Учимся видеть

Ведущий группы — Ирина Яновна фон Шлиппе

Участников этой многочисленной и весьма разнородной группы — как по профессии, так и по возрасту — привлекло, по их словам, само название группы, а также возможность поговорить с человеком, лично знавшим митрополита Антония. Ирина Яновна рассказала в первую очередь о том, как эмигранты сохраняли русский язык, живя постоянно за границей.

«Когда я говорю, что Владыка участвовал очень активно в молодежных организациях и что у него было жгучее чувство родины — я знаю, о чем говорю, знаю просто по собственному опыту. Конечно, я Владыку дразнила: “Мы с вами живем в граде Китеже, потому что, будучи за границей, мы живем в той России, которая даже если была (в чем я очень сомневаюсь), то, во всяком случае, теперь ее уж наверняка нет”.

Очень большую роль сыграла организация скаутов. Некоторые русские прихожане Владыки — кроме церковных лагерей — посылали детей из Англии в Германию или во Францию, чтобы они там со своими сверстниками становились русскими. Потому что домашний русский язык очень ограничен и в основном сводится к быту, а детям нужно детское общение, с играми, песнями, язык дружбы со сверстниками. Скаутские лагеря вбирали в себя в Европе детей из Германии, Франции, Англии, Испании и Израиля. Русский язык был единственным общим языком, и поэтому скауты в Европе говорят по-русски. В Америке русские скауты уже почти не говорят по-русски между собой, потому что там у них уже есть общий язык для игры.

Вот эта русскость — казалось бы, немного искусственная, была огромной радостью и очень помогала жить. Во всем мире были такие русские, как мы.

…Когда наша старшая дочь, врач, поехала на практику в Австралию, у нее был только один адрес, кроме больницы, где она работала,  — адрес церкви. Она в хоре поет, читает. Значит, она пришла, поклонилась, сказала по-русски: “Меня зовут Маша Шлиппе, можно к вам в хор?” И все. И через церковь и через местных скаутов она оказалась на месте. И с ней говорили на “ты”. Поскольку скауты друг с другом на “ты”, так же и с ней, со взрослым человеком, говорили на “ты”, это было нормально. И вот у нас до сих пор осталось, что куда бы мы ни приехали, если там есть православные или скауты — там нам готов и стол, и дом. У следующего поколения этого уже нет.

Сюда, в нынешнюю Россию, можно приезжать и смотреть, какая тут жизнь. И вот мои дети один за другим приезжали, чтобы тут работать, но работать не смогли. Отчасти — вот тут я должна вас огорчить — из-за того, что они выросли в приходе в обстановке дисциплины и большой  ответственности. Ты отвечаешь за всех, ты за пределами храма представляешь нас такими, какими мы стоим в храме. Ты представляешь нашу любовь ко Христу. Об этом нам не говорили так грубо, как я сейчас говорю, но на деле это было так. Но если приехать сюда… Я не говорю о Церкви, я говорю об обществе. Если приехать сюда и работать именно так, то начинаются страшные, сильные трения».

Ирина Яновна рассказала о том, как ее дочь, онколог, с огорчением отказалась от предложения работать в России в начале девяностых: присутствуя на осмотре больных в институте повышения квалификации врачей, она отметила разнобой в процедуре осмотра. «На Западе (не только в Англии), — рассказала она, — Машу учили, и до сих пор учат (она теперь в университете преподает), что у тебя есть раз и навсегда установленный протокол, как осматривать больного. Когда ты протокол этот исполнишь, у тебя уже есть все базовые сведения о больном, и тогда ты можешь дополнительно смотреть на то, что тебя интересует по твоей специальности. Но вот если начинать с того, чтобы сразу искать у больного что-то свое — это не имеет смысла, потому что ты не увидишь чего-то гораздо более базового…

Я скажу так: я за то, чтобы была система, чтобы был порядок, чтобы были протоколы. Конечно, при этом гораздо труднее работать с вдохновением. Вы имейте в виду, что когда у вас установится порядок, то меньше будет возможности проявиться ярким личностям. Будет более высокий фоновый уровень медицины, но врачу станет труднее подняться над ним, потому что не будет хватать ни времени, ни сил на творческий подход.

Я бы хотела расширить немножко свой рассказ о том, как в школе ученицы приходили к нам — четырем учительницам — только не за религиозным советом, а за советом для своей духовной жизни. Священник в школе был профессиональным учителем, он преподавал предмет “Religion studies”, как бы “религиоведение”. Это был предмет — как физика, как английский, как французский язык, как физкультура. Это абсолютно не воспринималось как какая-либо дверь к Богу. Хочу отметить, что преподавать Закон Божий в школе — это не значит привести человека к Богу. Нет. Даже если батюшка в полном облачении будет кадить и крестить, не будет этого. Кроме личного примера, человека ничего не приводит к Богу.

И кстати, совсем не обязательно говорить, что ты христианин. Владыка рассказывал постоянно об одном мальчике, которого в лютые тридцатые годы воспитывали в Советском Союзе очень верующие родители, и они очень боялись за него — единственный сын, выстраданный, поздний ребенок. Они с ним говорили только словами Евангелия. Они с ним не трепались на разные темы, они передавали ему свою любовь словами Евангелия. Мальчик других слов не знал. Он был воплощением Евангелия. Когда с ним встретились люди, приехавшие во время войны с Запада, они его узнали. И он их вдруг понял, откуда они. Они ему дали Евангелие, т.е. вручили книгу под названием “Новый Завет”, и, поскольку его родители всегда с ним говорили на языке этой книги, он, заглянув в нее, сказал: “Это папа написал”. Вот так. Не надо паспорт показывать: “Я — христианин”. Но вы сами понимаете, что так жить — это самое трудное, что только может быть.

Очень нелегко, когда над тобой смеются. Скажем, такая формальность, как соблюдать посты,  — она является формальностью до тех пор, пока ты сам у себя дома не начинаешь отказываться от мяса в среду и пятницу. А когда ты на банкете говоришь: “Извините, сегодня пятница. Я вот хлеба поем. Спасибо вам за угощение, но я не могу”  — это обижает людей, и, в общем, можешь выглядеть ханжой. Но если какое-то время пожить таким образом, то понимаешь, насколько правы евреи, что они оформление и состав пищи ставят во главу угла, потому что это тебя все время заставляет думать о том, что Бог что-то велел. Нам кажется, что глупо власяницу носить в наши дни, правда ведь? Никто не наденет на себя власяницу, чтобы все время превозмогать эту боль во имя Божие. Казалось бы, глупая вещь,  — нет! Такая же не глупая, как соблюдать правила. Неважно, насколько разумны данные правила. Но если ты хочешь чем-то связать себя с Богом — не умственно, не интеллектуально, не ритуально, не организационно, а физически, чтобы помнить (вот как гвоздь в ботинке сидит, и ты помнишь об этом ботинке) — вот, во время поста я пощусь, тогда ведешь себя совершенно иначе. И в конце концов люди перестают думать, что ты какой-то психованный.

Я просто делюсь с вами практическим опытом. Я вообще очень практичный человек, теория у меня как-то не получается, а вот практические действия действительно очень помогают. И кстати, если находится один такой человек, то вдруг появляется другой и говорит: “А я, кстати, тоже пощусь”. А кто-то говорит: “А я и вовсе вегетарианец”. А кто-то говорит: “А почему мясо именно в среду не есть? В пятницу, я понимаю — католики всегда говорили, что в пятницу нужно есть рыбу, а не мясо, а в среду почему?”

А вы знаете, почему в среду пост? Все знают? Среда — это день предательства Иуды. Вот видите, даже вы уже не знаете. Я тоже не знала. Я сначала перестала есть мясо в среду, а потом подумала: а с какой стати? И выяснила, стала более сознательно вести себя по средам. Но почему в понедельник некоторые не едят мяса, этого я до сих пор не знаю. Конечно, это все равно условность. Выбор дня— в этом нет глубокого смысла. За это не нужно умирать. Это просто как подпорка для самого себя. Меня спросили — как влиять на детей, когда им преподаешь. Можно сказать «детей надо любить» — но это, естественно, равноценно тому, чтобы ничего не сказать. А вот сказать «уважать» — это, может быть, стоит говорить. Всё-таки тридцать два года я мучилась с ними, с детьми. Преподавать язык как обязательный предмет в школе для одаренных детей — это не смешно».

Вопрос из зала: А что такое школа для одаренных детей?

            И. Я. фон Шлиппе:  Одаренные детей  — в данном случае это те дети, которых принимают по конкурсу. Конкурс не только по знаниям и не только по результатам собеседования.

У нас был пробный урок. Раз в год мы проводили урок, какого никогда больше не будет. Я, например, один раз провела урок на тему: Асуанская плотина и ее влияние на Египет. Чем Египет был раньше, пока Нил разливался, и чем Египет стал теперь, когда Нил не разливается, и какие с этим связаны проблемы, и так далее. Дети слушают. Детей разбивают на энное количество групп. В каждой группе два преподавателя. Один преподает урок, другой следит, как дети это воспринимают. После окончания урока (урок длится двадцать минут) дети собираются и идут играть, а преподаватели анализируют их поведение и проверяют их ответы.

Вот по этим урокам мы, в основном, и определяли, кого брать, кого не брать. Одни не слушали, другие не поняли, нас интересовали те, кто воспринял и живо прокомментировал один из вопросов — таким образом благодаря этим урокам мы получали не самых преуспевающих, но самых способных.

Эти самые способные дети — как кузнечики, как блохи, выпустишь — они во все стороны… Их, однако, надо держать так, чтобы они работали упорядоченно и с полной отдачей. Я преподавала французский: они должны были на уроке говорить, причем не по шаблону. Скажем, на вопрос: «Как вы провели последний день летних каникул?», обращенный к классу, каждая ученица дает свой личный ответ, она его готовит про себя, и не знает заранее, кого я спрошу, а может быть, я попрошу весь класс ответить одновременно. Так вот, добиться упорядоченного и плодотворного поведения бывало непросто.

Разбиты были они по успеваемости на четыре группы. И один раз девочки в четвертой сверху группе — значит, самые отстающие — не прекратили болтовню, когда я вошла в класс. Ну, что я могу сделать? Я поступила так: я стала вести урок, не пользуясь голосом вообще. Они видят, что я говорю, но они меня, естественно, не слышат.

Вопрос из зала: Артикуляцией?

            И.Я. фон Шлиппе: Да. Они страшно удивились: что же такое? Спокойно стоит преподаватель перед доской, что-то говорит. Они же понимают, что им будет плохо, правда? Их же накажут, их оставят на два часа после уроков … в общем, будет плохо. Наступает полное молчание. Я продолжаю шевелить губами. Гомерический хохот. Садятся, извиняются. Начинается урок. Так я им дала возможность проявить себя и самим осознать, что они же дуры, им же хуже будет. Вот таким образом у меня и с этим классом, и с другими не было проблем с дисциплиной. Потому что они все равно знают, что я их, так или иначе, смогу довести до экзаменов с успешным исходом.

Я всегда обещала своим ученицам: если завершим все, что на данном уроке полагается сделать, и останется время, то будем играть. Мы всегда играли. Вот еще педагогический прием: мы всегда играли, с одиннадцати лет до восемнадцати, в одну и ту же игру, которая называется «Я пошла на базар и…».

Вы знаете эту игру? Нет?

«Я пошла на базар и купила картошку».

«Я пошла на базар и купила картошку и огурец».

«Я пошла на базар и купила картошку, огурец и морковку».

То есть надо запоминать. Когда ты играешь в это на иностранном языке, то ты можешь на базаре купить что угодно по теме урока. Но тебе не обязательно покупать что-то: «Я пришла на базар и украла». Крадешь что-то другое. Или «разбила». Или «выдала». Много что можно. «Я пошла на базар и…»

Так вот, расскажу вам мою любимую байку. Абитуриентки. Предпоследний урок перед госэкзаменом по французской литературе. Двойной урок, пара. Последняя пара пятницы. Естественно, что ни им, ни мне работать не хочется. Жарко, июнь месяц. Я прихожу, а они говорят: «Мы не хотим учиться». «Ой,  — говорю я,  — как хорошо, я тоже не хочу». И думаю: а что мне делать? Мы проходим пьесу Расина «Федра» в подлиннике — труднейшая пьеса, вообще, по идее, для ребенка восемнадцати лет абсолютно непонятная. Пьеса в стихах. Французский язык XVII века… У нас осталось два урока до конца, до госэкзамена — что мне с ними делать? Я говорю:

— Давайте играть, только по-французски.

— Давайте!

— Давайте играть, ну вы знаете, «Я пошла на базар…»

— Да, да, «Я пошла на базар…»

И я говорю: «Я пошла на базар и встретила там Ипполита. Какой красавец!» Девочки посмеялись и говорят: «Я пошла на базар и встретила Ипполита (и все с той же страстной интонацией), какой красавец!»

А повторяться нельзя. И они начали говорить, что он высокий, что он храбрый, что он то и се. Вот, двенадцать человек, я — тринадцатая.

Доходит до меня, я говорю:

— Но трус!

— Как трус?

Я говорю: «Вот, написано, смотрите!» — и читаю им — да, трус. Они записывают. На этом уроке, в виде исключения, я разрешила записывать. И на доске писала, что каждая скажет, чтобы не сбивать их с толку. Я это придумала на ходу. Представляете, какое напряжение — в такой школе работать. Трус — и я им доказываю, что он трус. Потому что хотя он бьет врага, дракона, кого угодно, но признаться в том, что он любит девушку, вот эту конкретно девушку, он боится: что скажут другие? Отца он боится панически. Любви к нему Федры он боится страшно. Он всего боится, но зато он бьет дракона. Ученицы говорят: «Да, действительно он трус». Игра продолжается, и вдруг одна говорит: «А вообще-то, он не такой красивый!» А ты докажи! И вы знаете, к концу урока мы прошли всю пьесу. Ипполита мы изучили выше головы.

            Вопрос из зала: И они запомнили все это?

            И. Я. фон Шлиппе: Да. Слушайте. Через две недели госэкзамен. А госэкзамен такой: присылают из центра на всю страну одни и те же вопросы. Мы не знаем заранее, что будет. Мы не сами проверяем. При детях вскрываются конверты, раздаются вопросы, и только тогда мы узнаем, что будет — Ипполит! Вот так было!

Поэтому я бы сказала так: надо перекреститься и идти в бой на каждый урок. И надо любить детей. Владыке очень понравилась эта история. Он, кстати, согласился, что Ипполит действительно трус.

Вот вы спрашиваете о моем личном общении с Владыкой. Я ведь много уже рассказывала об этом. Если разрешите — лучше я вам прочитаю то, что я тут для вас написала, о некоторых особенностях нашего прихода. Этот приход больше не существует. То есть технически стоит собор, который мы купили. Кстати, дети мои очень сердились, когда отсудили его у нас. У нас же никогда не было отпуска, т.е. мы никуда не ездили, экономили, потому что надо было покупать этот самый собор, он дорого стоил. Ну, ничего. Собор стоит, там есть приход, они живут, они молятся, все в порядке.

            Я хочу рассказать о том, как у нас все было организовано. Я думаю, что это вам может помочь. Как бы общим заголовком, эпиграфом могут быть такие слова: митрополит Антоний вобрал многое, выстраданное эмиграцией, и добавил спокойное английское своего личного служения как почетного долга. Это в Англии обязательно.

Клир служит. Священник, дьякон служит. Совершает богослужение, совершает требы. Служит людям. Бесплатно. И клир совершает богослужения и обеспечивает нам духовную жизнь, живую связь с Богом через Таинства. А прихожане трудятся и обеспечивают клиру возможность служить. Причем трудятся прихожане естественно и бесплатно. Естественно — в смысле: что могу, то и делаю. Сами прихожане обеспечивают всю практическую жизнедеятельность прихода: найти, купить, построить, содержать, ремонтировать здание храма. Обеспечить жилье для священника и прочих сослужителей. Это все обеспечивает приход. Не священник, не епископ, а приход, т. е. люди, народ Божий. Народ Божий и создается общей работой, общей личной ответственностью. Как это делается? Мы это очень хорошо знаем, потому что мы это делали и делаем: мы же сейчас опять собираем на храм. Собираем пожертвования — и с себя самих, и собираем с других. Иногда собираем даже очень много. Наследство по завещанию, например.

Очень интересный был момент. У каждого из наших священников был свой дом, но не собственный дом, а тот, что принадлежал епархии или приходу, но жил в нем священник со своей семьей — это был дом отца Александра, дом отца Джона и т.д. Когда отсудили у нас приход, то все имущество епархии и прихода у нас тоже отсудили, и священников обязали выехать со всей семьей в течение шести недель. У отца Александра четверо детей, так что так быстро не выселишься. Матушка у него иконописец, у нее большая мастерская (она расписала как раз наш иконостас). И тут мы узнаем, что чужой человек оставляет им наследство, оставляет дом для священника данного прихода,  — и вскоре умирает. Вот так. Они еще не выехали, как оказалось, что есть куда ехать.

А наследство оставляют не только одинокие люди, разные люди иногда отдают на нужды прихода часть наследства. Мы с мужем тоже написали какую-то долю.

Инициативы: каждый год устраивали базар, благотворительную торговлю, благотворительные выставки-продажи, благотворительные концерты. У нас даже был концерт в Ковент-Гардене, в здании оперы. Жертвуется ежемесячно процент от заработка или любого своего дохода. Причем в Англии можно отчисления выдавать до того, как платишь налог, т.е. прямо твой заработок частично переводят на церковь. Издание и продажа книг, пластинок, изделий.

Потом чисто английская штучка — спонсированные мероприятия. То есть я сделаю какое-то усилие, а вы пожертвуйте на церковь или на что-то. Дайте деньги, чтобы показать, что вы одобряете мои усилия. Скажем, наша Маша сказала людям, что она только что научилась плавать, и пожалуйста, спонсируйте мое плавание в бассейне туда-сюда в пользу Красного Креста.  «Спонсируйте каждый заплыв». Ну, девочка только что научилась плавать — хорошо, мы тебе дадим. Кто десять копеек, кто пятьдесят копеек, а кто дал сто рублей. А она проплыла по два двадцать семь раз длину бассейна. И теперь ей надо ходить и собирать деньги с тех, кто ее спонсировал. Ей было одиннадцать лет. Она говорит: мам, пойди со мной. И я пошла. А люди небогатые в нашем окружении. Она говорит:

— Вот смотрите, у меня от Красного Креста свидетельство, я двадцать семь раз проплыла.

— А я сколько обещал? — По сто за заплыв…

А жена говорит:

— Что-что?!

В общем, этот человек три недели выплачивал Маше то, что обещал, но выплатил. Обращаю ваше внимание на красоту данного мероприятия, когда сам ребенок это делает, т.е. ты лично что-то делаешь. Знаете, что для меня делали в школе? Учили неправильные французские глаголы. А они очень сложные, очень скучные, никто не хочет. А вот ты выбрал charity, вот класс наш выбрал какое-то благотворительное дело (я несколько лет ведала благотворительной деятельностью всей школы — это кошмар).

Скажем, мы поддерживаем изделие игрушек для людей с ДЦП. Что мы будем делать? Одна девочка это будет делать, другая девочка — то, а одной я говорю: «Хочешь, я тебя буду спонсировать на французские неправильные глаголы? Ты не хочешь их учить — не надо. Не учи для французского. Но я тебя буду спонсировать, и я тебе буду платить, я, твоя учительница, буду тебе платить, если ты выучишь и сдашь свои знания — не мне, а другому, очень строгому учителю». А другие говорят: «А мне можно?» Вы знаете, вся эта моя группа (класс и группа не совпадают), все девочки, которые были в моем классе, выучили по двадцать — подлые! — по двадцать глаголов! Сдали экзамены. Мне это стоило многих денег. Но мои коллеги — их ученицы ведь выучили глаголы — вернули мне эти деньги. Таким образом мы собрали средства на игрушки.

Очень советую такое спонсирование, потому что его можно делать с юмором, можно делать полезным для здоровья и т. д. Но вот спонсирование какого-то отдельного человеческого усилия — это страшно важно. Владыка очень одобрял.

            Вопрос из зала: С взрослыми, безусловно, это замечательно. Но с детьми, во всяком случае, в такой вот интеллигентной, что ли, культурной традиции предполагается, что деньги — грязь. Вымой руки! Больше они о деньгах слышать не должны.

            И. Я. фон Шлиппе: Я бы начала бороться с таким предубеждением сразу, потому что когда-то они должны понять, что деньги — это средства к жизни.

            Реплика из зала:  Да, но пока они маленькие, так было принято.

            И. Я. фон Шлиппе: Если не с маленьких, то с двенадцати лет можно и начать…

            Реплика из зала:  Мы тут параллельно обсуждаем, что у нас с пеленок теперь понимают, что такое деньги.

            И. Я. фон Шлиппе: Я привела примеры того, чем мы занимались.  И еще были

дары натурой. Дары натурой — это не то, чтобы тряпки принести, какое-то материальное добро пожертвовать, а это бесплатное предоставление профессиональных услуг. У нас один человек в одиночку выкрасил кисточкой весь собор. Два с половиной года красил — но изумительно выкрасил! Содрал все старое, поставил все новое, изумительно выкрасил. Он был психически сломанный человек, его спасли от самоубийства и у нас он нашел себе приют. К нему никто не приставал, он приходил, кисточкой своей мазал, иногда с Владыкой перекидывался словцом — и так он при нас и прижился, остался, никто его не трогал.

            Вопрос из зала: В церкви жил?

            И.ф.Шлиппе: При церкви. Он весь храм изнутри очистил. Но учтите — ему все-таки было оказано очень большое доверие. Его оставляли одного, он в принципе ведь мог и осквернить иконы. То есть к нему отнеслись с такой любовью, что единственное место, где он себя чувствовал хорошо, был храм. Кстати, он собирал сам деньги на краску. Нам это вообще ничего не стоило. Вот так спасли человека, и он встал на ноги.

А Таня Майданович, которую все мы знаем по ее огромной работе по собиранию и распространению текстов Владыки, занималась садом при лондонском соборе.

Архитектурные планы. Наш отец Александр Фостиропулос— архитектор, Михаил Мандрыгин — тоже преуспевающий архитектор. Они создавали планы строительства нашего приходского центра,  ремонтов, реставрации здания, а также следили за прорабами. Вся архитектурная часть, связанная с нашей епархией, была бесплатной. Плотники были — делали, скажем, киоты, тоже бесплатно. Секретарская работа, включая издательство, была полностью бесплатной. В Лондоне бесплатно в соборе работали его прихожане — по специальности юристы, бухгалтеры. Но аудитора мы всегда приглашали извне, потому что нужно, чтобы чужой специалист удостоверил правильность работы бухгалтера-­прихожанина. Аудитору мы платили. Маляры, плотники, швеи — это было естественно, чтобы они на храм работали бесплатно. Но самым почетным делом у нас в приходе была уборка храма и подсобных помещений. На уборку приглашались поименно избранные. Просто так людей не принимали, даже когда просились. Иногда посторонние удивлялись, когда на Страстной, после выноса Плащаницы, вдруг нарядная дама надевает на себя рабочий халат, становится на колени и начинает снимать воск с пола.

Причем, люди видели эту работу только раз в год, на Страстной. Остальное время, в будние дни, они делали это без свидетелей. Такого не было, что я такой избранный, полюбуйтесь. И мы не знали, кто там убирает. Только иногда узнавали, а вообще-то — это было очень почетно и никому не известно. Кстати — все материалы и утварь для уборки покупали те, кто занимался уборкой, жертвуя не только свое время, но и деньги.

Миряне полностью и бесплатно (т. е. они находили деньги для этого) осуществляли следующие работы: пошив и содержание облачения как клира, так и самого храма. Кто знает, что такое собор, как собор одеть, переодеть к празднику, тот понимает, что это огромная работа. Ткани, нитки, позумент — вообще материалы. Иногда собирали деньги на определенный набор облачений или украшений к празднику. Ремонт облачения тоже делали сами, бесплатно. Вышивали даже иконы. В частности, Плащаница у нас была вышитая.

Иконы: из нашего лондонского собора вышло несколько течений британской иконописи. Создано много тысяч икон, в том числе совершенно оригинальные иконы британских святых, еще до раскола просиявших на Британских островах, — их именами называются некоторые приходы.

Музыка: хор весь, кроме одного человека, пел бесплатно. Этот один человек был, простите, отсюда. Он хорошо пел, но — за деньги. Остальные все пели бесплатно. Но ведь кроме самого пения во время богослужений нам нужно было перевести все богослужебные тексты на английский язык. Вы представляете — перевести на английский все тексты, включая все каноны. Кроме того, их нужно было опубликовать (т.е. напечатать), а также переложить на музыку. А музыка у нас была, в основном, русская, т.е. те же мелодии, что здесь поются. Английский язык на эту музыку не ложится никак. То есть еще надо было не только передать английскими словами смысл богослужебных текстов, но и нужно было это сделать так, чтобы эти словосочетания можно было разумно произнести, чтобы прихожанин мог это услышать, понять и молиться этими словами. Кстати, музыка у нас — больше обиход и знаменный распев. У нас таких, знаете, Архангельских, особенно не пели, Владыка не допускал, чтобы пели концертно. Вся эта музыка создавалась не только бесплатно, но также приносила некоторый доход, но не авторам, а собору, благодаря продаже изданий и пластинок. В каталоге нашего издательства пластинок IKON наименований было больше, чем у кого бы то ни было в мире.

Проводились курсы для певчих, для регентов, для чтецов. Курсы проводились по пению и чтению на обоих языках, естественно, у нас ведь всегда службы были (последние тридцать лет, во всяком случае) на обоих языках. А пели мы на том языке, на каком нам велели петь на данном богослужении. Например, одну свадьбу мы без предупреждения пели по-португальски, потому что неожиданно приехали родственники невесты, которая была из Португалии. «Отче наш» мы пели четыре раза, в том числе по-испански, а потом нам сказали: «Нет, это было не по-португальски»,  — и мы спели по-португальски. Пока мы поем, кто-то пишет, как это произносится. А по-гречески, по-румынски на Пасху мы пели без шпаргалки — этому уж мы были обучены.

Отопление и электроэнергию оплачивали, хотя бы частично, путем продажи утильсырья. Этим занималась молодежь и примкнувшие к ним друзья. Опять же, это был какой-то выход непосредственно из храма в окружающее общество.

Просфоры и угощение на праздники — тоже дело рук прихода. А наша семья годами, десятилетиями на разговение прихода красила по тридцать дюжин яиц: дети наши это делали. У каждого была своя специальность (одна дочь варит, другая красит, сын на каждом яйце пишет ХВ и рисует православный крест). По всей стране, по всей Великобритании до сих пор проводятся курсы просфоропечения, вместе с комментариями различных сортов муки и дрожжей. Просфоры у нас не всегда очень хорошо получаются, но всё-таки стараемся. Есть изданные в разных приходах поваренные книги с рецептами, в основном постных и традиционных праздничных блюд православной кухни — не только русской православной кухни, а разных стран.

В общем, я долго могу говорить о том, что у нас в приходе делалось. Вы сами понимаете: то, что в приходе нужно было делать, то и делали, и это общее дело не требовало никаких расходов от клира.

Конечно, кроме работы практической, велась и огромная теоретическая, просветительская и воспитательная работа.

Была воскресная школа и детские лагеря — не только приходские, но и епархиальные, где дети и молодежь вместе молились, играли, работали, занимались спортом. Платили все, руководители за себя тоже платили. У нас так, как у скаутов: кто работает, тот и платит.

Конференции: раз в год около двухсот человек собирались на трое суток, со второй половины дня в пятницу до второй половины дня в понедельник, на конференцию, посвященную определенной теме. На конференциях выступал всегда владыка Антоний и до шести докладчиков, как клириков, так и мирян. В основном мирян. Из СССР к нам приезжали редко, но вот приезжал митрополит Владимир, тогда еще Ростовский, а теперь уже Украинский, Киевский. Темы конференции были разные. Помню одну, которая здесь была бы невозможна, я думаю,  — «Царственное служение мирян». Была целая серия конференций, посвященных Таинствам, была конференция на тему экологии и ответственности человека за природный мир. Конечно, совершались богослужения, проводились дискуссионные группы, была возможность совершенно неформальных встреч. Проводились конференции всегда в школе-интернате во время каникул, так что нам готовили пищу штатные поварихи школы, но накрывали и убирали столы и мыли посуду мы сами (по очереди). Уборку осуществляли тоже сами. Владыка всегда просил людей каждый раз садиться за трапезой рядом с незнакомыми людьми, чтобы как можно больше расширить круг знакомств со своими братьями — православными в Великобритании.

На богослужениях во время конференций пел хор — собравшиеся со всей страны приходские певчие и их регенты. Регентовал обычно отец Михаил Фортунато из Лондона. Без спевок, без какой-либо организованной подготовки собирались и пели на обоих языках. Нужно сказать, что спевки пытались проводить, но на них никогда не было времени, люди старались присутствовать на докладах и участвовать в дискуссионных группах. Пение, однако, получалось достаточно слаженным, потому что пели мы все по нотам, распространявшимся из собора, с английскими текстами, созданными нашими же переводчиками. Отклонения от этого общего обихода бывали, конечно, но в основном мы пели слаженно.

Для детей была своя программа, в которую входили и богослужения, и разнообразные занятия типа бесед и дискуссий, игры, спорт, некоторые виды рукоделия. В частности, дети готовили просфоры для нашей воскресной литургии. Кроме того, дети также активно участвовали в техническом обслуживании конференции. Кстати, имейте в виду, что если у вас какая-то конференция, и если к каждому докладчику приставить подростка, то докладчику это будет очень удобно, а подростку будет поучительно. А потом они между собой обсуждают, и не только какие были стоптанные башмаки, но и что эти люди сказали. У нас мои дети специализировались на том, что встречали людей по приезде, отводили в регистратуру и разводили людей по комнатам. Помогали, естественно, с багажом, новичкам показывали территорию… Таким образом, они всех знали, и все их знали, значит, у участников всегда было к кому обратиться как бы за первой помощью.

Если вы организуете конференцию, не знаю, как тут у вас, но у нас было несколько человек, которые были совершенно невыносимы. Ну, просто невыносимы. Я была в оргкомитете, и как-то раз получилось, что отец Джон Ли говорит: «Извини, Ирина, я должен лететь в Америку, у меня бабушка умирает». Ирина Кириллова говорит: «Извини, Ирина, меня в Москву вызывают». В общем, я осталась одна в оргкомитете. Ну, и мои дети, слава Богу, были при мне. А на конференцию едет двести сорок человек. И их кормить надо, посуду сами моем… все это надо организовать… Кроме того, была у нас некая Вера. Она просто сумасшедшая была, с официальным диагнозом о нарушении психики. Для блага конференции мне надо было ее обезвредить, поэтому я ей поручила обеспечить порядок в столовой. Чтобы всегда было хорошо накрыто, аккуратно и чисто и чтобы посуду мыли не всегда одни и те же, а была устроена очередность мытья. В общем, Вера была при деле, ее ни разу не видели ни на одном собрании. Она сама чистила кастрюли, чего от нас не ожидали. Дети при ней вдруг к ней прилипли. Есть дело, понимаете? И дети ей помогали. А вообще-то говоря, она всегда детей отпугивала, наводила на них ужас — она с них пальцами снимала бесов, бросала этих бесов на пол и топтала ногами, и это во время литургии. А вот на этой конференции она была как шелковая. И все говорили: какая чудная конференция! Как у нас спокойно!

Так что имейте в виду, если у вас есть проблема, старайтесь подойти к ней конструктивно.

Последнее, что скажу о конференциях: мы все платили за конференцию. И каждого из нас просили дать денег больше, чем стоила конференция, для так называемых стипендий для неимущих. А кем были эти неимущие, мы не знали. Даже оргкомитет не знал, на кого это все идет, кто платит, кто не платит. Знало только духовенство.

О существовании и работе епархиальной ассамблеи вы знаете, об этом рассказывать мне не обязательно. Раз в год у нас была специальная архиерейская литургия. Терпеть этого Владыка не мог, но всё-таки раз в год разрешал — на праздник епархии со всей страны на автобусах съезжались люди. Огромный хор, после службы в саду угощение для всех… большой праздник. Опять-таки бесплатный и открытый для всех, даже чужих.

Кроме этого мы проводили огромную общественную работу. Во Всемирном Совете Церквей мы представляли Московскую Патриархию. Но и по самой Англии мы представляли Православную Церковь. Хотя в Великобритании проживает более миллиона греков, все равно православных как таковых в организациях, объединяющих Церкви всех деноминаций страны, представляли именно мы, потому что наша община была самой активной, а также самой — как бы сказать — однородно-православной. Мы не были национальной общиной, нас объединяла только и исключительно наша православная вера. Мы не были «природной» общиной, у нас каждый по велению своей души пришел в данную церковь, в данный храм — вот откуда такая активность.

Мы представляли православных как таковых в Комитете по преподаванию религий при Министерстве образования. Мы имели возможность влиять в какой-то мере на школьные и вообще учебные программы по религиозным вопросам, в том числе и на религиозные передачи по радио и телевидению. Мы представляли православных в государственных и общественных комитетах, в комитетах по детдомам, по тюрьмам, по бездомным. Например, наша дочь Лиза была очень много лет главным представителем британских православных в организации, которая занимается бездомными. Они придумали интереснейшие вещи, когда бездомные сами строят, сами ремонтируют заброшенные помещения, которые, в принципе, предназначены на снос, но если кто-то возьмется их отремонтировать, то их отдают во владение. Скажем, владельцы во время войны погибли, а кто унаследовал это жилье, неизвестно,  — и оно сто лет, сто один год должно стоять бесхозно. И комитет, в который входила Лиза, предложил забирать такое жилье и отдавать во временное пользование, на семьдесят лет.

Я не буду перечислять все, скажу просто: если имела место какая-либо общественная деятельность, где Церковь могла быть полезной, там мы были. Именно мы, духовные чада митрополита Антония, члены его епархии. И именно мы и остались, потому что новому Сурожу это ни к чему. Мы — крохотная группа, у всех по несколько должностей получается, но так это и есть.

Бюджет. Бюджет прихода, как и бюджет епархии, разрабатывается каждый год своим бухгалтером (будь то бухгалтер любого прихода, или бухгалтер всей епархии), представляется приходскому совету, который весь выборный, и после этого приходской совет его представляет общему годичному собранию прихожан. Без утверждения прямым голосованием прихожанами бюджета прихода приход не имеет денег. То есть он не имеет права распоряжаться денежными средствами.

Бюджет у нас обычно довольно маленький, и он должен был покрывать многое, в частности — мы платили пенсионные взносы за всех священнослужителей. Значит, откуда-то надо было брать эти деньги. Кстати, расходы по участию во всех комитетах, о которых я говорила, оплачивались не участниками, а центрально: либо приход, либо епархия, и наше участие в данном мероприятии было таким образом каждый год одобрено общим собранием. То есть какие-то расходы всегда были, но также и на какие-то доходы всегда можно было рассчитывать, потому что мы регулярно «делали дарения», просто из банка переводили на церковный счет. Членских взносов никогда не было — Владыка не хотел их вводить, полагался на совесть людей. Обычно, если было известно, что в предыдущий год мы только-только уложились в бюджет, значит, в этом году бюджет нужно поднять, и прихожане должны иметь в виду, что им надо будет собрать больше денег.

Как на приходском уровне, так и на епархиальном, как и на уровне благочиний, бюджет всегда был совершенно прозрачен не только для властей, но и всех прихожан, причем каждый прихожанин имел право голоса его утвердить или не утвердить. Бывало, что не утверждали бюджет на собрании. Так бывало, я помню.

Я думаю, что касается жизни прихода, я на этом остановлюсь.          

            Вопрос из зала:  А Владыка, он непосредственно руководил всей этой деятельностью, или всё-таки он был на дистанции? Вникал ли он во все вопросы жизнедеятельности собора, храма как такового или всё-таки нет?

            И. Я. фон Шлиппе: Владыка был автоматически председателем всех организаций. Он никогда не председательствовал, потому что он этого не любил, он всегда назначал себе заместителя. Но за ним всегда было последнее слово. Но он, конечно, не вникал во все детали, об этом не могло быть и речи. Кроме того, я, с одной стороны, говорю о приходе, в котором была,  с другой — о епархии, где я тоже была, причем даже членом совета, так что немножко неясно получается.

Конечно, Владыка не мог руководить лично каждым приходом. Десятки приходов — он даже посетить мог не каждый приход. Каждые десять лет, может быть, он в дальние приходы приезжал. Нет, он в них ничего не «утверждал», самостоятельность была огромная. Не самотек, а именно самостоятельность.

Финансовую отчетность приходов, например, знал бухгалтер по епархии, к которому должны были стекаться и стекались десять процентов от приходов на функционирование епархии. Но знаю, что не все приходы высылали эти средства. Некоторым, особенно малочисленным и бедным, разрешали не поддерживать епархию финансово, а некоторые просто так не платили. Об этом раз в год объявлял епархиальный бухгалтер, когда представлял годовой отчет Ассамблее. В связи с этим выражали огорчение, но не более того. Как-то раз внесли предложение, чтобы лишить представителей этих приходов-неплательщиков голоса на собраниях епархии,  — его не поддержали.

Но главой каждого прихода был, естественно, настоятель. При настоятеле был приходской совет, который избирался прихожанами. Кандидатуры никем не утверждались, дело происходило так: если два человека выдвинули кого-то, то его кандидатуру надо было представить на выборы. Кстати, все выборы проводятся тайным голосованием, голоса подсчитываются заранее назначенными лицами. Прихожане не выбирают себе такого человека, с которым не хотят работать, самоконтроль был постоянный и остается до сих пор. Точно так же выбираются и староста, и помощники старосты — на определенный срок, в разных приходах по-разному. Два человека предлагают кандидатуру, прихожане голосуют, избирается тот человек, за которого высказалось большинство. Из-за того, что все сами за все отвечают, тут никуда не денешься. Точно так же, как не есть мяса в среду… Каждый отвечает за себя перед Богом, и получается, что все мы живем перед лицом Бога во всем.

Фонд Святого Григория возник совершенно стихийно, потому что была нужда, а там люди были согласны помочь. У меня были знакомые и тут, и там, и было желание помочь. Вот так возник этот фонд. Но я хотела бы с вами поделиться вопросами, на которые стоит вам посмотреть. Работая, я поняла, что главное в благотворительной деятельности не то, что делаешь, и не то, что даришь, а то, чему можешь научиться или научить людей. И главное, что учишься видеть ситуацию, видеть корни проблемы, возможные решения, возможные способы осуществления этих решений.

Вот гуманитарная помощь. Дарители — почему они дарят? Чтобы отделаться от барахла? В основном, честно говоря, именно для этого. Чтобы быть добрыми, для престижа в обществе? Из любви? Иногда действительно из любви. Но имейте в виду, что дарители разные. И надо это учитывать. И дарителей надо воспитывать. Их нужно привлекать к личной встрече с теми, кто получает их помощь.

А получатели — что им нужно? Есть ли опасность, что вы ухудшите положение тем, что будете им помогать? Есть такая опасность. И решение любой проблемы, должно быть сразу направлено на несколько аспектов сразу. Скажем, накормить голодного несомненно нужно. Но поставками продовольствия проблему не решишь. Надо что-то предпринимать самим. Если людям постоянно выдавать продуктовые посылки, они не  будут шить, не пойдут строить, не будут копать — они будут сидеть и говорить: «А почему сегодня нам даете масло другого качества? Что это вы нам подсолнечное? Вчера было кукурузное!»

В общем, вы подумайте над всем этим. Я для вас даже материалы подготовила. Например, как бы вы решили проблему, которую мне пришлось решать, будучи в Ленинграде (тогда еще был Ленинград)?

Мне предлагают три тонны детского питания, в виде сухого порошка. Три тонны. Забрать надо сейчас. А вокруг голодные дети, правда? Три тонны  хорошего питания с документами, все легально, все не просроченное. Три тонны — это грузовик. А детям питание нужно. Вот подумайте, что вы будете делать?

            Реплика из зала: Организуете людей, с которыми вы связаны.

            И. Я. фон Шлиппе: Мне позвонили по телефону, три тонны надо сейчас сразу забрать. Я согласна: организуйте людей, с которыми вы связаны. Но дело в том, что люди, с которыми я связана,  — голодные и неимущие, обремененные голодными детьми. Они не могут справиться со своей собственной жизнью. А тут нужно принять (причем — куда принять, неизвестно) три тонны сухого питания, оно же в мешках.

            Реплика из зала:  Я бы попробовала обратиться к родителям детей, у которых есть машины.

            И. Я. фон Шлиппе: В Ленинграде я позвонила в кладбищенский приход. Кладбищенский приход — у них, между прочим, есть транспорт (все смеются). И я сказала: «У вас, я понимаю, лежат люди, и им уже питание не нужно. Но у вас есть и транспорт, и помещение на запоре, и у вас есть прихожане вашей церкви, у вас есть родственники ваших покойников. Приходите, заберите, заприте у себя и раздайте». Вы правы — надо найти людей и раздать. Но раздать родителям — я не могу, их много и они без транспорта, а тут количество дарения — на грузовик, и мне не дают грузовик, мне дают только эти мешки.

А когда к дарителям приехали за детским питанием с кладбища, то дарители очень удивились,  увидев это, и решили, что я сумасшедшая.

            Вопрос из зала: Когда грузили в катафалк?

            И. Я. фон Шлиппе: Да, грузили в катафалк.

            Реплика из зала:  Я с этим не могу согласиться. Те, с кладбища, ведь не знают, кому дарить. У них ведь нет сведений…

            И. Я. фон Шлиппе: Это был приход кладбищенский, а другие храмы были закрыты, вы, может быть, не помните. Ведь это было советское время… Девяностый год …

            Реплика из зала: Прилавки все были пустые.

            И. Я. фон Шлиппе: Спасибо за внимание! Простите, что я так…