Ты никогда не умрешь

Меня это глубоко поразило и напомнило мне, вернее, я напомнил ему о том, что сам испытал во время войны. В наш госпиталь принесли немецкого солдата с поля боя, через несколько часов он впал в беспамятство, и молодой пресвитерианский пастор француз, который заботился о нем, вышел (он был очень молод, слегка за двадцать), по лицу его струились слезы, и он сказал мне: «Какой ужас! Этот человек не умер, он еще жив, и я ничего не могу сделать для него, потому что он не может ответить на мои слова и, возможно, даже не слышит, что я говорю». Мне также было тогда около двадцати пяти лет, и я сказал довольно резко: «Не дури, иди обратно к постели этого человека, возьми Новый Завет и читай ему его по-немецки, начиная с воскрешения Лазаря; читай и читай, делай паузы, чтобы вы оба отдохнули, и вновь читай». Этот молодой человек делал так в течение двух с половиной дней или около того; а затем за несколько часов до смерти этот немецкий солдат открыл глаза и сказал мне: «Это было так чудесно. Я не мог подать признаков жизни, но каждое слово достигало меня и давало новую жизнь».

Так что мы должны осознавать, будь мы священниками, врачами или медсестрами, или родственниками, или друзьями человека, который умирает, сознание которого слабеет, который, возможно, не способен общаться с нами обычным образом, — мы должны сознавать, что может существовать уровень сознания, лежащий далеко за пределами того, что мы можем себе представить. И даже когда сознание, которое мы можем пробудить словами, ушло, существуют иные способы общения.

Я помню молодого солдата, который был ранен на востоке Франции и умирал. Вечером я подошел к его постели, и он сказал мне: «Я умру этой ночью». Я спросил: «Ты боишься умирать?» Он ответил: «Я не боюсь умирать. Мне грустно расставаться с женой, с детьми, с жизнью, какой я знаю ее; но я боюсь умирать в одиночестве». Я сказал: «Ты не умрешь один, я останусь с тобой». Он возразил: «Вы не можете оставаться здесь всю ночь». — «Могу». И тогда он сказал: «Наступит момент, когда я не буду осознавать, что вы здесь». Я сказал: «Нет, не наступит. Мы будем разговаривать. Когда ты устанешь, мы будем молчать, и я буду держать твою руку. Ты будешь то засыпать, то просыпаться, открывать глаза и видеть, что я здесь. Возможно, мы обменяемся парой слов, затем ты слишком ослабеешь для этого, но сможешь время от времени сжимать мою руку и продолжать осознавать, что я здесь. А затем, когда придет время, я уже буду не нужен». И я помню, как прошла ночь и наступило утро; поначалу мы говорили, потом молчали, он смотрел на меня время от времени, когда просыпался, потом иногда сжимал мою руку, потом его рука похолодела, и он отпустил меня. Он умер, но он не был одинок ни одно мгновение. Пока он был способен воспринимать что-то на этой земле, он мог ощущать присутствие человека, кого-то, кто душой, сердцем и телом был здесь.

Это то, что мы можем сделать для умирающих. Мы можем делать это при любых обстоятельствах. Я пять лет работал в больнице, пять лет провел на войне, поэтому говорю не о невозможном. Это возможно, не всегда возможно какому-то конкретному человеку, но всегда есть кто-то, кто может это делать, и это очень важно.

Существует еще одна вещь, связанная со смертью, которую я считаю очень важной. Не надо прививать детям нездоровые взгляды и реакции взрослых. Я помню смерть в одном из университетских городов. Безгранично любимая бабушка, прикованная к постели и сильно страдавшая, умерла после нескольких лет болезни. Когда я приехал, я нашел там сына, невестку, но не увидел в доме никого из детей. Я спросил: «Где же дети?» — «О, мы отослали их». — «Почему?» — «Нельзя позволить им оставаться в доме, когда здесь покойница». «А почему нет?» — спросил я. «Но они знают, что такое смерть! Это ужасно».  Я был очень заинтересован, потому что подумал, что ребенок семи лет и ребенок девяти лет, знавшие, что такое смерть, знают много больше, чем я, и потому спросил: «А что они знают о смерти, что для них смерть?» — «Ну, они знают, что такое смерть. На днях они нашли в саду крольчонка, разодранного кошками». И тогда я очень по-русски отреагировал негодованием. Я разнес их в пух и прах и сказал: «Вы что, действительно хотите, чтобы, когда они будут на похоронах, они представляли…» — «О, но они, разумеется, не пойдут на похороны!» — «… или, когда однажды они подумают о своей бабушке на кладбище, они представят себе образ этой любимой бабушки в форме кролика, разодранного кошкой?» — «Нет, но как нам быть?» Я сказал: «Приведите их назад и пусть они пойдут и посмотрят на свою бабушку». «Они будут травмированы на всю оставшуюся жизнь». Я сказал: «Это будет на моей ответственности». — «У них будет нервный срыв». Я сказал: «Нет, они станут здоровее психически, нежели вы, вот и все». И детей привели.