Церковь как общество и общество как Церковь: русская и британская перспективы

Я долго искал тему для доклада на этой конференции и в какой-то момент почти сдался. Я лично не знал митрополита Антония, принял православие в России и мало знаю о русском православии в Британии. Я читал работы митрополита Антония и встречал людей, которые находились под его влиянием и которые, в свою очередь, оказали влияние на меня, но не считаю себя достаточно квалифицированным для того, чтобы сказать что-то хотя бы отдалённо серьёзное о нём. Тем не менее, название конференции заставило меня задуматься, а если быть абсолютно честным, оно вызвало во мне некоторого рода кризис самоидентификации. Без сомнения, моё желание поделиться с вами результатами моих размышлений весьма неосмотрительно, но иначе мне пришлось бы просто отказаться от выступления. Может быть, это было бы более разумно, но к лучшему или к худшему – судить вам.

Мой кризис был вызван словами «The church as divine-human community» и их русским переводом: «Церковь – богочеловеческое общество». Я плохо знаю, что́ на эту тему писал митрополит Антоний. Гораздо лучше я знаю, как по этому поводу высказывались русские философы. Но вначале меня поразила разница между значением русского словосочетания «Церковь как общество» и английского перевода «Church as community». Очевидно, что в задачи переводчика не входило провести какие-либо значительные различия между двумя вариантами, но мне пришла в голову следующая мысль. В современной Британии и на политическом, и на бытовом уровнях значение слова «community» потеряло свою остроту и конкретность. «Сommunity» употребляется строго нейтрально по отношению к любым объединениям. Например, люди говорят о «the Muslim community of Hackney, London», «the business community», «the banking community», «the gay community of Brighton». Речь даже заходит о «the community of Tottenham», к которому принадлежат погромщики, устроившие беспорядки в Лондоне в позапрошлом месяце. Мой друг вспомнил, что в газетах писали о «the Welsh mining community», в то время как несколько лет назад о том же самом упоминали как о «communities». Люди могут оказаться объединёнными в «community », даже если они никогда не встречались и, по сути, не имеют между собой ничего общего! Другими словами, применяемое с такой непростительной лёгкостью, это слово часто обозначает просто некоторое совпадение по географическому или административному принципу, объединение, которое не является результатом осознанного выбора членов этого объединения. Такие объединения, будучи полностью пассивными, не только не дают людям чувства сопричастности к чему-либо, но зачастую не могут сами себя содержать и живут на деньги государства. Всё это относится к негативным сторонам слова “community”.

Это не значит, что все подобные «communities» невнятны и невразумительны − религиозные сообщества часто как раз являют собой пример обратного. Но, тем не менее, когда слово «communitу» применяется к религиозным организациям, оно полностью сохраняет свой нейтральный тон. Государство объективно воспринимает все «communities», и само слово не несёт смысла глубже, чем обозначаемая им реалия, то есть экономическая или социальная характеристика определённого объединения. Более того, объединения или общества, которые находятся в состоянии жёсткой оппозиции друг к другу, часто награждаются одинаковыми «этикетками». Может даже сложиться обманчивое впечатление, что вся Британия – это гармоничное собрание разнообразных «communities», которые мало того что никак не объединятся в единое супер-«community», но и частенько впиваются друг другу в глотки. Конечно, такое значение слова «community» – это не то, что мы собираемся обсуждать на нашей конференции, и попытки начать рассуждения о том, как британская жизнь дошла до такого, оказались бы совершенно за рамками наших задач.

Но всё же первая волна моего личного кризиса нахлынула на меня именно тогда, когда я осознал, что Русская Православная церковь в Англии (для британского общества и британского государства) – это всего лишь ещё одно из многочисленных, более или менее важных, «communities», ещё одна экзотическая жемчужина в пёстрой жизни современной Британии. Какое огромное отличие от Русской Церкви как «богочеловеческого общества»!

Далее я начал размышлять над словом «общество» и над Церковью как обществом − ведь именно это предлагает нам русский перевод. Опять же оговорюсь, данное значение, вероятно, не было предусмотрено организаторами конференции, но к этому моменту я уже основательно сфокусировался на странной идее Русской Церкви в Британии и даже ещё более странной идее людей (таких, как я) – британских русских православных верующих. Кто же мы такие? Имеет ли вообще смысл рассуждать на эту тему? Как мы вписываемся в русское православие? Вообще-то, конференция, посвящённая русскому митрополиту, ставшему важной фигурой в жизни Британии, не самое неподходящее место для того, чтобы озвучить эти соображения. Даже если, в конце концов, окажется, что меня и таких, как я, не существует, что мы не образуем никакую «community », «sub-community» или вообще что-либо.

Слово «общество» заставило меня задуматься: ведь в действительности Русская Церковь очень часто видит себя как общество не в смысле «community», но буквально как космическое и настолько всеохватывающее образование, что сама Церковь оказывается больше, чем общество, она объемлет его и формирует. Церковь – это общество, государство, страна, люди просто потому, что Церковь – это Тело Христово, а Христос объемлет всё. Такое понимание, конечно, относится к византийской идее симфонии, которая была воспринята многими русскими богословами и писателями, о чём вы, без сомнения, знаете. И всё же в сердце закралась печаль: какой контраст! С одной стороны, Русская Церковь как крохотная, нейтральная экзотическая единица в море мультикультурной Британии, а с другой – Русская Церковь как вселенная, как богочеловеческое общество, но в совершенно ином смысле, чем предусматривает современный английский язык.

Меня мучает вопрос, как преодолеть пропасть между реальностью и идеологией? Вначале мне показалось, что в некотором смысле для русского прихожанина Русской Православной церкви это сделать легче, чем для британского прихожанина той же Церкви. Конечно, это очень печально в силу того, что в Англии Русская Церковь не является носителем национальной культуры и никогда не станет государственной; Церковь же в России, на родине православных прихожан, до сих пор нацелена на возрождение русской культуры и осмысление российской государственности. Таким образом, мечты Тютчева, Достоевского, славянофилов, а также мыслителей русской эмиграции, таких как Булгаков, не мертвы. В России русский человек может почувствовать, что Церковь до сих пор выполняет свою задачу освящения всех сфер жизни, она всё ещё может преобразить общество в Церковь, в отличие от существования в качестве всего лишь ещё одного маленького этнического «community», чьи отношения с обществом навсегда останутся отдалёнными и нейтральными. Мне кажется, что некоторые представители коренного населения Британии могут склоняться к похожим мыслям, а некоторые их разделяют. Став русскими православными, они до некоторой степени поворачиваются спиной к Британии, по крайней мере, к современной мультикультурной секуляризованной Британии, которая, как может показаться, существенно умаляет великие грёзы русского православия. Некоторые из них даже не отказывают себе помечтать о возврате или возрождении британской культуры Х века, когда Британия тоже была православной.

Но затем мне показалось, что ситуация русских прихожан в Англии не может в действительности быть решена таким отвращением от национальной английской жизни ради неких отдалённых видений русской православной целостности. Потому что даже русские готовы заметить странный раскол, когда начинают анализировать свою жизнь как представителей населения современной Британии: даже они вынуждены предать свою православную цельность из-за того, что британская жизнь попросту равнодушна к их русским православным амбициям.

Можно представить две реакции: или игнорировать вопрос и притвориться, что русская православная литургия, русское богословие и самовосприятие не столь уж «империалистичны», тотальны и вообще – не амбициозны. Но это повлечёт за собой забвение огромного пласта русской церковной мысли, созданного на протяжении столетий, равно как и целые направления современной русской церковной мысли, причём, как либеральной, так и консервативной. Ибо, замечу, далеко не только консерваторы или ретрограды-монархисты вынашивают глобалистские амбиции русского православия. Так называемые современные церковные либералы так же, как их дореволюционные предшественники, рассматривают церковность как неотъемлемую часть программы исцеления русского народа, в настоящем контексте – исцеления от безбожия и насилия советских времён. Таким образом, либералы в той же степени, что и консерваторы, не рассматривают Церковь отдельно от культуры, народа, даже правительства: это, действительно, тот случай, когда жёсткое отделение Церкви от государства просто не прижилось в России и до сих пор неясно, приживётся ли когда-нибудь и стоит ли это делать.

И есть второй вариант развития событий для нашего воображаемого прихожанина. Можно серьёзно отнестись к такому всеохватывающему мировоззрению русского православия, то есть прямо посмотреть в глаза фактам. Но, как было уже сказано, русскому человеку в Британии будет, скорее всего, неуютно, и на этой почве может развиться религиозный конфликт.

Я полагаю, что в исключительном случае, если русский человек захочет воплотить на практике свои глобальные идеи, он сможет всегда вернуться на родину, в Россию. В то время как православный англичанин поставлен в более сложную позицию – ему просто некуда поехать, за исключением советского варианта внутренней эмиграции, в данном случае – в воображаемую Святую Британию!

В результате подобных размышлений в процессе подготовки к конференции, посвящённой митрополиту Антонию, у меня в голове образовалась дилемма: как может Церковь диаспоры быть одновременно и одной из многих этнических «communities » и в то же время, несмотря на обманчивую внешность, – солью земли, единством, которое потенциально включает в себя всё человеческое общество, открытое любому, включая даже тех британцев, которые не принадлежат к этой диаспоре?

Конечно, этот вопрос уже был задан самими русскими эмигрантами в тот момент, когда они оказались на чужой земле и когда к ним в их Русской Православной церкви присоединились нерусские.

Я нахожусь в положении тех нерусских, о которых митрополит Антоний однажды отозвался как о гостях в Русской Церкви. Откровенно говоря, идея, что нерусские – гости в Русской Церкви, не доставляет мне большого удовольствия. Напротив, она поднимает много вопросов о церковности и национальности. Но, осознавая, что мой христианский опыт был получен мной именно в Русской Церкви и был сформирован русскими мыслителями, я готов с радостью признать, что то, что мне было дано и под чьим влиянием я нахожусь, можно назвать духом Русской Православной Церкви.

Ниже я бы хотел предложить возможное решение данной дилеммы, не претендующее на исключительность. Это даже не моё собственное решение. Это рассуждения великого русского философа, отвечающие проблеме и русских, и нерусских прихожан, которые я применил к ситуации Русской Православной Церкви в Англии. Я хотел бы озвучить эти мысли, но в то же время меня обуревает сознание глубокой неправоты в силу нескольких причин. Они отчасти выходят за рамки темы конференции, они не связаны напрямую с творчеством митрополита Антония, они настолько личны, что могут показаться вам совершенно незначительными, и философ, на которого я буду  ссылаться, часто вызывал недоумения и споры, так что это решение может показаться кому-то оскорбительным. Тем не менее, эти рассуждения имеют прямое отношение к значению Церкви как богочеловеческого общества или общины и в России, и Британии. Итак, с вашего позволения, начну.

Мыслитель, о котором идёт речь, – это Лев Карсавин, который был выслан из страны в 1922 году и провёл большую часть своей эмигрантской жизни во Франции, в Германии, в основном же – в Литве, до того момента, как Сталин сослал его в Сибирь, где он умер в лагере для политзаключённых.

И мысленно, и жизненно он шёл по длинному и извилистому пути, полному противоречий и борьбы, но в конце концов он нашёл способ сочетать максималистское видение православия как всеобъемлющей космической религии с полным принятием часто несовершенных событий жизни и истории. Можно назвать его зрелое мировоззрение философией обнадёживающего имперфекционизма. Скоро станет понятно, как это может оказаться полезным для такого несчастного существа, как русский православный англичанин.

Говоря про Церковь, Карсавин видел её как сочетание трех элементов: соборов, первенствующего Патриарха, или Папы, и христианского монарха. И католический Запад, и православный Восток отступили от этого идеала: на Западе Папа царствовал ценой соборов и монарха, и уравнение Церкви с конкретным геополитическим понятием папства подорвало истинное понимание Церкви как беспредельного Тела Христова. На Востоке же часто или монарх, или государство подрывали авторитет Патриарха, так что с ХVIII век не созывалось ни одного Вселенского собора, и применение догматов к новым обстоятельствам постоянно изменяющейся жизни не осуществлялось. Однако Карсавин считал также, что даже если все три элемента будут восстановлены, Церковь всё равно не станет совершенной, по той простой причине, что у абсолютного совершенства не может быть несовершенного прошлого. Таким образом, ранняя Церковь, на которую протестанты смотрят с такой тоской, была только потенциально совершенна: она пока не объяла всё человечество, но только крошечную его часть. Развитие Церкви и даже её разделение принесли ей богатство духовного опыта, которого не было у ранней Церкви. Следовательно, хотя необходимо стремиться к единству христианского мира и молиться за это, не надо недооценивать несовершенное настоящее или отвлекаться фантазиями об утопическом прошлом или будущем. Что же касается Русской Церкви, то её несовершенство бросается в глаза: фактически, когда был Патриарх, не было монарха, и наоборот. Более того, максимализм русского церковного сознания часто создавал ситуации, когда церковное общество было расколото на взаимно отвергающие друг друга группы. Самым ярким тому примером служит раскол самого русского православия в ХVII веке, в результате которого по статистике к 1900 году каждый пятый русский человек исповедовал старообрядчество, живя в своём утопическом мире, отрекшись от мира реального: общества, государства, царя, воспринимаемых им как ложных или даже сатанинских.

Но несмотря на своё несовершенство и разъединение, бытие Русской Церкви вселяет надежду, потому что она (Церковь) никогда не испытывала искушения идентифицировать своё земное воплощение с Церковью совершенной, она никогда не ставила себе искусственные границы. Наоборот, она понимала, что каждый аспект жизни должен быть воцерковлён, что светского быта, в принципе, нет. То есть можно сказать, что хотя максималистское стремление Церкви объять и общество, и быт, и культуру, и государство часто вызывало разъединение и даже приводило к злоупотреблению властью, а идея симфонии между Церковью и государством иногда применялась сомнительным образом, другой альтернативы нет: ставить Церкви искусственные пределы означает ограничивать самого Христа.

Рассуждать, как было принято у католиков, о чёткой границе между Церковью и нецерковным, значит подрывать саму природу Церкви как идеала человеческого бытия. Такие рассуждения звучат настолько монистически и грандиозно, насколько грандиозно само славянофильство.

И правда, Карсавин одобряет единство Церкви и не позволяет себе отречься от идеи единства Церкви, общества и государства. Такое единство – своеобразная цель, к которой нужно стремиться. В то же время средства, служащие достижению этой цели, всегда должны учитывать падшую природу мира сего. А в этом мире совершенство может быть достигнуто только путём полного самопожертвования. Если русский православный царь хочет быть по-настоящему церковным, то есть сосуществовать с христианскими собором и Патриархом, с другими Церквами, он должен отречься от своей власти, и потом эта власть будет возвращена ему – обновлённая и наполненная христианским значением. То же самое можно сказать про Римского Папу. До такого самопожертвования люди должны удовлетвориться частичным осуществлением христианского совершенства, не отрекаясь, однако, от мечты о совершенстве. (Причина, по которой несовершенство никогда не достигает совершенства, остаётся тайной для разума, тайной грехопадения.) Им вовсе не нужно оплакивать уход российской империи и приход советской власти. Скорее наоборот: разъединение и распад могут раскрыть новые силы и потенциал развития русского православного народа. По таким же причинам Карсавин не сожалел о секуляризации западного мира, как это делали его современники. Он особенно выделял одну фигуру западного мира, которой даже посвятил свою монографию. Это был Джордано Бруно, в котором он видел и героя очень достойного и необходимого индивидуализма, и создателя понятия сверхчеловека. Хотя у Бруно присутствовало искажённое понимание отношений между человеком и Абсолютом, он расширил осознание вселенского и Бога. И его наследство, как и наследство Европы эпохи Ренессанса, согласно Карсавину, должны быть усвоены современным православным богословием. Бесконечный и многоцентричный релятивистский универсум Бруно, а потом и Коперника, действительно, помогают нам заново осознать скромность человека, величие Бога и, если пойти немного дальше, великую тайну богочеловечества.

В середине 20-х годов Карсавин даже начал хвалить некоторые аспекты советского политического строя, наивно поверив пропаганде демократической инклюзивности Советов рабочих. В этом в то время он был не одинок. Но гораздо более показательно было его дальнейшее развитие: когда Карсавин переехал в Литву, его плюралистический монизм нашёл выражение в поддержке права своего приёмного государства на политическую независимость от Советского Союза, и в 1934 году, подыскивая в мире образец крепкого и достойного государства, которое защищает и развивает свой народ, Карсавин на этот раз игнорирует советскую державу и выбирает старую добрую Англию.

На первый взгляд, кажется странным, что Карсавин мог так изменить свои политические взгляды, что поддерживал два противоположных строя. Современники упрекали его за похвалы Советскому Союзу и опасный утопизм. Но, по-моему, они ошибались: большинство эмигрантов сами придерживались совершенно нереалистической точки зрения. Они желали восстановить монархию или развивали какую-то очень абстрактную богословскую политологию, не принимая во внимание тот факт, что такие взгляды не разделялись большинством их соотечественников, 80 процентов которых были безграмотными крестьянами. Карсавин отрёкся и от возвращения к прошлому, и от мечтаний о светлом будущем православной Руси. Он старался увидеть потенциал в настоящем. И только после того, как Сталин доказал наивность таких надежд, Карсавин обратился к другим моделям. Такая философия обнадёживающего имперфекционизма служила руководством для него во всех ситуациях, могущих показаться странными русскому православному человеку. Поэтому, я думаю, возможно применить его систему и к удивительному, с точки зрения русской церковной истории, современному положению русского православия в Британии и других европейских странах.

Если рассматривать старую добрую Англию в её современном виде через призму взглядов Карсавина и в свете вопросов, поставленных выше, то, мне кажется, ситуация с пониманием Церкви в России и Англии не столь уж разительно отличается.

В Англии Православная Церковь существует для внешних глаз как «community», и сторонние англичане могут её так назвать, употребляя термин, который, наверное, слишком легковесно, пафосно и часто даже ложно применяется у британцев ко всяким случайным объединениям людей. А с другой стороны, несмотря на устремление к целостности, пропагандируемое русским максимализмом, Святая Русь часто оказывалась разъединённой совокупностью мелких общин, каждая из которых претендовала на обладание титулом наследника подлинной Руси. В такой ситуации раздробленности Англия имеет одно явное преимущество: в ней нет принуждения сверху, нет соперничества с другими претендентами на роль «истинной» Руси.

Есть только православный остров Сурожа в море инославия (конечно, за исключением представителей других Православных церквей). Вопрос же о местных христианах – англиканах и католиках – вообще не вписывается в рамки нашей дискуссии.

Таким образом, всякая иллюзия снимается. Остаётся только одно: понимать, что каждый человек потенциально божественен, что каждое человеческое объединение (или «community») потенциально богочеловеческое, что никакая общественная организация (в том числе и Церковь) не монополизирует святость, что разъединение может и должно считаться обогащением и углублением человеческого потенциала, что настоящая богочеловеческая свобода должна строиться путём преодоления этого разъединения снизу, а не сверху. Если прибегнуть к метафоре лидера другой британской исповеднической общины-community, общество должно быть домом, который мы (то есть разные «communities») строим вместе, а не гостиницей, где каждое общество проживает в своём номере, пользуется услугами центрального «ресепшена», заботится только о своём пространстве, оставаясь по сути гостем и аутсайдером. Эта метафора принадлежит перу главного раввина Великобритании, Джонатана Сакса, который стоит во главе общины с большим опытом строительства либеральных обществ.

У Русской Церкви в Англии есть ещё одно преимущество. Если мы верим, что сила Господня исполняется именно в слабости, то мы должны признать, что у других сообщин-communities может быть своя доля Христовой истины. Таким образом, мы можем учиться у них. Ибо в Англии, и в западных странах вообще, существует такое гражданское общество, какое, к сожалению, из-за вмешательства государства не смогло развиться в России в течение всей истории. В этом смысле сотрудничество в строительстве британского общества может дать православным на Западе верную возможность укрепить веру и преодолеть в жизни ту разъединённость, которая может опорочить любой человеческий политический строй. Тот факт, что русские православные в России часто с презрением смотрят на такую социально ориентированную деятельность, может быть объяснён грустным состоянием российского общества.

В заключение я опять прошу у вас прощения за то, что так мало коснулся творчества и размышлений самого митрополита Антония. В качестве компенсации закончу выступление историей о нём, которая мне особенно нравится. Для меня она хорошо иллюстрирует то, как русское православие, находясь на чужбине, может получить плоды от окружающего мира. История эта о том, как один просто одетый человек при шёл в русский собор в день торжественного богослужения. Все ждали приезда знаменитого митрополита, вход в храм был покрыт красным ковром, машина с митрополитом должна была подъехать с минуты на минуту. А вместо машины появился, смущая ожидающего диакона, старик в джинсах. Конечно, вся суета оказалась напрасной, потому что этот пешеход в джинсах и оказался тем самым митрополитом Антонием. История эта, без сомнения, свидетельствует о скромности митрополита Антония. Но, по-моему, она говорит кое-что ещё и про английское общество: демократическое, гражданское общество не может терпеть VIP машины с шофёрами и мигалками, затемнённые окна и вообще презрение к простому народу – и такое общество нашло своего митрополита. В определённые исторические эпохи Церковь могла так возрастать, что и остальное общество входило в пределы земной Церкви. Но последнее совершенно неосуществимо. И тогда нам надо с надеждой обратиться к той церковности, которая содержится в невидимых пределах Церкви. Конечно, великие русские религиозные мыслители помогают нам это делать, потому что их народная история обнимает разные этапы такого процесса. И тем более нам, нерусским русским православным может помочь слово и опыт митрополита Сурожского, чья жизнь заключила в себе многообразный опыт переживания реальности разных обществ, стран, менталитетов, языков и культур – элементов, которые образуют интимные, иногда подсознательные и поэтому всё более влиятельные нити в ткани того общества, которое медленно преображается в Церковь. Спасибо.

Ответы на вопросы

И. Я. фон Шлиппе: Я русская прихожанка британского православия. В Англии (не знаю, как в Уэльсе, Шотландии и т. д.) – в Англии нет понятия Russian Orthodox. Когда вы ложитесь в больницу, вас просят заполнить графу «национальность» на случай, если нужно соборовать. Помню, я была в больнице, Владыка пришёл меня навестить и спросил: «Что ты написала в своей карточке?» Я говорю: «Greek Orthodox», − «Правильно. И всем говори: нет такого исповедования − Russian Orthodox. Есть Roman Catholics and Greek Orthodox». Это Владыка особенно подчёркивал. И, создавая Сурожскую епархию в том виде, в котором он её развил, Владыка имел в виду создание именно местной Православной Церкви, которая волею исторической судьбы следовала российской традиции – в музыке, в какой-то внешней форме, – но он всегда считал, что это – Британская Церковь русской традиции.

Протодиакон Пётр Скорер: Как вы все знаете, я представитель Православной Церкви в Великобритании. Ирина сейчас верно сказала: Владыка строил поместную Православную Церковь, даже не настаивал на слове «православная». Он строил христианскую Церковь, которая была в облике православной и, в данном случае, Русской Православной церкви. Мы тоже знаем его абсолютную преданность Российской Церкви. Вопреки многим, которые не принимали Московскую Патриархию в своё время, Владыка всегда защищал Церковь во время её гонений. Но под конец своей жизни Ему становилось всё тяжелее и тяжелее смотреть на освободившуюся Церковь, которую можно назвать пост-константиновской, Церковь, которая была в гонении и освободилась. Он надеялся на невероятные успехи, невероятные сдвиги – и, не увидев их, всё больше сосредотачивался на создании поместной Британской Православной церкви. После трагического раскола, который произошёл после смерти митрополита Антония, можно сказать, что в Великобритании образовались две разных общины. Есть Русская Церковь, тот собор, в котором Владыка много лет служил – с русской традицией, с декорациями из Софрино, с нормальной русской службой, – а также некоторое количество небольших приходов, которые остались в Московской Патриархии. И есть та часть Церкви, которая с владыкой Василием ушла под омофор Вселенского Патриарха – отнюдь не меньшая, более или менее равносильная с первой. Это та часть православной общины в Великобритании, к которой принадлежу я, Ирина и ещё многие, и мы действительно верим, что следуем завету митрополита Антония − создать именно Поместную, а не Русскую Церковь.

Д. Рубин: Я тоже думаю, что живу духом митрополита Антония, хотя принял православие в России и здесь живу вот уже десять лет. Я не хотел никого оскорбить, говоря о Карсавине, а не о митрополите Антонии; но дело в том, что этот торжественный элемент, это сияние русскости и православия реально и притворяться, что его нет в России, значит жить фантазией. Если сказать британскому человеку, что Русская Церковь, ее русскость – не существенный элемент, это будет неправдой по отношению к России. Я духовно вырос в России, поэтому мог выбрать карсавинское решение, с его признанием великой истории, торжественности и, можно сказать, империалистичности, но вместе с тем не жаждать её. Я понимаю, что это сейчас недостижимо, но всё равно: ходить на православную литургию, участвовать в ней и говорить, что здесь византийского ничего нет, – значит обманывать себя. Предлагая свой ответ, я понимаю, что он не решает все вопросы, скорее, больше вызывает вопросов. Особенно, если взять во внимание то, что я должен выступать на русском языке, а не на английском.

Вопрос из зала: Я бы хотел поблагодарить отца Петра Скорера за его комментарий. Я с ним целиком солидарен. Надеюсь, мои слова не покажутся резкими, но, честно говоря, меня очень удивило, что подобную империафильскую позицию я слышу не от русских (это было бы привычно), а от британца. Вопрос мой следующий: как, на ваш взгляд, соотносятся слова Христа о малом стаде и такая симфоническая империалистическая идеологема Русской Православной Церкви, которую вы озвучили и которую рассматриваете как норму? Не считаете ли вы, что как раз небольшие общины в рамках гражданского либерального общества, какие есть в Британии, более адекватны для Церкви, нежели то, что мы наблюдаем в России?

Д. Рубин: Я не империалист. Но углубляться в этот вопрос становится всё мучительнее. Идея первенствующей Церкви. Русская Церковь заняла эту позицию первенствующей Церкви в ХХ веке, потому что на практике была самой большой численно среди поместных церквей. Я считаю, что она была самой влиятельной в культурном отношении и обогатила мир больше, чем другие. Православие – это историческая вера, оно соотносится с историей. Это не протестантизм. Поэтому игнорировать, притворяться, будто не было православной империи, неверно. Но «дикие империалисты» бывают и в Зарубежной Церкви, даже есть в Сурожской епархии. Я слышал, что некоторые мои соотечественники принимают православие, желая убежать от серости секуляризованной жизни. Поэтому не удивляйтесь, увидев британского русского православного империалиста. Это не такое уж редкое существо. Я, конечно, шучу. Империализм – это бомба, которую я хочу обезвредить, признавая ее реальность. Как-то надо справиться с этой историей, в которой есть святые, среди них и св. Александр Невский, которые защищали Русь, Россию и которые стоят на наших иконах…

Протоиерей Сергий Овсянников: Я представитель Голландской Православной Церкви русской традиции и хочу поблагодарить от имени всех наших голландцев вас за доклад, потому что на самом деле проблема есть, и я её хорошо знаю. Когда человек, будь то британец, будь то голландец, не принимает русское православие, хотя он и входит в Православную Церковь русской традиции. Эта внутренняя проблема у него остаётся на многие годы. Владыка решал эту проблему следующим способом: он говорил (и всегда настаивал на этом), что нам нужно начинать с того, чтобы учиться быть христианином – первое. Второе – когда ты этому научишься, надо овладеть и православной традицией. И третье – овладев православной традицией, можно подумать о национальности, какой бы она ни была. Почему? Потому что это язык, это душа, это некая свобода. Вы прекрасно говорите на русском языке, но, тем не менее, полную свободу Вы обретаете только на своём. Это, безусловно, тоже должно быть. Итак, вот эта иерархия и есть основа того, чтó построил Владыка, и того, чтó пытается сохранить сейчас Церковь в Великобритании.

Фредерика де Грааф: Я почти три года была в приходе владыки Антония, теперь уже десять лет живу в России и, чем дольше я в России, тем больше понимаю, как величественно то, что Владыка начал и попытался осуществить в Англии. Это – внутренняя свобода подхода ко Христу. Православный для него – это, прежде всего, человек, который знает Христа, который един со Христом. И он говорит: «А кто может быть единым со Христом? Никто!» И для него православие не русское, не греческое, не британское, для него православие – это знание Христа и путь к Нему, встреча с Ним! О ней мы много говорили… Я, может быть, вас не понимаю, но у меня ощущение очень отрицательное. Чем дольше я живу здесь, тем яснее вижу: огромная заслуга Владыки в том, что он давал западным людям возможность найти Христа другим способом. Не в русском или греческом православии, а во внутреннем молчании перед Богом, в той глубине, где раскрывается традиция православия и можно найти Христа, подойти к Нему – через святых и Божью Матерь. Нынешний раскол – это, по-моему, трагедия, потому что сейчас всё идёт «по-русски» в кавычках и идёт поверхностно, а путь, открытый Владыкой для многих людей в Англии, которые ищут Христа, стал намного трудней.

Д. Рубин: Отец Сергий правильно сказал, цитируя Владыку, что вопрос национальности на третьем месте. То, что я начал с третьего места, не значит, что для меня оно на первом месте. Мы не расходимся в главном, я тоже согласен, что национальность и язык не должны превосходить более важные элементы. Но всё равно я реалист, а не идеалист, и считаю, что язык – это первая вещь, которая выходит из уст; если мы не можем решить, на каком языке говорить с новыми русскими, приезжающими в Великобританию искать Церковь, то это практический вопрос, который может иметь важные следствия. Но по духу я полностью с вами согласен.

Е. Ю. Садовникова: Огромное спасибо за чрезвычайно интересный доклад и необычную точка зрения. Пользуясь тем, что у меня микрофон, хочу сделать пояснение. Дело в том, что русское и английское название конференции – это авторские формулировки Владыки, а не перевод. Владыка сам определяет таким образом Церковь, используя и русский, и английский языки. Как вы знаете, он прекрасно говорил и по-русски, и по-английски и проводил беседы на обоих языках, употребляя слова «община» и «community» применительно к Церкви.

Посткриптум[1]

Вопросы, которые я затронул, касались отношения православного христианства к национальной идентификации и, в более общей терминологии, к коллективной идентификации. На конференции мне посчастливилось стать свидетелем действия духа православия, проповедуемого митрополитом Антонием. В глубине его – личное отношение к каждому верующему во Христа. Часть моих размышлений, о которых я теперь сожалею, – это измышления на тему жизни православного прихожанина в Англии. Они не соответствуют опыту последователей митрополита Антония в Британии, которые утверждали свою православную веру через благотворительность, через общину, через доброту. Вероятно, для них моё предположение о конфликте между русским православием и британской жизнью, обществом и самоидентификацией покажется искусственным, так как они – христиане по сути, древние христиане. То, что я сделал упор на «русскости» православия, невольно прозвучало в националистическом или даже империалистическом духе. Тем не менее, мне кажется, что нам ещё стоит поговорить про эти определения. В свете обсуждения моего доклада, я постараюсь несколько перефразировать свои мысли.

Точкой отсчёта для меня послужил факт, что христианский мир в целом, и православный мир в частности, трагически раздроблены: мы видим Запад и Восток, католиков и протестантов, русское православие и русских староверов, не говоря о других расколах. По-моему, называть себя «просто христианином» в подобном контексте, как это сделал К. С. Льюис, во многом достойно и необходимо. Но в то же время в некотором смысле это может приобрести парадоксальный и даже трагический эффект, а именно, если это определение будет экспроприировано отдельными личностями или даже общинами, будет подчёркнута идея отделения от других христианских объединений. И меня мучает вопрос: действительно ли можно просто убрать «русскость» из русского православия? Это может вызвать недоумение или обиду, например, у католиков или англикан. Архиепископ Роуэн Уилльямс сказал, что он думал принять православие, но его удержала любовь к английской (и, как можно предположить, к уэлльской) культуре, языку и т. д. Другими словами, многие урождённые британцы получают своё «просто христианство» из англиканизма, так как британская культура – это воздух, которым они дышат, а английский – язык, на котором они общаются с Богом. Таким образом, я сделаю гипотетическое предположение (так как сам никогда не был англиканином), что «просто христианство», вопреки своим мирным экуменистическим намерениям, претендует на более истинный источник христианства для британских граждан, чем англиканизм.

Мне думается, «просто христианство» скрывает ещё один парадокс: даже если только индивидуум обладает способностью говорить с Христом, он заключает в себе многое характерное не столько для человечества в целом, сколько в значительной степени то, что он разделяет с определённой частью человечества в силу общности. Я говорю о национальном, классовом или другом объединении. В силу своей уникальности, митрополит Антоний воплотил многое из традиции Русского студенческого христианского движения, основанного в Париже такими русскими философами и эмигрантами, как Булгаков, Киприан Керн и др. В то время как французские, английские и европейские элементы также сформировали уникальный подход митрополита Антония, русский дух, без сомнения, проявился в нём глубоко и чудесно. Поэтому, мне кажется, что, несмотря на надежды, возлагаемые на «просто православие», или британское «просто православие», в случае если человек говорит по-русски и знакóм с русской философией, он гораздо глубже поймет митрополита Антония, и это создаёт определённые трудности назвать такое православие британским. К тому же, тот факт, что наша конференция прошла в России и на русском языке, является ещё одной причиной, по которой «просто православие» недостижимо в нашем расколотом мире.

Отправная точка моих рассуждений следующая: православие трудно абстрагировать от контекста, будь то русский контекст, греческий контекст и т. д. Православие не определяется полностью контекстом, иначе оно начинает страдать от филетизма. Но, тем не менее, доля «русскости» в русском православии важна. Ведь даже для митрополита Антония лондонский собор был русским − не греческим, не антиохийским или константинопольким, а именно русским, хотя у остальных национальных Церквей в Англии есть свои храмы. Если бы кому-то действительно захотелось создать в Англии «просто православие», то ему пришлось бы проконсультироваться со всеми этими Православными Церквами, стараясь при этом не наступать на пятки англиканам, католикам и т. п.

Но давайте будем откровенны – в настоящее время это находится за пределами сил всех Православных Церквей. Это грустно, но это правда. Это настолько грустно, что иногда я с завистью смотрю на порядок, царящий в Католической Церкви, повторяя участь многих русских эмигрантов, многие из которых прошли через подобное искушение (например, Булгаков). Таким образом, я опять возвращаюсь к вопросу о русском православии и моего статуса в нём как британского русского православного. Принимая во внимание все вышесказанное, мне кажется, что у меня нет выбора. Можно сказать, что я «просто православный» по духу, но по плоти… По плоти я принял православие в Церкви в России, и в настоящий момент русский контекст – это тот контекст, в котором я должен жить, даже после моего возвращения домой, в Англию. Это окружение образовано иерархией, границами конфессии, границами епархии и разными традициями и укладами разных приходов, монастырей и т. д.

Мы все знаем, что после 70-ти лет коммунизма в Русской Церкви существует серьёзное разделение мнений относительно того, как относиться к своему прошлому и как видеть свои современные задачи: накал отношений варьируется от консервативно-националистического монархизма до либеральной наднациональной «демократии», хотя эти ярлыки не отражают в полной мере сложности всей ситуации. Некоторые приходы менее строги в своих требованиях, другие – более статичны и иерархичны и т. д. Иногда доходит до скандалов, и прихожане оказываются в ситуации, когда их не допускают до причастия в каком-то другом приходе Русской Православной Церкви именно из-за вышеупомянутых «политических» разногласий. Тем не менее, такие трагические внутренние проблемы не могут быть разрешены тем, что одна часть русского православия вдруг станет называться «просто православием» или «чистым православием». Ведь если оно хочет остаться православием, а не сектой, оно по сути должно быть кафоличным, всеобъемлющим, охватывая даже тех, кто с ним не согласен. И именно поэтому я остановился на империалистическом прошлом русского православия: лично мне, в силу объективных причин, церковно-государственные связи кажутся опасными. Для многих этот период явился вершиной развития истории Русской Церкви. Но как я могу, будучи настроен антиправительственно, относиться к такому направлению в моей Церкви? Могу ли я отделаться комментарием, что мы живём в постконстантиновскую эпоху и что те, кто разделяет позицию правительства, неправы? Но ведь и Византийская, и Русская Церкви жили так на протяжении большей части своей истории. Неужели Бог отсутствовал всё это время? Абсурд! Чтобы понять, как может Церковь истинно ответить на вызовы современности, необходимо обладать прозрением пророка, а я не пророк, я просто учёный.

Но как учёный я бы не стал отвергать империалистического прошлого. Наоборот, я постарался бы вскрыть его более глубокие слои и смысл. Я бы указал, к примеру, на то, как правительственная Церковь обретает своё истинное значение, когда она не только освящает национальную культуру, но и пророчески критикует грехи монарха или правителя, отдавая за это свою жизнь, как сделал митрополит Филипп в правление Ивана Грозного. Церковь, которая стремится быть «государственной» до такой степени, что одобряет без исключения всё, что делается правительством, предаёт собственный церковный русско-византийский идеал. Если враждебное Церкви правительство вынуждает Церковь поступать так – это одно. Если же, как сегодня, со стороны правительства опасного давления не оказывается, то отход от такой идеи государственности кажется ещё более непростительным. Так что одобрение и поддержка идеи «государственности» Церкви не обозначают воздержание от критики в отношении правительства и вопросов о правах человека, демократии и т. п.

В докладе я ссылался на Карсавина с целью философски обосновать всё вышесказанное. Я хотел показать, что в то время как разнообразные течения в Русской Православной Церкви могут соотноситься с исторически разными идеалами, ни одно из них не может в полной мере быть воплощено в нашей земной Церкви. Мы обречены страдать, видя их частичную реализацию, мы должны с любовью терпеть тех, кто отличается от нас. Лично для меня такой печальный, насаждённый сверху, монизм и конформизм советского и русского общественного опыта проигрывают при сравнении с британским социальным либеральным плюрализмом. Последнее, несмотря на первое впечатление, по существу является лучшим примером того, как могли бы ужиться между собой различные группировки внутри Русской Церкви. Каждая стремилась бы к своему собственному идеалу, признавая в то же самое время неизбежное несовершенство собственного видения и обращаясь к другим в поисках полноты. Таким образом, либералы и консерваторы перестали бы игнорировать друг друга и пришли бы к примирению. Но часто, к сожалению, разнообразные группы в Церкви собираются вместе именно из-за противодействия и глубокого недоверия друг к другу. Опять же, мне кажется, что взгляд Карсавина представляет собой философское выражение вышесказанного. Надеюсь, мои объяснения убедят читателей, что я не «шовинистический империалист», как подумали некоторые докладчики.

В конечном итоге подобные рассуждения могут быть применены к расколу, который произошел в Сурожской епархии после смерти митрополита Антония. К сожалению, я не владею полной информацией, поэтому не буду высказываться на эту тему в силу её важности и конкретики. Но, без сомнения, здесь затрагиваются те же вопросы: отчасти о балансе между людьми англоязычной и русскоязычной культурных сред, а отчасти не столько о разнице культур, сколько о разнице видения Церковью самой себя.

[1] Добавлен по просьбе автора доклада – Прим. ред.