I

Вот мы снова собраны на говение; снова мы собрались вмес­те, чтобы вместе, как одна семья, поддерживая друг друга, окрыляя друг друга и примером, и лаской, и добрым, укрепляющим сло­вом, войти в этот Пост, который перед нами лежит как открытая возможность встретить Христа, встретить Его по-новому, с новой глубиной чувства, с новой преданностью жизни. И вот у этого преддверья, вступая в вечность, предваряя нас в полноту этой вечности, которую мы на земле можем только предвкушать верой, надеждой и переживать краем души и глубиной тоски по Боге, в эту вечность вошли две наши прихожанки.

Каждый раз, когда кто-либо уходит так в вечность, перед нами становится вновь и вновь вопрос о нас самих и о любви. О нас самих, потому что каждая смерть нам говорит о том, что пройдет недолгое время, и мы в свою очередь ляжем костьми, и мы в свою очередь войдем в вечный покой, и в свою очередь мы тоже родимся в вечность, как говорили ранние христиане о смер­ти. Родимся: оставим обветшалое, оставим оскверненное, озаримся светом новым, который ничем уже не омрачаем, и войдем в вечную жизнь.

Но смерть близких, дорогих нам людей говорит нам тоже о любви и ставит перед нами вопрос о том, как мы любим — надолго ли? навсегда ли? глубоко ли, поверхностно ли? Помня только себя — или забывая себя, чтобы любить, т.е. помнить всем существом только другого… Придет время встречи; какова будет эта встреча? Для тех людей, которые сердцем оста­нутся верными через всю жизнь когда-то родившейся дружбе, любви — эта встреча будет радостью; а что, если мы встретим­ся, и вдруг с ужасом заметим, что этого человека, которого мы как будто и любили, любили всю жизнь, когда он умер, мы забыли через скорое время; вспоминая о себе самих, думая только о се­бе самих, мы не сумели удержать в сердечной памяти, в единст­венной памяти, которая может устоять против времени, против старости, против всего, мы не сумели удержать любимого человека

Мы молим Бога о том, чтобы умирающим давалась вечная па­мять, чтобы они никогда не были забыты. Богом они забыты не бывают; Бог до самозабвения любит, до крестной смерти любит, до потери собственного сознания любит… Но мы — Хрис­товы; нам поручено Богом любить Его любовью, помнить Его памятью, на земле быть как бы живым доказательством того, что можно не бояться себя забыть, потому что тебя не забу­дут, живым доказательством того, что если человек и себя поте­ряет до конца по любви к ближнему, он всё равно жив, потому что его помнит Бог и помнят другие люди…

В этом удивительная тайна любви — что мы призваны так любить, как нас возлюбил Бог, т.е. до самозабвения, до креста, до смерти; мы призваны так друг друга любить, чтобы свою жизнь истощить до конца, отдать до конца друг для друга. И это бы­вает страшно; думается: а что, если я о себе забуду, и никто не вспомнит: неужели я тогда выйду из жизни, из бытия, если не вспомнит меня никто, если забудут меня все — тогда что? … Не забудет Бог; не забудет Божия Матерь; не забудут святые Божии, не забудет ангел наш хранитель и силы небесные; не забудут и грешники, хрупкие, слабые грешники, которые жиз­нью не умеют любить, не умеют любить до конца, но которые серд­цем умеют болеть и любить, и никогда не забыть. Наша надежда на вечную жизнь именно в том, что мы любимы; нам не нужно о себе заявлять, нам незачем утверждать се­бя, напоминать о себе, твердить всем вокруг: «Не забудь! Не забудь!..» Напоминать друг другу о себе не только добром, но порой и всем, что раздражает людей вокруг нас: только бы не быть забытыми, только бы заметили нас, только бы не было этого страшного чувства, что меня нет, что мимо меня проходят все, что я даже не тень, даже не призрак — что я не видим, не слы­шим, не чуем… Мы можем этого не бояться; всегда найдется та любовь, из которой нас не может вырвать ни высота, ни глубина, ни долгота, ни ширина, и никакая тварь, как говорит апостол Павел. Из любви Божией не выпадает никто…

Но неужели нам надо только получать эту любовь? Неужели, зажегшись этой любовью, нося в себе хоть искорку этой любви, мы не можем ее дать вокруг себя? … И вот в этом вся жизнь наша христианская; знать, что мы любимы, любимы Богом, утверж­даемы Богом в вечность, и без страха, — потому что мы вечны, потому что в нас жизнь непобедима, пото­му что мы войско неодолимое — спокойно любить, даже если это может стоить нам потери жизни. И когда мы говорим о потере жизни, не надо думать только о том, что некоторые смертью своей прославили Бога или проявили свою любовь. Иногда прожить долгую, но самозабвенную жизнь, как апостол Павел го­ворит — умирать изо дня в день, носить в плоти своей мертвенность Христову — более важно, чем в одно мгновение преставиться от временного века в будущий, вечный. Нам надо научиться жить долго, жить сознательно, жить упорно, жить с верным, неколеблющимся сердцем. Этого ни­кто у нас не может отнять; силы тела — пропадут, умственные силы поколеблются; всё земное, всё душевное может начать свое увядание рано, и долго, долго вянуть. Но одно не может в нас умереть — это живое сердце.

И вот это сердце нам надо воспитывать всю жизнь, всю жизнь, никогда не дать этому сердцу охладеть, никогда ему не дать сузиться, никогда не дать испугу победить великодушие… «Не бойся, малое стадо, — говорил Христос, — Я победил мир…» Мы принадлежим к роду победителей, вернее, к роду тех, ради которых Христос жил, умер, был видимо поражен и на самом деле победил навеки. Мы уже люди, принадлежащие вечности, если мы только серьезно, сознательно бы это приняли, если мы не только головой, краем души, но всем существом осознали бы это, мы уже знаем о вечности, через слово Божие, через слово святых, через писания Отцов, через тайный голос Божий, звуча­щий в нашей душе совестью или тихим гласом вечернего ветерка, о котором говорит Исаия. Наконец и, может быть, больше всего через таинства мы приобщены вечности, и мы ее знаем. Мил­лионы людей дали бы жизнь, чтобы знать то, что мы знаем; но мы к этому привыкли; и поэтому самые драгоценные вещи, самое свя­тое нам кажется обыденным, и мы проходим мимо.

Если бы мы только могли понять, как мы богаты не только временным, но вечным, что мы укоренены там, где нет смерти, нет поражения, нет тьмы, нет разлуки, нет разлада, где всё уже осуществлено, уже дошло до своей полноты, сияя славой вечности, славой Божией — тогда мы могли бы жить мужественно, смело, безбоязненно; мы могли бы не бояться любить, если даже эта любовь раздирает душу, если даже она как будто сокрушает жизнь, ту, земную, малую жизнь, которая придет к концу, когда она расцветет в вечность. Потому что именно об этом нам надо помнить — о расцвете. Апостол Павел об этом писал, что он тоскует по вечной жизни, он хотел бы умереть, потому что для него жить — это Христос, а смерть была бы приобретением, ибо пока мы живем на земле, мы отделены от Христа. И в другом месте он говорит, что, когда он думает о смерти, он не думает о лишении временной жизни, о со­влечении этой временной жизни, будто один покров после другого срывается с него и остаётся смерть. Нет; для него смерть — это облечение в вечность.

Христос нам дал много образов Царствия Небесного, но один образ, мне кажется, здесь особенно кстати: Его притча о семени, которое должно умереть для того, чтобы принести плод. Каждый из нас, думая о себе, себя переживает как такое семя: сухое, ясно ограниченное, имеющее свою индивидуальность, легко отличимое от другого; такое зернышко мы можем держать на руке, и мы его видим. Если бы зернышко могло чувствовать, думать, оно бы испугалось при мысли о том, что его бросили в землю, и что в этой земле что-то очень страшное произойдет: его преграды разорвутся, оно смешается с живоносной, но чужой, страшной для него почвой; так и мы; мы боимся себя потерять, и поэтому мы остаемся замкнутыми, сухими, ограниченными, мы боимся себя потерять и поэтому мы не приносим плода. Но этот плод, конечно, гораздо более значителен для нас самих, чем плод, который при­носит зерно, брошенное в землю, для него самого; когда пахарь бросает зерно в землю, он в свое время собирает плоды, он будет жать. Когда мы опускаемся в землю, когда мы погружаемся в эту страшную, темную, пугающую нас почву человеческой жизни, в которой действует жизнь Божия, когда мы умираем, когда нам кажется, что мы начинаем себя терять и не можем больше себя найти, то плод, который мы приносим, это расцвет богатой жизни, богатой в тридцать, и в шестьдесят, и в сто раз, предельно богатой, богатой красотой, богатой плодами. О колосе мы дума­ем всегда как о том, что пожнёт хозяин; но, когда мы вырас­таем в полный, налившийся колос, хозяин нас не срывает; мы вы­росли в меру своей красоты, в меру полноты жизни.

Вот, если бы мы помнили об этом; если мы помнили бы, что смерть нам откроет не будущую жизнь, а будет для нас полнотой жизни, которая уже сейчас в нас зачалась… Сколько раз мы молимся, и душа горит, и слезы текут, и мысль собрана, и все тело как-то обновляется этой молитвой — и вдруг всё срывается. Сорвалось, потому что устало тело и не может больше вынести этого напряжения; сорвалось, потому что человек с нами заговорил; сорвалось, потому что ворвалась в ослабевающее вни­мание земная, мертвящая мысль, потому что заколебалось серд­це… Как это часто бывает, как это горестно: но эти мгно­вения, которые мы так переживаем, это уже мгновения жизни, вечной, ликующей, вечной жизни; как же нам бояться того момен­та, когда тело перестанет уставать, когда мысль перестанет колебаться, когда сердце перестанет двоиться, когда силы внеш­ние потеряют над нами власть, и мы сможем просто жить; это и есть смерть: дверь, через которую мы вступаем в жизнь, и самая эта жизнь, раскрывшаяся сначала как смерть зерна, а потом как его расцвет, сначала как погружение в тьму, в смерть, и потом как явление в красоте и славе.

Как мы могли бы жить глубоко и смело; с какой надеждой, с какой уверенностью мы могли бы жить, если мы это помнили бы. Если мы помнили бы не будущую жизнь, о которой мы не знаем ничего, а вечную жизнь, которую мы уже знаем теперь, блестками, зорями огненными, мгновениями — но которые дают смысл всему; такими мгновениями, ради которых стоит жить, годами, узнав, что это возможно, и что случившееся раз может повториться милостью Божией… Жить из изумления о том, что когда-то хоть один раз пережито, жить ради этого, жить бла­годарностью за это, жить не памятью, а трепетным хранением в сердце раз пережитого и трепетным ожиданием того, что это сно­ва непременно будет, что это был только отблеск, но что скоро займется заря, вскоре придет жизнь, скоро придет Бог, встреча… Это одно из самых глубоких побуждений к молит­венной жизни и к жизни по Евангелию, к жизни, где мы стараемся охранить, уберечь всё святое в себе через хранение заповедей, которые являются именно такой охраной… Вы, может быть, вспом­ните несколько образов, которые нам даёт Священное Писание: Моисей на горе Синайской; внизу в трепете и ужасе собравшийся народ, взирающий на высоты горы, покрытой темной тучей словно дымом из печи. И вот в эту темноту, движимый послушанием и ве­рой, подымается и вступает Моисей. И в то мгновение, когда он входит в этот мрак, этот мрак озаряется для него светом; слава Божия, виденная извне — ужас и тьма, пережитая изнутри, она — свет и жизнь. И он беседует с Богом, и опыт его беседы с Богом, этой таинственной, глубинной встречи избранника Божия со своим Господом, его побуждает сказать: «Господи, дай мне видеть Твое лицо!..» Он чуял Его дух, он слышал Его голос, он пережил Его славу: взглянуть бы в этот Лик, раз взглянуть! — и умереть, т.е. войти в жизнь… И Господь ему говорит: «Нет, это тебе сейчас еще невозможно; лика Моего ты видеть не можешь. Но Я тебя положу в расселину камня; Я покрою тебя рукой; и когда Моя слава пройдет перед тобой, когда Я мимо пройду, и сияние ослепительной Моей славы, которое ты теперь не можешь еще пережить, станет удаляться, Я приму Свою руку, и ты увидишь Меня сзади…» И так и происходит; и Моисей видит как бы от себя уходящего Бога… Один из Отцов Церкви говорит нам, что так бывает со всяким человеком, к которому сколько-то приблизился Бог, он переживает Его присутствие; он уже не может жить без тоски по тому, что он пережил, он хотел бы видеть лик Божий — но ему рано. Он видит, как удаляется от него Бог — и что же остаётся? Не бесплодная тоска, не горечь о том, что то, что однажды было дано, теперь уходит — нет! Голод и жажда и том­ление по тому, чтобы снова встретить Того, Кто есть любовь; Кто есть жизнь; Кто есть полнота, Кто есть истина и предельная красота, в Ком — сияние вечности. И остаётся только одно: сле­довать за Ним, идти за Ним, идти, куда бы Он ни пошел… И так и говорит Моисей, когда Господь ему повелевает вывести из Египта детей Израильских: «Но пойдешь ли Ты с нами, Гос­поди, потому что если Ты с нами не пойдешь, незачем нам ухо­дить из плена…»

Второй образ мы видим того же рода; после того, как Хрис­тос был крещен Иоанном в пустыне, Креститель громко заявил сво­им ученикам: «Вот — Агнец Божий, внемлющий, поднимающий на Своих плечах грех мира…» И двое из учеников оставили Иоанна, кото­рый был только Предтечей Того, Кто теперь уже пришел, и после­довали и поспешили за Ним. И Христос обернулся: «Чего вы от Ме­ня хотите? — Мы хотим видеть, где Ты живешь…» Они хотели с Ним побыть, они хотели быть в Его присутствии, услышать Его слово. Но за этими словами, без того, чтобы они это знали, кроется, может быть, смысл, который нам ясней, чем им; они встретили Его там, где Он остановился, в одной из бедных хижин, недалеко от Иордана; но Он был Тот, Который живет во свете не­приступном — живой Бог и Самый Свет. Он был Тот, Который стал человеком, и теперь живет среди нас, как один из нас, как брат наш по человечеству; Он Тот, Который сошел во ад крестом и смертью… Вот, Кого они встретили, и постепенно, шаг за шагом, они обнаружили, где Он живет: на престоле на небеси, на жребяти осли, как поётся в день Входа Господня в Иерусалим: да; и на земле, и на небе, и во времени, и в вечности, и в аду, и в раю, неизменный и тот же Господь, с нами, с нами везде наш Бог. И вот мы призваны идти за Ним; но не только следовать за Ним исполнением Его заповедей, но идти, потому что нас влечёт тоска по Нем, потому что мы не можем жить без Него, раз с Ним встретившись, раз коснувшись Его присутствия… Вспомни­те рассказ о слепорожденном, как его исцелил Господь — на что открылись его глаза, когда впервые, впервые они что-то увидели? Они открылись на лик Бога, ставшего человеком, они открылись на взор, на бездонный взор Божественной любви, кото­рая его увидела среди толпы…

И мы тоже, иногда, в какое-то мгновение на лице человека, в момент молитвы, причащения Таинств, в животворящем Божием слове, через икону, через слово святых вдруг переживаем это: наши глаза открылись на живого Бога; и мы ранены навсегда этой тоской, этой любовью — и не дай Бог, чтобы когда-нибудь исцелились, когда-нибудь «выздоровели» поземному и умерли к небесному!

У нас, однако, не всегда хватает упорства, верности серд­ца, уверенности в нами же однажды пережитом, чтобы всю, всю нашу жизнь устремляться, идти, идти, пока мы, наконец, не достигнем Бога, пока Он не повернется и не скажет: «Чего вы от Меня хотите, дети? …» И вот тут мы должны научиться не только верности, не только решимости, без которых мы никуда не дойдем, но также воспитанию в себе этой тоски, это­го голода, этой жажды, этой надежды. И мы должны научиться то­му, чтобы себя не обманывать, не питать ложной пищей, не пья­нить ложным пивом, не утешать ложным утешением, а нести в сво­ем сердце, в своей душе, в своей плоти, во всем своем существе этот крик всего нашего естества: «Зачем, Господи, Ты меня оставил сиротой? Когда же, Господи, Ты придешь? Приди, Господи, утешь, спаси!» И Спаситель знал, что будут такие люди, которым будет невыносимо потерять Его, раз нашедши; и Он им обещал, что нас Он не оставит сиротами, что Он пошлет нам Утешителя, Духа Своего Святого… Что значит слово «утешитель» по-славянски? Это, с одной стороны, тот, который утешает, в нашем, русском смысле этого слова, который снимает с нашего сердца горе, или облегчает его, не оскорбляя нас, не унижая, не стараясь отвлечь нашего внима­ния от истинного горя нереальным утешением, а приходя к нам, усугубляя наше сознание любви ко Христу, но тоже давая нам со­знание Его близости — невидимой, и, однако, животворящей. Уте­шитель по-славянски значит тот, который дает крепость и силу на жизнь, на сиротство, на то, чтобы идти, идти всю жизнь, пока мы наконец, не дойдем. Утешитель это тот тоже, который дает нам радость. Откуда же нам взять эту радость, когда Гос­подь от нас вознесся на небо? Радость наша в том, что наше спасение завершается тем, что Он вознесся. Как Христос нам го­ворит Сам в Евангелии: «Лучше для вас, чтобы Я сейчас по­шел к Отцу Моему и Отцу вашему…» Радость наша в том, что Христос победил, и что мы можем радоваться Его победе. Его вечной славе, Его дивной любви; радоваться мы можем о том, что Он не только — цель нашей тоски, нашего шествия, но Он — дверь, раскрывающая перед нами вечную жизнь; и радоваться мы можем о том, что Он есть путь. Он с нами, как Он был со стран­никами, идущими из Иерусалима в Эммаус, невидимо или видимо, неузнаваемый или, порой минутами, узнаваемый. Он идет рядом с нами, раскрывая наши сердца, наши умы, наши души, стучась в нашу жизнь, требуя, прося, моля, чтобы она раскрылась, разверзлась и стала достаточно широкой и глубокой, чтобы вместить вечность. Но Он тоже путь, и на каждом шагу этого пути, на каждом мгно­вении мы во Христе и со Христом.

И вот в нас борется, с одной стороны, тоска, порой отчая­ние о том, что мы не можем достичь Бога, что Он ухо­дит, что Он неуловим, что мы только чуем Его присутствие — и не можем стать перед Ним и лицезреть Его как лицезрели Его слепорожденный, и Вартимей, и столько, столько людей, слепых телом и слепых душой, и вместе с этим, наряду с этой тоской, борением, мукой — надежда сверх всякой надежды, уверенность веры, уверенность надежды, потому что мы уже знаем что-то о Божественной любви.

Вот если бы только мы это помнили! То, что нам больше все­го мешает в духовной жизни, это, с одной стороны, не чувствие: мы так огрубели, мы так привыкли к резким, грубым прикоснове­ниям земли, что мы еле-еле чувствуем нежное, ласковое, едва ощутимое прикосновение Бога. А когда мы его ощутили — мешает нам не только слабость нашей воли, не только колебание наше — мешает нам забывчивость: заслоняет нежное — гру­бое, заслоняет то, что требует внимания — Того, Кто стучится в нашу дверь, Кто просит внимания — и отхо­дит, если только мы от Него отвернемся. И вот мы должны научиться чуткости, которой мы боимся, потому что быть чутким это неминуемо будет значить пережить не только большую, глубо­кую радость, но и большую, острую боль. Но мы должны научить­ся не забывать; то, что пережито — хранить; то, что самое нежное и хрупкое — беречь и этим жить, пока это не ок­репнет, не расцветет, пока то, что мы уберегли, не станет нашей собственной защитой…

Вот на этом я остановлюсь сейчас; если не будет у меня другого какого-нибудь побуждения, если не соберутся на сердце иные мысли, я продолжу эту беседу размышлением о том, что еще может побудить нас, зажечь нас к молитвенной жизни, т.е. просто к жизни, к тому, чтобы жить не только земным, но небесным, не только собой, но ближним и Богом. А теперь я пред­лагаю всем побыть немножко в тишине — в храме кажется очень холодно; или здесь, пока те, которые обычно занимаются нашим угощением, не приготовят стола, потом вновь соберемся.

П

Я хочу продолжить утреннюю нашу беседу несколькими отрыв­ками из дневника Старца Силуана, который гораздо лучше выража­ет то, что я хотел довести до вашего сердца, чем я, наверное, сумел сделать. Эти отрывки взяты из главы «Адамов плач», и они особенно кстати сегодня, когда мы вступаем в неделю о Страшном суде и вспоминаем изгнание Адама из рая…

«Скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его. Как мне Тебя не искать? Ты прежде взыскал меня и дал мне насладиться Духом Твоим Святым и душа моя возлюбила Тебя. Ты видишь, Гос­поди, печаль мою и слезы; если бы Ты не привлек меня Своей любовью, то и не искал бы я Тебя так, как ищу. Но Дух Твой дал мне познать Тебя, и радуется моя душа, что Ты — мой Бог и Господь, и до слез скучаю я по Тебе… Скучает душа моя о Боге и слезно ищет Его. Милостивый Господи! Ты видишь падение мое и скорбь мою, но смиренно прошу Твою милость: излей на ме­ня грешного благодать Твоего Святого Духа; память о ней влечет мой ум снова найти Твое милосердие. Господи! Дай мне смиренного Духа Твоего, дабы снова не потерял я Твою благодать и не стал бы рыдать о ней, как рыдал Адам о рае и Боге…»

Мы в прошлой беседе затронули вопрос о том, что побуж­дает нас молиться; видение жизни, видение смерти; встреча хоть краем души с Богом и неумолкаемая тоска по Нем, радость об этой встрече, сиротство, утешение Святого Духа, надежда сверх вся­кой надежды — все сложные чувства, которые рождаются от того, что мы и в Боге, и вне Его, и близкие без конца, бесконечно близкие, и вместе с этим — такие далекие. Но есть и другие вещи, которые побуждают нас к молитве: разве мы не видим в на­шей собственной жизни, в жизни других людей, как глубоко сострадателен Господь, сострадателен в самом сильном смысле этого слова. Скоро, очень скоро мы вступим в страстные дни; вот, где мы видим сострадание Божие. Бог стал человеком, чтобы всё пережить, всё без остатка, кроме греха, пережить, что является судьбой человека. И пережить так, как ни один че­ловек не в состоянии этого сделать. Мы рождаемся в условия зем­ной жизни, не зная других условий; пока не коснется души на­шей благодать, пока мы не почуем Бога, всё, до конца, сво­дится к земле. Христос — наш Бог, Он рождается в земную жизнь из бездонной бесконечности вечности; Он делается пленником времени, Он, вечный и безвременный, вневременный; Он делается пленником созданной человеческим грехом страшной, губительной, смертоносной жизни, которую мы создаем. И Он делается пленником такой любви и сострадания Своего, что, не будучи в состоянии вы­нести человеческого горя Он Сам делается человеком, и всё несет на Своих плечах: всю скорбь земли, все последст­вия греха, включая смерть, включая отчуждение от ближнего, из­мену, наконец, потерю Бога, которая так страшно выражена сло­вами: «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?..» И сошествие во ад… Если мы хоть краем души, хоть сколько-нибудь можем понять, что значит сострадательная, крестная Божия любовь, то мы не можем уже пройти мимо чужого горя, не можем мы пройти мимо ужаса Гефсиманского сада, томления и тоски Бо­гочеловека перед лицом нашей смерти, которая должна лечь на Него. Мы не можем пройти мимо, спокойным, не­дрогнувшим сердцем стоять перед лицом страстей, распятия и смерти и погребения Христовых. Но мы не можем также пройти мимо всего того, ради чего Христос всё это взял на Себя. Если действительно так родился, так жил, так умер Сын Божий, если такова Его любовь к каждому из нас — неужели можем мы го­ворить о любви к Нему, не зная ничего о сострадании к нашему ближнему. Не к какому-то далекому ближнему, безликому, безымянному, а вот тому ближнему, который рядом с нами, у ко­торого есть лицо, и имя, и голос, который порой для нас является бременем и мучением? Неужели мы можем забыть совершенно, что его так возлюбил Господь, что Он всю Свою жизнь, всю Свою смерть подарил ему, чтобы она, они были спасены. И если мы действительно Христовы, неужели мы не поймем, что задача нашей жизни в том, чтобы здесь, на земле, в узком кругу тех людей, которые нас встречают, которых мы знаем по имени — или даже не знаем по имени — по отношению к ним быть как бы проводниками этого Божьего сострадания, этой крестной Божией любви, Божиего милосердия, Божией заботливости, Божией вдумчивости, Божией правды и ласки. Если мы только это поймем, то у нас есть еще новое основание молиться, потому что та любовь, то состраданье, которыми мы должны одарить нашего ближ­него, — не наши; нашего духа, нашего сердца, нашего ума ни­когда не хватит на то, чтобы понести бремя чужого горя, и при­нести утешение, исцеление, может быть, даже радость, искорку света во тьме. Мы можем делать это только Божией любовью, мы можем это сделать только если через нас прольется Божия мило­сть и достигнет того, кому она нужна. Для этого нам надо молить­ся, для этого нам надо просить Бога наше каменное сердце сде­лать плотяным, наш ум сделать светозарным, нашу волю — крот­кой и прямой, нашу заботливость — искренней и чистой; мы долж­ны молиться о том, чтобы Господь Своей благодатью, любо­вью, состраданием восполнил то, что мы никак не можем сделать, чтобы в бедном нашем человеческом слове звучало Божие слово, чтобы, простирая руки к человеку, мы простирали Христовы руки. Мы должны молиться о том, чтобы человек через нас мог получить от Бога милость, но, чтобы он забыл о нас и вспомнил только о Боге — о нас только потом: с благодарнос­тью, с радостью, — но зная, что дар был получен от Бога, только через нас. Когда Христос говорит: «Пусть ваш свет так светит перед людьми, чтобы, видя ваши добрые дела, люди просла­вили Отца вашего Небесного» — об этом-то Он и говорит. Никто нас не забудет, кто научится благодарить Бога, но горе нам, если будут помнить нас и забудут Бога.

И вот состраданье, которому мы можем научиться от Бога, состраданье, которое мы можем с Богом разделить, должно в нас превратиться и в слово, и в дело, и в молитву. Старец Силуан где-то говорит: «Молиться за ближнего это кровь проливать…» Мы все знаем, как обливается сердце наше кровью, когда горе настигнет кого-нибудь, кого мы действительно лю­бим. Мы не можем так любить всех, но мы должны научиться так любить хотя бы некоторых. Когда наше сердце углубится, расши­рится, когда болью и радостью оно станет более чутким, может быть, оно и вместит еще одного, и кого-то еще, и еще кого-то; но начать надо с того, чтобы крепко и жертвенно учиться хотя бы любить тех, которые нам даны Богом, поставлены рядом с нами, к которым уже наше сердце открылось. И сколь­ко мы можем из этого вынести благодарности к Богу, и радости! Разве мы не бываем благодарны, когда радость, исцеление от бо­лезни, утешение в горе, спасение — в каком бы то ни было смыс­ле этого слова — коснется дорогого, родного нам, близкого че­ловека, даже если мы участники этой радости, спасения, исцеле­ния, если даже это без нас как бы не случилось бы — как мы Богу за это благодарны. Когда это случается с кем-нибудь нам близким, благодарность захлестывает собою всё: тщеславие, гордость забываются, потому что о себе и вспомнить делается противно, невозможно — так значительно то, что случилось. Ко­гда через нас случится что-нибудь доброе — не с самым близким, а с человеком более дальним — тогда мы заглядываемся на себя, тогда мы вспоминаем о себе, тогда — тщеславие, тогда гордыня всплывают. И вот тут надо уметь бороться с гордыней, бороться с тщеславием — не смирением, которого у нас всё равно нет — а благодарностью. Надо себя остановить на пути погибели, на пути осквернения самого светлого, что было сделано, может быть, нами, и сказать: «Нет — опомнись!» Да, это случилось при тво­ем участии, но совершил-то чудо Бог! … Как бы ты ни искал в своем уме доброго слова, как бы ты ни старался из своего серд­ца вызвать доброе чувство, как бы ни простирались твои руки на доброе дело — ты не мог бы ничего совершить, если бы вдруг тебя не коснулась благодать, и слово не стало бы живым и животворным, и чувство не пронзило бы его и не дошло бы до другого человека, и дело твоих рук не было бы благословенно. Нам надо учиться благодарности; благодарность может нас спасти и от гор­дыни, и от тщеславия, и благодарность ставит нас по отношению к Богу в то самое положение, которое нам принадлежит: положение человека, которому дано разделить Божий труд и Божию радость. Как не благодарить за это, как не благословлять Бога за это, как не дивиться Ему!?… Но это всё — молитва! И когда я го­ворю «как не дивиться», это уже не только благодарность — это и хвала, это пение, это благодарение: а это уже чистая молитва: когда изумленные Божественной красотой, сиянием Его, дивностью Его, мы уже даже благодарить не можем, а только радуемся на Него — глядим и радуемся, безмолвно, или с песнью на устах, или как дети, как царь Давид, всем движением своего тела вы­ражая радость о Нем: «Как Ты дивен, Господи! О, Боже — Ты ра­дость моя! …» говорит царь Давид в одном из своих псалмов. И вот еще и еще новые источники для молитвы… Если мы только умели бы превращать всё в молитву, то мысль, которая подымается в нас, могла бы взлететь в небеса, а она стелется как туман по земле, потому что мы ей не даём подняться; мы останавливаем ее на пол­пути, мы ее возвращаем к себе самим… Как могло бы состраданье, благодарность, изумление и радость о Боге наполнить нашу душу, и как они могли бы унести нас в небесные дали, поднять нас, сделать нас другими людьми.

Но жизнь не вся такова; бывают дни серые, бывают дни тем­ные, бывает непроглядная скорбь, бывает так, что на душе слов­но могильная плита легла; что тогда делать? Откуда взять тог­да молитву? И вот тут тоже надо научиться всё превращать в любовь, всё превращать в молитву, всё превращать в жизнь. Час­то говорится, что молитва — это собеседование между живой ду­шой и Богом — да, это так. Но когда мы задумываемся над тем, что это за собеседование, как это оно происходит, нам кажется, что – нет! я говорю, а Бог молчит — какая же это беседа? На мой крик — нет ответа, что же это за собеседование? … Я ду­маю, что нам надо помнить — и это действительно так, если мы задумаемся, мы это увидим — что не мы первые го­ворим, обращаемся к Богу; первым к нам обращается Господь. В момент, когда Он нас вызывает из небытия в бытие, Он нас зовет по имени, и мы вырастаем в жизнь. Первое слово — Его слово, и мы можем ответить сразу на этот зов Божий к жизни – «Аминь!» — Да будет воля Твоя, аминь! Пусть будет так… И дальше перед нами раскрывается вся тайна жизни; вся тайна жизни является как бы Божиим вопросом к нам, Божиим зовом к нам: «Разгадай! Займи свое положение в ней, поступи пра­вильно…»  А наш ответ? — «Я слеп, Господи! Я не вижу, я не по­нимаю — вразуми; я боюсь — дай мне мужество! Я потерян — будь моим путем! … Где же я найду ответ? Господи — скажи сло­во, чтобы я знал, куда идти, что делать; открой мне ум к разумению…» И Господь на это отзывается. Перед нами раскрыта не только жизнь, раскрыта и другая книга — Евангелие, Новый За­вет, Ветхий Завет, в которых Сам Господь к нам обращается Своим живым, созидательным, животворящим словом. И до нас это слово доходит через людей, которые его слышали, и которые по­верили, и мы видим, что с этими людьми случилось. Свиде­тельство апостолов о Христе это не только слова, повторяющие Его слово; мы видим, и мы слышим апостолов, и мы видим, что эти слова совершили в них: мы видим в них новую тварь, лю­дей, какими они не были до этого; они — живое доказательство тому, что это слово действительно истина, действительно дух, действительно жизнь. И вот Господь говорит, и мы можем слушать, и говорит Он при свидетелях, которые подтверждают Его слово. Так говорил Господь и нам — и смотрите, как это расцве­ло в правду, в жизнь, в святость: тысячи, миллионы свидетелей до нас доносят это слово — а говорит Господь. И наша молитва может быть просто ответом; мы начали с крика, с вопрошания, мы слышали Бога — что мы на это ответим? И это молитва, где и мы говорим, и мы слушаем, и нас претворяет Господь. А иногда — да нет, не иногда: каждое утро, каждый вечер, если мы чита­ем утренние и вечерние молитвы, мы находимся перед лицом людей, до которых дошло Божие слово, в душу которых оно ударило, и из этих душ пронеслось другое слово, слово молитвы, слово ответа: боль и покаяние, радость и благодарение — всё, все человеческие чувства, но не в их случайном, беспорядочном ви­де, как они бывают в нас, а в стройном устремлении к цели. Если мы слушали бы молитвы святых, как ребенок слушает взрос­лых, которые разговаривают между собой; конечно, многое над ребенком проносится, он не понимает; а многое он чует сердцем, а иное он уже и умом может постичь, а какой-нибудь образ западает в его сердце и душу и делается уже частью его самого — так можем мы и молитвы святых читать. Мы не можем слиться ни с одним святым до конца; мы слишком малы, они слишком велики; мы не можем вместить молитвы одного святого после другого, когда каждый из них больше нас, но мы можем слушать, мы можем слышать, как они говорят с Богом, как перекликаются очень раз­ные души с живым Богом, бесконечно разным — и научиться: в од­ни слова влиться, от других учиться, перед другими недоумевать, и всегда расти вширь, вглубь, пока мы тоже не вырастем в новую меру и пока наши слова тоже не родятся из сердца полного радос­ти или полного горя. Так можно молиться в серые дни, в дни боренья, дни тоски, в дни, когда собственного слова не сыщешь, соб­ственного чувства не родишь, когда воля мертва, когда и тело неспособно на усилие. Тогда мы можем взять и Божие слово и послушать его, и слово святых — и послушать его, и дать это­му слову коснуться наших душ. И только помолиться — скорбно, сухо, скудно — святому, молитву которого мы читаем: «Отче, эти слова жизнью рождены в тебе, а я как мертвый их слушаю — помолись обо мне и помоги мне понять…» И слово Божие в Священ­ном Писании мы можем читать также, слово жизни, которое падает на мертвую почву: «Господи, оживи мое сердце — я мертв, но одно слово — и я могу ожить…»

И наконец, молитва является тоже частью нашей борьбы; уже не борения, а сознательной борьбы. Часто говорят о том, что да, — мы знаем слова молитвенные, мы знаем, как себя вести пе­ред Богом, мы знаем, как творить поклоны, как совершать колено­преклонения, как стоять перед Его лицом, мы видим, как священ­ник воздевает руки — всё это мы знаем, а слова — остаются мертвыми. Не знаем мы ничего о живом молитвенном вопрошании или крике: где же научиться, где хоть раз почувствовать эту молитву живую, трепетную, которая охватывает всего человека? Напрасно мы думаем, что мы ничего о такой молитве не знаем; только мы это не называем молитвой и не замечаем эту молит­ву. Каждый раз, когда всем существом своим мы чего-то желаем, каждый раз, когда мы всем своим существом отталкиваемся от чего-то, когда всем существом мы кричим: «Нет, нет! Только не это! — или наоборот: Ох, если бы! …» — мы молимся; и мы знаем тогда, как сильна бывает эта молитва, когда охватывает она нас как пожар. Подумайте о человеке, умирающем в пустыне от голода и жажды и солнечного жжения; он уже и мыслить не может, его ум потух, его сердце только трепещет, и, однако, вся жизнь в нем кричит к жизни, о жизни: это молитва… Один подвижник го­ворит, что вой голодных волков в лесу — мольба перед Богом о пище… Молимся мы, когда страх нас охватит, и когда уже нет ни времени, ни слов, чтобы сказать: «Господи, помоги!» — но ког­да всем существом мы отталкиваемся от предмета страха. Молим­ся мы всем существом, когда чего-то жаждем доброго — или дур­ного! Когда нами овладевает злость, гнев, мстительность, горечь, или наоборот, когда мы уносимся лаской, любовью, состраданьем, или, когда страсть вдруг охватывает как пожар — это всё молит­ва. Это молитва в том смысле, что этот крик и эта устремленность обращены к Тому, Кто может услышать и может исполнить нашу меч­ту, наше желание. Но тогда ставится другой вопрос — кому же мы молимся? Богу — когда устремленность наша к тому, что добро, светло, истинно, чисто, свято — но к противнику Божию, если всё наше устремление к тому, что разрушает Божие Царство, что губит человека, что удаляет его от Бога, что уменьшает жизнь, что оскверняет. И, однако, таких молитв в нас немало, и это бывает нередко…

И вот тогда надо подумать о том, что нам сделать с этой нашей мольбой? Всем существом я кричу о том, чтобы случи­лось то, что когда-то погубило Христа — или я молюсь о том, чтобы этого не было? … Мы все разделены; апостол Павел говорил о себе, что он наблюдает в себе два закона: закон смер­ти и закон жизни, что он видит в себе двух людей: ветхого Ада­ма, который заявляет свое право на существование вне, без Бога, согласно своим прихотям, и нового Адама, рождаемо­го по образу Христа, хрупкого еще, нежного… За кого мы засту­пимся, на чью сторону мы станем? Выберем ли мы нового Адама, который является отрицанием всего того, о чем мечтает Адам ветхий, т.е. всех наших устремлений, недостой­ных Бога, ни нас? Но тогда молитва делается уже не простым, ли­рическим, естественным излиянием сердца, молитва делается тогда орудием борьбы. Феофан Затворник говорил, что ветхий Адам сво­ей, естественной смертью не умирает, он должен быть убит, и молитва — говорил Феофан — словно кинжал, который мы своей рукой должны вонзить в него — т.е. в себя! Когда мы дела­ем выбор за Христа, за Царство, в конечном итоге — за самого себя, какими мы являемся в замысле Божием, когда мы делаем этот выбор, мы становимся на сторону Божию, но против Адама ветхого, мы выбираем жизнь против смерти. Молитва тогда будет, иногда, холодным, твердым, беспощадным заявлением перед Богом о том: «Господи, хоть мое сердце и каменное, хоть колеблются мои помраченные мысли, хоть моя воля устремлена ко злу, хоть моя плоть сейчас горит — Господи, я хочу Твоей победы во что бы то ни стало, любой ценой, какой бы то ни было це­ной — победи меня, покори меня, разбей меня — но спаси!» Такая молитва требует ясных убеждений, она требует крепкой волевой установки, она требует выбора между Богом и миром, между новым Адамом и ветхим Адамом. И эта молитва — дело каждого мгновения, всей жизни, потому что нет такого мгновения в жизни, когда мы к чему-либо не стре­мились бы или от чего-либо не отталкивались бы. И вот это оттолкновение или эта устремленность являются уже, зачаточно, мо­литвой: Кому — Богу или Его противнику? … Но это молит­ва, которая стоит крови; это выбор, который стоит крови; он дорого, дорого обходится, душевным мучением и подвигом жизни. И такую молитву можно выдержать и вынести не только молитвенным упражнением, а тем, чтобы ее жизнью укреплять и делать живой и реальной. Каждое слово молитвы должно быть превращено в усилие, должно быть превращено в поступок, в безмолвие или в слово. О чем бы вы ни просили Бога, мы должны с уверенностью знать, что Он нам даст силу хоть начать доброе дело, но что начать долж­ны мы сами; Он нам даст силу, Он нам поможет, но Он за нас это дело не совершит. Мы должны тоже знать, как Тихон Задонский говорит, что в Царство Божие не идут от победы к победе, а час­то от поражения к поражению. Но доходит тот, который после каждого поражения, не оглядываясь на себя, не оглядываясь на свое поражение, встает и идет вперед, вперед, к Богу, к цели, в Царство Божие. В каком же виде мы придем к этому Царству? Не­ужели мы придем в славе, победоносными? Нет, в лохмотьях при­дем, с израненными ногами, запачканными всей пылью земли, с запекшейся кровью, с тяжелым грузом зла — только с голодом, только со своей тоской по Богу, только со своей мечтой о том, чтобы когда-нибудь войти в Царство Божие.

И об этом нам говорит одна из притчей Господних, о тех людях, которые были призваны на пир и которые стали отказывать­ся: один купил клочок земли, другой волов, третий женился; один овладел землей и говорит: «Она моя, она мне принад­лежит — что на другом языке значит: я стал ее рабом, я взят от земли — я к ней вернулся…» Другие нашли труд — волы, — они говорят, что у нас есть задача на земле, мы должны сначала ее завершить, потом мы будем думать о небе… И этому тру­ду, каким бы он ни был творческим, никогда не будет конца, все­гда надо будет творить, творить, творить, всегда будут новые возможности, и никогда труд нас не отпустит на волю, к Богу… И оженившийся говорит: «Господи, в моем сердце больше нет места; радость, любовь, счастье заполнили всё; мое счастье, моя лю­бовь заполнили всё мое сердце; у меня нет больше места для ра­дости Твоего Сына и Его брака; оставь меня быть…» И тог­да Господь обращается к Своим слугам: «Обойдите все задворки, пройдите по всем задним улочкам, соберите из-под заборов всех бродяг, хромых, больных и приведите их сюда. Тем, кому доста­точно земли, тем, кому достаточно творческого труда, тем, чьё сердце может быть заполнено их собственной радостью — им пути нет на мой пир…» И вот приходят эти люди, голодные, холодные, в отрепьях, грязные, оскверненные, потемненные, изуродованные жизнью — и встречают их ангелы Божии, и впускают их в пир; так как было на Востоке, когда приходил странник — нищий ли, богатый ли — его принимали с честью, обмывали ему ноги, купа­ли, давали одежду чистую, новую одежду — и вели на пир. И по­этому ни отрепий больше не было, ни кровавых ног, ни грязного тела, а была просто радость, чудо новой одежды, новой жизни. В притче говорится об одном человеке, который вошел в пир без брачной одежды; верно, он пришел к дверям, и когда ему предло­жили и омыть его и одеть, он покачал головой и сказал: «Я го­лодный — не до мытья, не до ряженья — здесь кормят! …» И он презрел хозяина, его заботу, его любовь; ему только нужно было поживиться тем, что хозяин мог предложить. Но это уже нас приводит к притче о блудном сыне; это именно рассказ о блудном сыне, который сказал отцу: «Старик, ты зажил­ся, не могу ждать, когда ты умрешь, к тому времени сила моло­дости, порывы надежды поблекнут и умрут — сговоримся: Умри, дай мне сейчас то, что я бы получил после твоей смерти…» Отца он отстранил; ему нужно было только то, что отец мог дать. Прит­чу вы знаете, знаете, как он вернулся, потому что он увидел, что в жизни именно так с ним обращались все и оставили его го­лодным, осиротелым, холодным. И он вернулся, вернулся от голо­да, вернулся от тоски, потому что он вспомнил, что тот отец, которого он отверг — остаётся ему отцом. И отец его принял, вернул ему доверие, и одел его в новые ризы, и началась новая жизнь.

Так и нам предлагается жизнь. Тоска, голод, жажда, мечта, искание, радость, благодарность за страданье, горение, беспо­щадная борьба — и наконец, радость, радость возвращения в от­чий дом, радость возвращения, а не радость о том, что мы пришли в чужой дом, где нас принимают с охотой, потому что Бог нам не толь­ко Творец — Бог нам Отец; Христос нам не только Спаситель — по человечеству Он нам брат; и во Христе, силой Святого Духа — если только мы Его примем и научимся от Него любви — во Христе мы делаемся новой тварью, все-человеком, которого Ириней Лионский называл Единородным Сыном Божиим — все — Христос как глава, мы — как тело. Вот путь, который перед нами лежит, вот мысли, с которыми мы можем войти в Великий Пост, вот радость, которая может с нами прожить, и дать нам прожить до конца наших дней, которой не мо­жет отнять болезнь, старость, ветшание, потеря памяти, потеря душевных сил — пока сердце остаётся живым. А сердце не умирает в человеке; оно может потухнуть только нашей виной, ес­ли мы забудем напитать это сердце единственным елеем, который может в нем гореть вечно: любовью.

Опубликовано: «О верности» — Сб. «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019.