Собеседование о Церкви и священниках в современном мире. Радиопередача Би-Би-Си. Часть 2

Владыко, Вы говорите о как бы идеале священника, о том, какой бы Вам хотелось видеть работу священника, о том, как Вы сами работаете, как работают люди, сотрудничавшие с Вами, — но идеальных священников не так много, и если хороших священников, наверное, большинство, то все-таки есть и плохие. В какой мере, и должны ли мы вообще доверяться людям, которые носят священ­нический сан, даже в тех случаях, когда их поведение — мораль­ное, нравственное, политическое — нам кажется несоответствующим этому сану, когда оно смущает приход?

Мне кажется, это очень трудный вопрос, на который нельзя ответить одной фразой. Во-первых, есть люди, которые умеют раз­граничить в себе разные области. Есть, например, люди, к кому можно обратиться с вопросом, о котором у них есть личные убеж­дения, но они способны вам сказать: вот мои убеждения, однако, я думаю, вы должны поступить иначе. Иногда, даже создавая опасность для себя, направляя человека по пути, который только усложнит им самим жизнь; есть люди достаточно великодушные, достаточно справедливые, достаточно смелые для этого. Такому человеку, если даже у нас есть глубокие расхождения с ним в его путях, можно доверяться.

Есть другой тип человека; человек, у которого есть нравственные слабости, ставящие под вопрос его священническую личность… Это несчастье, которого не должно бы быть; в древ­ней Церкви люди относились друг ко другу с большей любовью и с гораздо большей строгостью, чем теперь. У нас сейчас любви меньше, чем было в века гонений, — а строгости тоже меньше; как буд­то притупилось какое-то чутье. В древности были поступки, уста­новки, которые просто сами по себе лишали человека права продол­жать быть священником или становиться священником. И мне кажется, что нам надо было бы вернуться к более строгой оценке этого. Трудность в том, что церковное общество, для того, чтобы произ­вести такой суд, должно само очень строго к себе относиться. Человеку стыдно бросить камень в другого, потому что он знает, что этот камень попадает в его собственную совесть. И вот здесь христианское общество должно переродиться, вырасти само в меру Евангелия, и тогда начать производить гораздо более разборчивый суд над своими служителями — потому что церковный чиновник, или просто говоря, священник есть служитель и Церкви, и Бога; не, служитель «культа» как такового.

Дальше, что касается до нашего теперешнего положения: есть установки людей, которые поступают нехорошо, жизнь которых является позором для Церкви, и которые кладут охулку на Самого Бога и на Христа своей жизнью, своим поведением. Те люди должны были бы исключаться судом церковным и судом своей совести. Я знаю людей, которые один раз совершили преступление против того или другого основного церковного закона и никогда больше не служили, отказавшись от своего священства, потому что они знали, что перед Богом они не могут больше предсто­ять в священном сане.

Есть, однако, еще один тип человека, к которому, по-мое­му, русский верующий относится с, гораздо, большим пониманием. Это человек, который живет, правда, не в уровень своего призвания, или скажем просто: недостойно своего призвания, по слабости, по сломленности, но который несет в себе такое чувство покаяния, такое совмещение ужаса перед собой и трепета перед Богом, что можно к нему пойти. Это случилось в моем опыте. В течение целого периода я ходил на исповедь к священнику, который отча­янно пил. Я тогда не знал, почему это с ним случилось; но у меня выбора не было. Позже я узнал, почему он начал пить, и стал от­носиться к нему с еще большим уважением — несмотря на его по­ведение. Это человек, который видел, как перед его глазами по­гибла жена и его дети. Он ничего не мог сделать, чтобы их спас­ти; и он запил. Конечно, можно было бы сказать, что если бы он был достоин своего призвания, он никогда бы этого не сделал и как Иов сказал бы: Господь их дал, Господь их взял обратно… Но этого нельзя требовать так легко от каждого… И что я испытал при встрече с ним, это что этот человек, потому что он перед Богом предстоял в ужасе о себе и с изумительным благоговением перед Богом, мог слушать мою исповедь, плакать надо мной — не пьяными слезами, а слезами истинного состра­дания — и мог мне сказать: Ты знаешь, какой я человек; ты же понимаешь, что я не имею права тебе дать совет, и, однако: слово Божие остается истинным даже в моих устах, и вот, что го­ворит Христос, вот, что говорит церковное предание… И вот это сочетание падения человека с изумительным смирением, из которого у него вырастало никогда после этого или до этого не встреченное мной сострадание, мне дало возможность у него исповедоваться и с благоговением целовать благословляющую руку. Вот это другого рода проблема.

Но конечно, основная, центральная проблема в наше время — это священники, которые, забывая, что их призвание — строить Царство Божие, т.е. строить внутреннюю жизнь людей, открывать им Бога, разверзать перед ними новое, Божие видение мира, углубляются в современный нам мир. И вместо того, чтобы вносить в него Божию правду и провозглашать в нем Божий суд над миром, с ним так переплетаются, что уже принадлежат миру, а не Царству. Есть люди, например, которые в своей общественной деятельности заняли такое одностороннее положение, что их стояние в том, что, по их мнению, является правдой, делает невозможным для многих подойти к ним, потому что их суждения не из Евангелия, не от Бога, а от предвзятых, уже земных, предпосылок.

Еще хуже, когда духовенство оказывается в плену полити­ческой деятельности, когда человек не уверен, что, подойдя к священнику, он найдет в нем понимание, потому что они стоят на двух полюсах какого-то политического мировоззрения или истори­ческого видения вещей; вот тут, мне кажется, что мы должны от­носиться с большей зоркостью и не давать человеку, призва­нье которого — вас вести от земли на небо, в глубины бытия, стать нам на пути и нам закрыть этот путь. Христос говорил, ко­гда Ему поставили этот вопрос: На седалище Моисееве сели книжни­ки и фарисеи; по делам их не творите, потому что они запирают путь в Царство Божие… Но Христос тем не менее призывал Своих современников прислушиваться к тому, что они говорят, когда они говорят от Бога… А личное доверие, конечно, подрывается, и иногда чувствуешь, что нельзя с открытой душой пойти к тому или другому, потому что он закрыл путь верующему — и это преступление перед Богом.

А если другого священника нет, если не к кому пойти?

Тогда, я думаю, надо относиться к священнику, обра­щаясь к той его стороне, которую никаким образом земля не может запятнать. Священник, который совершает литургию, не совершает ее ни своей силой, ни своей личностью: единственный совершитель таинств — Сам Христос, единственная сила, сотворяющая таинство — Святой Дух. Священник стоит тут от имени Церкви, от имени всей земли и подносит Богу хлеб, вино и говорит: Возьми, освяти и верни их нам — и эти руки, этот голос и этот человек играют такую второстепенную роль, что можно пройти мимо его личности. Труднее дело, например, с исповедью, где могут возникать вопросы нравственные, и где может встать вопрос дове­рия к человеку: честен ли он? Могу ли я открыться ему без стра­ха — скажем просто: предательства? Несколько раз мне пришлось встречаться с этим вопросом, и мой ответ был тогда: исповедуйся, но пожалей и его, и твою совесть; не ставь его перед проблемой, которую он бессилен понести; говори о том, что не может его во­влечь во грех; и остальное — стань перед Богом и скажи: Гос­поди! Я иначе не мог поступить… И верь, что Бог, Который слушает исповедь, прощает, разрешает, исцеляет не только то, что ты сказал, а всё то, что ты Ему в душе принёс и не только то, что ты сам сумел осознать, но и то, что ты осознать сам не можешь и о чем ты говоришь Богу: Вглядись; Сам прозри то, че­го я не могу видеть, и Сам воздействуй там, где ни человеческая мудрость, ни опытность ничего не могут сделать…

Когда видишь в священнике карьеризм, довольно легко при­нять решение, что этому человеку доверять трудно; когда видишь в священнике почти прямой компромисс, тогда тоже более или менее ясно, что, как Вы говорите, нельзя возлагать на него чрезмерно большого бремени. Но когда священник, действуя как представитель организации, к которой он принадлежит, идет на сделку, чтобы защитить, сохранить свой приход, то в какой мере оправдана сдел­ка во имя сохранения этой организационной единицы, которая одно­временно и церковная единица?

Это страшно трудный вопрос. Это вопрос трудный для со­вести самого священника и для оценки извне. Мне кажется, что нельзя идти на сделки, которые ставят под вопрос веру, верность Христу; я думаю, что нельзя идти на сделки, которые ставят под вопрос нравственность. Об остальном я просто боюсь судить; но мне кажется, что нельзя рассматривать священника в отдельности от его прихода, также как нельзя рассматривать офицера в отдельности от той части, которой он командует. Если за священником стоит сознательный, смелый, твердый приход, который готов идти до предела возможного и, может быть, за пределы возможного, он имеет право вместе с ним идти на страда­нье. Но я не думаю, чтобы он имел право накладывать на людей хрупких, нерешительных, которые еще сами себя не определили до конца, бремени, которое их сломает и которое из них не сделает свидетелей истины или мучеников за веру. Я знаю, что мой от­вет может показаться уклончивым, но я не решаюсь до конца про­изнести суждение. Мне кажется, если взять пример более простой, из семейной жизни, — если все члены семьи согласны ради чего-то, что они считают важным, значительным, нравственно обязующим, ид­ти на голод, на измор, на страданье — можно идти на это. Но если члены семьи говорят тому, кто является их вдохновителем или старшим в семье: Это нам не под силу, мне страшно, пожалей! — он должен пожалеть; он может уйти и сам идти на подвиг; но он не может заставить других идти на то, что им не под силу. Не излияние крови делает мученика, а верность — со­знательная, выбранная человеком, и вот здесь вопрос семьи, при­хода, вопрос народа — например, в моменты войны: если бы какое-нибудь общество было до конца, всецело христианским обществом, оно могло бы дать себя завоевать и уничтожить, лишь бы не проливать крови… Но нет такого общества; всякое общество состоит из людей верующих и неверующих; где-то в промежутке — полуверки; есть люди, которые не в состоянии принять такую смерть. И ради них приходится христианину избирать какой-то сред­ний путь, который можно назвать компромиссным, но который не яв­ляется, с моей точки зрения, просто компромиссом, потому что не является компромиссом жалость во имя чего-то высокого, — иначе вся жизнь была бы компромиссом… Мы счита­емся с обстановкой, с условиями и с возможностями, и вот тут такие возможности, условия, обстановка: страх, неполноценная вера, какое-то колебание, мольба: Пожалей! И тот, который на это идет, берет иногда на себя страданье нравственное и подвиг, пе­ред которыми я готов преклониться больше, чем перед сме­лым, мгновенным подвигом мученичества — внешнего, блестящего. Здесь вопрос героизма и подвижничества.

Мне кажется, что гораздо страшнее быть ненавидимым и начальством, и подчиненными, чем пойти на подвиг, даже на жерт­ву своей жизни; но в какой мере можно, жалея свою семью, свой приход, подчиненных, идти на духовное свое падение, на духовное свое отречение от того, что кажется необходимым?

Я не думаю, что можно идти на это. Никогда нельзя идти на свое духовное падение и на отречение от то­го, что кажется тебе истинным единственным путем. То, о чем я говорю, — другое. Человек отказывается от одного пути, который есть путь любви, пламенной любви и к Богу и к людям, для того, чтобы идти другим путем, где та же любовь осуществляется в той же мере, с тем же благоговением, но где страданье, род страданья уже не тот; где есть боль, а не фи­зическая мука. Я не думаю, чтобы кто-нибудь имел право выбрать путь внутренней погибели ради чего бы то ни было. Но тогда — если вопрос так стоит — человек должен задать вопрос другим: вы готовы идти на это? Если они скажут «пожалей», он мо­жет им сказать: Да; но я должен тогда уйти и идти сво­им путем, непримиримым.

А если он идет на путь компромисса, сделки, сговора с чем-то враждебным, не спросив членов своей семьи или свой приход?

Видите, я думаю, что есть разные способы спрашивать. Я сейчас думаю, конечно, не о том, чтобы на приходском собрании или во время богослужения поставить вопрос в такой фор­ме; потому что по большей части в таких обстановках его нельзя ставить, и ответа на него можно и не получить. Но есть способы, зная людей, с которыми живешь, прислушиваясь к их надеждам и страхам, измеряя их способность встать перед горем или страданьем, когда можно провести такую оценку и их повес­ти за собой.

А если не имеешь непосредственного контакта с верующими через исповедь и глубокие личные разговоры со многими подопеч­ными, если ты фактически — администратор, а не духовный отец вверенной тебе паствы, как тогда можно принять решение?

Тогда, я думаю, можно принять решение двояко; либо на уровне человеческих оценок и измерений; — это может быть ошибкой или может быть справедливым суждением. Или, если ты оторван от тех людей, которых ты вовлечешь в тот или иной путь, единственное, что можно сделать, это уйти в такую молитвенную жизнь, в такую отрешенность от земли, где бы БОГ тебе сказал: ВОТ МОЙ ПУТЬ. И тогда не прислушиваясь ни к чему другому кроме как к голосу — не собственной совести, а именно Живого Бога, вещавшего и требующего, ты можешь поступить так, или иначе. Но тут, конечно, человек должен идти на духовный подвиг, до самозабве­ния; действительно искать воли Божией, чего бы это ни стоило — перед глазами людей и перед глазами Божиими.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007; Континент. 1992. № 2 (72)