Страдание и смерть детей

Имеем ли мы дело с детьми или со взрослыми в момент боли, страдания, мы никогда не должны забывать тех, кто их окружает. У детей есть родители, у взрослых — супруги, семьи, и не всегда тяжелее всех тому именно, кто несет страдание. Можно бы сказать, что тот, кто страдает физически или терзается душой, весь занят своей тревогой или болью, она поглощает все его духовные и прочие силы; в то время как окружающие его, особенно если они сознают свое бессилие помочь, проходят через очень сложные и му­чительные переживания.

Я хотел бы сказать нечто о страдании и смерти детей, хотя это в большой мере относится и к взрослым, — не только к страдаю­щему ребенку, но к его родителям, друзьям, людям, которые сами не страдают, но кого происходящее затрагивает. Мы не можем под­ходить к этому вопросу страдания и смерти, если у нас нет пози­ции, критерия для оценки страдания, и смерти, и жизни. Одна из причин, почему мы так беспомощны перед лицом страдания — в частности, детей, но также и взрослых — заключается в том, что у нас нет определенной точки зрения на страдание. Мы оказываемся в не­кой ситуации, не составив себе мнения, что же мы думаем об испы­тании как таковом. В наши дни принято считать, что страдание — зло, что его надо избегать, облегчать, отстранять как можно радикальнее. Это приводит, я думаю, к трусости: люди боятся страда­ния, и этот страх порой более разрушителен, чем само страдание.

Я был врачом около пятнадцати лет, так что у меня есть лич­ный опыт того, как такое отношение к страданию проявляется в больницах и за их стенами. Как правило, человеку внушают: нет никакого основания вам страдать, жизнь должна быть гладкой, всё должно быть хорошо; страдание — зло… Поэтому, сталкиваясь со страданием, большинство людей воспринимает это как несправедли­вость судьбы, как нечто, чего не должно быть. Всё это рассматри­вается как то, что страховые полисы называют «деяния Божии». Выражение это поразительно, потому что если вникнуть, что именно оно подразумевает, это оказываются такие ужасы и гадости, которых человек не сделает, — для того нужен Бог… Очень часто так же рассматривается и страдание. Ни один человек не причинил бы его — Бог его допускает. Страдание рассматривается как абсолютно злое, дурное, однако Бог ничего не предпринимает. В результате, люди бывают лишены и мужественного подхода к страданию как таковому, и реальной помощи, которую могли бы получить от Бога, если бы не считали в первую очередь именно Его ответственным за все свои несчастья.

Порой ко мне приходят люди с жалобами на свою жизнь. В большинстве случаев, они объясняют свою отрицательную реакцию на ее обстоятельства, фактически говоря: «Вот, Бог допустил то-то и то-то; я был бы святым, если бы Бог не сделал мою жизнь невыносимой!» Часто, прежде чем дать разрешительную молитву, я говорю: «Теперь, прежде чем принять прощение от Бога, готовы ли вы простить Ему все содеянное Им зло? — потому что из ваших слов ясно, что причина всех зол — Он». Именно так люди обычно реагируют на страдание — свое собственное и окружающих людей.

Разумеется, я не считаю, что страдание и смерть хороши сами по себе. Но они не являются и односторонним актом Божией жестокости; жизнь на земле гораздо сложнее подобного представления. Бог, Его воля, Его мудрость и Его любовь очень существенны. Силы тьмы играют свою роль; и у человека своя роль между злом, которое могло или может вторгнуться в мир, и добром, которое может покорить его; у человека ужасающая власть позволить тому иди другому одержать верх. Так что когда нам встречается страдание или какое-либо зло, недостаточно обернуться к Богу с обвинением или в отчая­нии. Мы должны отдавать себе отчет в том, что ситуация определя­ется человеческим злом столько же, сколько и другими факторами. Существует коллективная ответственность за конкретное страдание, которую мы должны принять и нести вместе.

В страдание взрослых легче  усмотреть приносимую им пользу, чем при страдании детей. В трудностях куется характер. Лишь в страдании можем мы научиться терпению, выдержке, мужеству. Перед лицом страдания других людей мы можем достичь той глубины веры или самоотвержения, какой не достигли бы иначе. Не  взбун­товаться, не запротестовать, а вырасти в гармонию с путями Божиими невозможно без вызова. Помните Распятие: Матерь Божия стояла у Креста и не произнесла ни слова в защиту Своего умирающего Божественного Сына. Она не обвиняла тех, кто Его осу­дил, не восставала против тех, кто с любопытством или безразлично окружал Крест. Она не проронила ни слова. Она принимала смерть Своего Сына с той же совершенной верой и открытой покорностью, с какими Она приняла Его воплощение. Это касается всех, кто стоит рядом со страданием, — всех нас. В этом отношении Матерь Божия должна быть для нас образцом и примером. На протяжении всего Евангелия мы видим, как Она дает Своему Сыну идти Его путем; а путь этот, вся судьба Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим — трагична. Нам важно помнить Ее пример, когда кто-либо, кто нам дорог, вступает в боль, страдание, муку.

Страдание детей нас больше озадачивает, чем страдание взрос­лых, потому что в страдании взрослого человека легче увидеть возможность пользы от него, при условии, что человек вырастет в полную меру своего призвания. Но что же ребенок? Может ли страдающий ребенок научиться чему-то подлинно ценному: терпению и смирению, мужеству и выдержке, доверчивой покорности? Мне вспоминается ребенок, о котором говорится в жизни французско­го святого 19-го века. Этот священник спросил мальчика лет девяти, как он может переносить мучительную болезнь, которая, в конце концов, свела его в могилу. Тот ответил: «Отец, я научился не ощущать сегодня вчерашнего страдания и не предвидеть завтрашнего». На такое способны очень немногие взрослые, ибо страдание —  будь то нравственная мука, душевные переживания или физическая боль — обычно становится невыносимым, потому что в каждый момент мы как бы живем и переживаем все уже прошедшие моменты боли и страдания и в каждый момент ожидаем, что так будет вечно, что оно никогда не кончится. И мы не в состоянии противостоять всему прошлому и будущему страданию, хотя в большинстве случаев могли бы противостоять конкретному страданию нашего тела или нашей души в данный момент.

Этот пример говорит о ребенке девяти лет. Что же с детьми моложе, которые еще неспособны рассуждать таким образом? Может ли страдание что-то значить для их бессмертной души или оно — сплошная бессмыслица и жестокость? Мы склонны думать, что наш духовный рост происходит при посредстве разума, осознанного от­клика, путем интеллектуального возрастания. Мы воображаем, что наша духовная жизнь состоит из раскрывающихся в нас возвышенных мыслей и глубоких чувств. Но не в этом духовная жизнь, не это — жизнь Духа. Это — та промежуточная область, которая не принад­лежит ни телу, ни духу. Я поясню свои слова сравнением. Мы крес­тим ребенка. Чего мы ожидаем — если вообще ожидаем чего-либо? Почему мы считаем, что в этом есть смысл? Потому что мы верим, что, осознанно или нет, живой дух, живая душа ребенка способна встретить лицом к лицу Живого Бога. Независимо от всякого психологического восприятия, всякого интеллектуального или эмоциональ­ного отклика, живая душа встречает Живого Бога; и таинства Цер­кви обращены к этой живой душе, которая в своем познании Бога не зависит ни от интеллекта, ни от сознания.

Но если это так, то это же верно в отношении всего того, что происходит в теле или душе ребенка еще до того момента, когда он может осознавать случающееся на интеллектуальном уровне. Что касается взрослых, из того, что я видел, мне кажется, что это же относится к тем, кто душевно болен, кого не докричаться, кто, как будто, совершенно отгорожен от окружающего мира. Они могут выздороветь, и мы встречаем их не там, не такими, с какими рас­стаюсь: эти люди созрели и переросли себя, как будто за пеленой безумия, сумасшествия жизнь Духа продолжалась, потому что Бога нельзя удержать или отстранить тем, что происходит у нас в уме или в эмоциях. Бог имеет непосредственный доступ к человеку. Бог встречает человека на уровне его души, который, в конечном итоге, есть уровень молчания, того, что за пределом  слов: на  уровне

Таинств, на уровне того, что может быть познано изнутри молча­ния, но что нельзя выразить иначе как символически.

Следовательно, если болен ребенок в том возрасте, когда мы не можем ожидать, что он будет сознательно понимать происходящее, когда он еще неспособен научиться тому, что требует воли, интел­лекта, зрелости чувств, активной веры, активного принятия, то это не означает, что происходящее с ним в теле никуда не ведет, что оно не станет положительным событием или положитель­ным вкладом в его вечную жизнь. И это, я думаю, особенно важно осознать родителям, взрослым, когда с ребенком, как будто, нет контакта, как в случае умственно недоразвитых детей. Есть предел общению в слове, но нет предела другим формам общения. В конечном итоге, и встреча двух людей происходят за пределом слов, она происходит там, где Бог. Мы, в православной Церкви, на­стаиваем, что беременная женщина должна исповедоваться, должна выправить свою жизнь, причащаться, молиться; потому что связь, су­ществующая между нею и ребенком, такова, что всё случающееся с ней случается и с ребенком. Когда ребенок родился, мы ожидаем, что родители молятся над ним. Мы крестим, миропомазуем и причащаем младенцев по той же причине, о которой я говорил выше: потому что Живой Бог может встретить Свое живое создание на той глубине, которая далеко за пределами всех способов человеческого общения. Когда ребенок болен, вне сознательной как бы досягаемости, всё еще остается возможность молиться над этим ребенком, молиться о нем, держать его перед Богом и приобщать его таинствам Церкви. Если бы родители и окружающие такого ребенка люди чаще это осозна­вали, если бы, вместо того чтобы стараться пробиться через непро­ходимую стену, они погружались (бы) в те глубины, где мы все встре­чаемся в Боге, то могла бы возникнуть ощутимая взаимосвязь, кото­рая стала бы началом вечного взаимоотношения.

Это же относится и к смерти. Бог не есть Бог мертвых. Он есть Бог живых; и если мы живем в Боге, мы живем в близости друг со другом. Часто, когда из этой жизни уходит ребенок (это же относится и к смерти взрослого человека), родители переживают двой­ное горе. С одной стороны, умер ребенок. Нет больше физического присутствия, нет непосредственного физического общения. Но кроме того мы странным образом воображаем, что ребенок, умерший младен­цем, навсегда им и останется, что он останется вне сознательного контакта, потому что на земле он не развил того интеллекта, кото­рый позволяет общение, и тех эмоций, которые нас связывают. Но ведь это живая душа, живущая в Живом Боге и Его силой; и если бы только мы могли достичь глубин собственной души, собственного духа, мы могли бы бесстрашно нести уверенность, что ничто не может разлучать нас. Когда наступит полнота времен, мы встретимся не на уровне нашего психологического богатства или бедности, вы встре­тимся — дух с духом и душа с душой; это мы должны бы осознать уже теперь, на этой земле. Наши взаимоотношения с теми, кто ушел из этой жизни, не в прошлом и не в будущем: они в настоящем — в том мгновении, которое является настоящим мигом и которое есть место встречи с вечностью, т.е. с Богом. Наша связь с теми, кто ушел из этой жизни, в  настоящем, принадлежит именно катего­рии вечности, а не времени. Да, действительно, нет физической встречи, физического прикосновения, но в любом случае — не таков уровень нашего взаимообщения. Даже в теперешнем нашем состоянии, когда между нами есть отношения, они не просто обусловлены взаимо­пониманием, обменом на уровне слов, языка, символов. У нас есть взаимопонимание и отношения в той мере, в какой мы встречаемся в молчании, на глубине, душа с душой. В каком-то смысле, подлинное общение начинается там, где все способы общения отстранены. Под­линное взаимопонимание находится за пределом слов. Когда страдает ребенок, мы актом веры должны принять его способность вырасти в более тесную близость с Богом, потому что он — живая душа; и мы должны быть уверены, что то, что с ним происходит, не напрасно. Когда дети уходят из жизни, мы должны помнить, что Бог есть Бог живых.

При всем том нельзя недооценивать прикосновение, физический контакт. Почти все религиозные обряды осуществляются через контакт: возложение рук, благословение — столь многое со­вершается физически; и мы должны осознавать и воспринимать духовное качество нашего тела. Без тела мы не могли бы причащаться таинству Тела и Крови Христовых, не могли бы приобщиться Богу. Через посредство тела и благодаря тому, что оно представляет, чем является, можем мы иметь это соединение со Христом и Богом. В человеческих взаимоотношениях прикосновение играет колоссальную роль. Столько сострадания, любви, нежности можно передать прикосновением руки, не словами и речами, а — положив руки на плечи человека… Это тем более относится к больным детям. Или вернее, нет, не только к детям — потому что в тяжелой, серьезной болезни каждый снова становятся ребенком. Прикосновением  может быть передано столько многое — таинственное, священное или просто человеческое (что тоже является священным и таинственным); и этому следует научить ро­дителей больных детей: где бессильны слова,  где нет, как будто, пути к общению, есть таинственный путь передачи непередаваемого, того, что невозможно выразить. Любовь, нежность, сострадание, но также веру и доверие — все это можно вложить в жесты и прикосно­вения, в то, как мы обращаемся с телом.

Нам приходится иметь дело не только с больным ребенком, но и с теми, кто в горе окружают его. Вместо того, чтобы погрузиться в печаль, отдаться ее поглощающей и разрушительной власти, они верой должны познать, что участвуют в таинстве, в ситуации, где кончается человеческая сила и властно вступает Божественная Сила, созидая Царство, в котором каждый ребенок (а все мы — чьи-то дети) участвует так или иначе в тайне Господа Иисуса Христа, родившегося во временный мир, чтобы умереть через Свою смерть открыть нам несокрушимую вечную жизнь.

Перевод с англ. Е. Майданович

Опубликовано: «Дети и смерть» М.: Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», Благотворительный фонд помощи хосписам «Вера», 2016.