, ум, как говорит профессор Франк, является слугой: он должен выразить то, что познало все наше существо, и не только существо наше личное, но и коллективный наш опыт, опыт всей Церкви и всей общины.

Но с другой стороны, мы познаем Бога несовершенно. После падения получилось между Богом и нами какое-то расстояние, и все, что мы видим о Боге, все, что мы знаем о Боге, мы видим, как говорит Апостол, как бы через тучу, туманно, и только в конце времен мы познаем Его так, как сами Им познаны. Если хотите образ, мы видим Бога так, как мы видим отражение деревьев в пруде или в реке. Каждое движение воды мешает нам видеть в чистоте и в совершенстве то, что в ней отражается. И вот тут мы должны помнить, что падение, с одной стороны, уменьшило нашу способность всем нутром нашим приобщаться Богу и Его познавать. Это путь святости, это путь подвижничества, который нас ведет к тому, чтобы мы Бога постепенно все глубже и совершеннее познавали. И с другой стороны, наш ум перестал видеть Бога с той ясностью, с которой он видел Его перед падением.

Но и падение не лишило нас этой встречи с Богом. Есть замечательное место в сочинениях святого Иринея Лионского, где он говорит о том, что да, падение затуманило наше представление о Боге, наше познание Бога, но с другой стороны, когда мы обращаем все свое внимание на тварь, на тот мир, который Бог сотворил, мы через этот мир можем и Его познавать, так же как мы можем познавать великого художника или великого композитора через его сочинения. Вы, наверное, понимаете этот образ. Мы не можем познать человека, как он есть, но когда человек производит или музыкальное произведение, или икону, или просто картину, вглядываясь в это его произведение, мы начинаем видеть его.

Я как-то написал статью о том, как мы можем узнать нескольких известных нам лично иконописцев через иконы, которые они написали. Иконы отца Григория (Круга) не похожи на иконы Леонида Успенского, потому что у обоих опыт того же православия, той же Церкви, того же Бога, но вместе с этим он отражается в их личности и каждый из них его выражает по-своему. “По-своему” — не фантастически, а по глубине и по особенности, единственности, может быть, того, как он этот образ видит. И мы можем, вглядываясь в икону того или другого, начать понимать и самого художника. То же самое относится и к нашему познанию о Боге. Когда, говорит святой Ириней Лионский, мы вглядываемся в тот мир, который Он создал, мы не погружаемся в мир, чуждый Богу, мы погружаемся в мир, который несет в себе отпечаток Божией премудрости, Божией славы, и, вглядываясь в этот мир, мы можем познавать Бога. Правда, не так непосредственно, не с такой прямотой, как святые Его познают в молитве или в опыте, но этот мир нам открывает, а не закрывает Самого Бога.

Теперь; перед лицом нашего мира, перед лицом падшего мира, перед лицом мира, в котором действует благодать Божия, в который вошел Христос воплощением и умер на кресте, и воскрес, перед этим миром, где действует Святой Дух с первого мгновения его сотворения встают перед человеком запросы: запросы его ума и ответы отчасти, которые происходят, как я сказал, из глубин его существа, из его нутра, и отчасти из его способности думать на основании того, что нам открыто Самим Богом. И тут играет громадную роль наше понимание Священного Писания.

Священное Писание в каком-то отношении является проблемой, потому что оно написано было людьми, — людьми разных эпох. Когда вы читаете произведения разных пророков или писания разных книг Ветхого и Нового Завета, вы видите, что язык менялся, и поэтому те же слова не значили одно и то же и разные слова говорят о том же. И тут приходится опять-таки, с одной стороны, вдумываться в эти слова, вглядываться в них, попробовать уйти в глубины, из которых они вышли, и с другой стороны обратиться в глубины нашего сердца. Если взять Ветхий Завет, иногда эти слова очень менялись. А когда они переходили в переводы, то порой невозможно было узнать тот отрывок, из которого они взяты. Я вам дам пример.

За двести лет до рождества Христова Ветхий Завет был переведен группой евреев греческого языка в Александрии. Этот перевод у нас сохранился, у нас он есть. И мы можем его сравнивать в тем текстом Ветхого Завета, который потом, уже в девятом веке был оформлен раввинатом еврейской общины и который стал официальным текстом Ветхого Завета. Мы видим в нем, с одной стороны, в тексте Александрийского перевода перевод, который не обусловлен никакой полемикой, он не “за” и не “против” Христа, потому что Христос еще не воплотился, и проблема, которая потом была у переводчиков, не существовала. С другой стороны, когда мы читаем перевод, сделанный уже масоретами позже, мы видим в нем два свойства. С одной стороны, где только возможно, этот перевод уклоняется, если не отрицает возможность восприятия Христа, а с другой стороны он сосредоточен на Законе, а не на Благодати, не на свободе, а на законе. Это уже вам дает мысль, что когда вы читаете перевод Ветхого Завета в целом, приходится принимать это в учет. Но в разные эпохи, конечно, те же слова употреблялись с различным смыслом, так же как в разговорной речи у нас есть слова, очень похожие на славянские, но которые уже не значат того, что они значат на славянском языке.

Я вам дам пример такого резкого расхождения, который действительно показывает, что приходится читать Ветхий и Новый Завет очень вдумчиво. Перед Рождеством мы читаем в седьмой главе пророка Исайи место, где в позднем еврейском тексте говорится, что родится сын, который не будет пить ни вина, ни сикеры, никаких как бы “спиртных напитков”. Если отнестись к этому же месту в переводе 70-и, то есть Александрийских переводчиков, мы видим совсем другой текст, где говорится: раньше, чем он сумеет познать разницу между добром и злом, он выберет добро… Тексты были несколько исковерканы, есть тут и проблема еврейского правописания, но вот вам такой резкий пример. Тот же текст, который относится ко Христу, который для нас краеугольный, может быть переведен настолько разно.

То же самое можно сказать о целом ряде других мест Священного Писания. Язык падшего мира, который мы употребляем, потому что мы принадлежим этому падшему миру, не может выразить адекватно, совершенно то, что этот язык должен описывать в первых двух или трех главах Ветхого Завета, потому что мы говорим на языке падшего мира о том, что было до падения. И поэтому понятно, что отец Сергий Булгаков эти три первые главы Ветхого Завета называет “метаисторией”. То есть историей: да, описано то, что действительно было, но на одном языке описывается то, что было в других категориях, описано на нашем языке, нашими образами, нашими понятиями, нашими умственными категориями то, что было в совершенно в другом измерении. Если можно сказать так: описывается на языке двух измерений то, что случалось в трех измерениях. И поэтому когда мы читаем эти главы, мы должны знать, что они говорят по сущности своей правду, но что мы не можем “придираться” к словам и видеть в словах точное изображение того, что было.

Я вам уже сказал о переводах, и могу дать еще один — другой пример. Когда Новый Завет был переведен на лапландский язык, переводчики столкнулись с одной проблемой. Се Агнец Божий, вземляй грех мира. Ягнят-то, агнцев в Лапландии не было, и потому невозможно было перевести это таким языком, который точно выражал бы слово “ягненок”. И поэтому первые переводчики перевели это слово так: вместо ягненка назвали Его маленьким моржом, потому что морж — дело понятное, а ягненок — не существующее существо.

То же самое мы видим в других местах в тех же областях. Например, в псалмах есть место, где говорится, что душа человеческая стремится к Богу, как лань стремится к источникам вод… Лани-то у них не было, и пришлось искать другого слова. То же самое говорится в другом месте Ветхого Завета о сиротстве маленькой лисички, которая осталась одна и которую Бог пожалел. Пришлось искать другого слова; но понятие было передано. И вот с этим надо считаться: что и лань, и лисичка, и морж — это все законные переводы, потому что они говорят не о том или другом звере, а о том или другом состоянии души, о том или другом соотношении с Богом.

Поэтому когда стали писать переводы на западные языки (я сейчас сосредоточусь на этом), эти переводы писались с точки зрения данной культуры и употреблялись слова, которые были понятны людям этого времени и этой страны. Это не значит, что этот перевод был неверный, но это значит то, что он передавал смысл, но не формально, а именно по содержанию, по смыслу.

И тут начались проблемы, потому что (я к этому вернусь другой раз) некоторые слова оказались началом расхождения между верующими разных эпох или разных вероисповеданий. Самые понятия стали меняться, и в связи с этим приходится читать и Ветхий и Новый Завет не только глазами ума, не только с хорошим словарем, но стараясь проникнуть в то, что хотели выразить писавшие эти слова. Есть замечательное и пугающее порой место в писаниях старца Силуана, где он говорит, что и Ветхий и Новый Завет мы можем понимать только внутренним опытом нашим, что одной головой мы не можем понять. И он говорит — и это действительно дерзновенное слово — что если бы пропали все книги Ветхого и Нового Завета, наш опыт о Боге дал бы нам возможность восстановить ту же истину, не текст, разумеется, не чудотворно восстановить существовавший и пропавший текст, а познать ту же истину и выразить ее новыми словами, новыми образами, но с такой же истинностью и правдивостью. И когда мы читаем Ветхий и Новый Завет, мы должны научиться вчитываться в слова, потому что каждое слово несет с собой какой-то смысл, но вместе с этим не делаясь рабами тех или других слов. Я вам дам один пример. Кальвин основал свою веру на том, что в Новом Завете сказано, что … Простите я вернусь к этому, я сейчас очень устал.

Оставляя это в стороне, перед людьми всех эпох, с самого начала, вставали вопросы, которые потом стали перед наукой. Я помню отца Георгия Флоровского, который, говоря о ересях, говорил, что ереси порой вышли из того, что люди ставили перед собой вопросы, на которые наука или философия их времени не могла еще ответить, но на которые наука и философия дальнейших времена начали находить ответы или нашли ответы. Он упомянул тогда арианство. Арий разбился на том: как мог Бог стать человеком, как мог Вечный стать частью времени, как Бесконечный мог ограничиться плотью… Для него это было непонятно; и только уже много столетий спустя понятие о вечности и времени, о бесконечности пространства и ограниченности пространства было поставлено по-новому наукой. В XIX веке этот вопрос был поставлен совершенно по-новому, и если бы Арий жил в это время, он не споткнулся бы на этом вопросе. То же самое можно сказать о целом ряде других проблем. И философия ставила вопросы, на которые в тот момент она не имела ответа и мимо которых вера должна была пройти, потому что она была основана на другом опыте. Но в разные времена философия, углубляясь в опыт христианской веры, начинала приобщать эту же философию к вере и отнимать у еретиков самую основу их недоумений. Таким образом, мы видим, что в течение всей истории вставали перед человеком вопросы, которые рождались от того, что он своим чувственным опытом и своим мышлением погружался в окружающий его мир, который, с одной стороны, открывал ему истины о Боге, а с другой стороны, закрывал ему понимание некоторых вещей.

С другой стороны, философская мысль ставила вопросы, на которые богословская мысль той эпохи не могла еще ответить. В некоторые моменты тот или другой богослов находил ответ. Я помню из жития святого Василия Великого. Он был учеником одного из самых великих философов своего времени в Афинах. Потом он ушел из Афин и долго странствовал, углублялся в свою собственную мысль и в опыт мира. И как-то он вернулся в Афины и присоединился к группе учеников того же самого философа, который был в свое время его учителем, и на какой-то вопрос он дал ответ, и учитель остановился и сказал: ты никто иной как Василий. Никто другой такого ответа не мог бы нам дать — потому что этот ответ происходил не от дальнейшей разработки философских воззрений, а от того, что раскрылось в нем опытом, верой и приобщением к Богу понимание, которого не было у него и у других до того времени. Таким образом, все, что составляет нашу жизнь, вещество, которым мы окружены, наше зрение, слух, обоняние, все наши чувства, которыми мы воспринимаем мир, могут, с одной стороны, нам раскрывать этот мир все глубже и глубже и вести нас к той глубине, где может раскрыться тайна этого мира, а попутно нам раскрывают тайны о Самом Боге. И с другой стороны, философия или просто человеческое мышление перед нами раскрывает целый мир понятий.

О науке и вере я не способен говорить, потому что у меня нет достаточного знания современной науки. Я когда-то учился науке, но это было так дано, что наука, которой я учился, сейчас, вероятно, считается детским лепетом. Я был учеником профессора Кюри лет 65 назад. Я помню, как на последней своей лекции он нам сказал, говоря о материи: однако, атом никогда не будет раздроблен… С тех пор, как мы отлично знаем, он был раздроблен, но это не значит, что Кюри не был ученым и что у него не было видения науки, но конкретных знаний по некоторым вопросам у него не было. И поэтому вопрос о науке я поднимать не буду.

Но говоря о богословском языке, мы должны помнить, что в каждую эпоху наши богословы употребляли язык своего времени, и поэтому он никогда не бывает окончательный, так же как писания Ветхого и Нового Завета по своим словам — я говорю не о содержании, а по словам, которые употребляются — не могут являться окончательными, как бы последним словом, после чего не о чем думать.

Я помню, как отец Георгий Флоровский мне сказал две вещи; с одной стороны именно то, что я сейчас повторил, — что в каждую эпоху знание о Боге выражалось на языке того времени, потому что это был единственный способ передать это знание. Если теперь передавать это знание о Боге языком первого столетия, то многие люди не поймут, о чем идет речь, нам приходится говорить нашим языком; но этот язык должен выражать те же истины. И тут встает, конечно, вопрос о нашем внутреннем опыте, о нашей приобщенности истине.

А истина — это Сам Бог. Вы помните слова Христа: Аз есмь Истина, и Путь, и Жизнь. Он есть Истина, не то, как мы ее изображаем, не словесное ее изображение, а истина как опыт приобщенности к Живому Богу, к тому, что Он есть, к той жизни, которую Он дает, к тому свету, которым Он является. И поэтому понятно, что издревле люди понимали то, что мы перестали понимать: то, что Истина нас защищает, а не мы — Истину. Отец Павел Флоренский говорит, что истина — это то, что есть; в конечном итоге, это Бог. И поэтому перед людьми защищать Бога истиной, какой мы можем ее выразить на словах, детская игра. Мы можем передавать Бога, как бы приобщая человека в Нему, но не объясняя Его. И с другой стороны, если вы обратитесь к другим языкам, на латинском языке veritas, то есть истина происходит от глагола vereo, который значит защищаю, и на немецком языке Wahrheit происходит от того же корня: это то, что нас защищает, а не то, что мы защищаем. И поэтому единственный способ защитить истину это в нее врасти, приобщиться ей.

Вы, наверное, помните, я об этом уже говорил, что апостол Павел говорит, что мы привиты к древу, как маленькая веточка, которая прививается к живоносному дереву и в которую вливается жизнь этого дерева. И вот это — единственный путь, которым мы можем передать истину, но спорить об истине мы можем только на поверхности, мы можем говорить о словах, можем говорить о превратных представлениях, но мы не можем говорить об истине, какая она есть.

Чтобы дать вам пример — о, какой простой! Я помню, перед смертью моя мать мне раз сказала: знаешь, я тебя теперь так глубинно знаю, что если бы меня попросили о тебе что-нибудь сказать, я не могла бы этого сделать. Потому что, что бы я ни говорила, я чувствовала бы, что должна восполнить это всем тем, чего я не говорю и не могу сказать, потому что я не могла бы передать одним словом или даже целой речью всю тайну твоего существа, каким я его знаю и испытываю. Тем более это можно сказать о Боге. Наше умственное представление о Боге — это малое, жалкое представление. Если хотите, это икона, да, но икона никогда не является самим существом Бога. И тем самым делаются понятны слова святого Иоанна Златоуста: если ты хочешь молиться, стань перед иконой, закрой глаза и молись Богу, потому что эта икона заставила тебя сосредоточиться на Нем; но если ты сосредоточишься на иконе, ты потеряешь Бога. Она тебя заставила вглядеться в это направление, теперь закрой глаза, и она сделается для тебя как бы прозрачным окном, и ты за иконой можешь встретиться с Богом. То же самое можно сказать о витражах, тех окнах, где изображены святые или Спаситель, вот как у нас здесь. Мы смотрим на них и видим образ; но видим этот образ только потому, что через эти стекла светится свет Божий, и что в конечном итоге этот свет открывает нам краски, а не краски открывают нам свет.

На этом я закончу сегодняшнюю свою беседу и в следующий раз я попробую вам сказать нечто о некоторых чертах инославия и почему мы в том или другом расходимся, но очень коротко, потому что это не тема моих бесед; и, во-вторых, как мы относимся к языческому миру и к миру, в котором мы живем, именно с точки нашей веры, с точки зрения Бога, действующего и спасающего весь мир.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007;

«Спасение мира». – М.: Медленные книги, 2018