Воспитание сердца. Беседы на великопостном говении

I

…Я долго сомневался — что сказать? Как будто, всё сказано за многие годы.

И вот мне хочется сказать две или три вещи; может быть, раз­розненные, но которые, мне кажется, могут пойти на пользу.

По мере того, как проходят годы — и это не зависит от ста­рости, а порой от утомления, от изношенности телесной и душевной — некоторые вещи делаются особенно трудными. И одна из вещей, которая делается такой трудной, это лицом к лицу встретить­ся со своим прошлым, заглянуть ему в глаза — и не ужаснуться; по­тому что, по мере того как растет в нас какая-то внутренняя опыт­ность, оглядываясь назад, мы изумляемся большей частью тому, как слепы, как глухи мы были, как непонятливы, и сколько мы могли бы сделать добра, а сколько мы могли бы не сделать дурного.

Мне вспоминается одна наша очень старая прихожанка, теперь уже много лет почившая — и когда я говорю «почившая», я именно говорю то, что я чувствую о ней: после многих лет она почила те­лом и вошла в вечность. Но перед тем она как-то ко мне пришла со своей тревогой, с неизбывной какой-то тоской; она говорила о том, что теперь, когда старость пришла, она уже не владеет своими мыс­лями, как раньше. По мере того, как ночи, как ей казалось, стали всё длиннее и длиннее, потому что она спать может всё меньше и меньше, перед ней встают каждую ночь образы ее прошлого. Редко встают светлые образы, — те она может вспоминать в сиянии дня, а темные, грустные, болезненные, позорные. И они находят на нее, как туча, и не дают ей покоя; восстают они ночью и накидывают на весь день как бы пелену тьмы, стыда, раскаяния. И вместе с этим, как она говорила, она не находит пути на свободу. Как справиться? Ей давали снотворное, но тогда эти образы прошлого, эти мысли превращаются в какой-то круговорот ужаса; они не уходят — только делаются каким-то кошмаром вместо яркого и мучительного воспоминания.

И я ей тогда сказал то, что хочу сказать вам, что говорю себе постоянно: конечно, вернуться назад, отметнуть десятки лет и вер­нуться к тем моментам, которые вспоминаются, и поступить иначе на основании пережитого, обогащенные опытом, мы не можем. Но, как я ей сказал, нам дано не только раз пережить нашу жизнь, а много, много раз возвращаться к прошлому. Но есть как бы разные виды про­шлого. Есть вещи, которые случились в прошлом, и которые с прошлым вымерли, как бы отпали, словно листья с дерева опадают осенью; ве­щи, которые случились, но которые изжились, которые в нашем настоя­щем больше не существуют. Так бывает с раскаянным грехом: человек поступает плохо, словом ли, делом, мышлением, желанием, поступком — и вдруг приходит в ужас от себя, и обращается к Богу, и кричит свою боль, свой стыд, и кается перед Ним, и отрекается от того строя души, который мог произвести такой поступок, вызвать такие чувства, произнести такие слова. Иногда большой грех, страшный поступок как бы изглаживается; он оставляет рубец, как напоминание больше чем воспоминание, напоминание о нашей хрупкости, о том, как надо осторожно жить, чтобы не случилось то же самое.

И поступки могут быть страшные, но они могут изгладиться до конца настоящим покаянием. Святой Никита Стифат, ученик святого Симеона Нового Богослова, говорит: Слезы истинного покаяния могут вернуть нам даже утраченную девственность нашу… И святой Варсонофий Великий говорит, что если мы действительно покаялись перед Богом, и знаем, что вернуться к тому, что случилось, нам больше невозможно, потому что покаянием что-то сожжено в нас, унич­тожено, и не может больше породить того зла, которое мы совершили, тогда мы можем сказать, что мы прощены, и что это — изглажено из книги жизни. Прошлое стало прошедшим. По русской пословице: прошлое прошло, да быльем поросло.

Но бывают в нашем прошлом вещи неизжитые; они когда-то были совершены, или пережиты, но не изжиты. В какой-то момент на­чалось недружелюбие, зародилась вражда. Конечно, ничего не случи­лось, а где-то она отложилась, как яд. И хоть мы можем даже и не вспоминать того человека или тех обстоятельств, в которых эти чув­ства, расположения в нас родились, они в нас есть. И чем бы мы ни жили, кем бы мы ни становились — они где-то отравляют наше бытие в самом корне, в самой глубине. И тогда это прошлое — уже не прошлое; это прошлое, на самом деле, остается настоящим. Это не пройденный этап жизни, это начатый этап. И что-то должно случить­ся, чтобы это прошлое действительно было исцелено.

Примером первого, о чем я говорил, для меня очень ярко встает образ первого человека, который ко мне пришел на исповедь. Этот человек совершил убийство много лет до нашей встречи, и в течение многих лет он жил ужасом о том, что он совершил, каялся, не только сожалея, но сгорая от ужаса и в этом ужасе. И, наконец, он пришел к Богу со своим покаянием, потому что это покаяние так созрело, что он мог сказать Богу: Я больше не тот человек, который совер­шил это убийство, — прости, отпусти меня на свободу!..

Вот эти слова «я уже больше не тот человек, который совершил грех» и являются как бы мерой того, изглажено или не изглажено преступление, очищен ли или остался неочищенным наш грех. И если мы можем сказать «я больше не тот человек», можем сказать, что этот грех мы знаем за кем-то, кем мы были, но этот человек умер, его больше нет, а есть только новый человек, родившийся из покаяния и из страшного опыта, тот же самый святой Варсонофий Великий говорит: В таком случае, даже на исповедь можно не идти, потому что с уверенностью можно сказать: Бог меня простил, раз Он меня сотворил новым человеком…

Но часто бывает иное, — то, о чем говорила наша старушка-прихожанка: образ за образом вставало ее прошлое; мелкие события, крупные события. Не такие грехи как убийство, но грехи, которые отравляли жизнь другим и ее собственное сердце. И как это забыть? Я тогда настаивал на том, что не надо забывать, нельзя забывать; можно быть прощенным, но себя простить нельзя. И забывать нельзя, потому что это не решает никакого вопроса, не исцеляет душу, не изменяет жизнь. А что же делать? Я ей посоветовал каждый раз, ког­да встает какой-нибудь образ прошлого, поставить перед собой воп­рос: Если бы я снова оказалась в тех обстоятельствах, в которых я согрешила — как бы я поступила теперь, с новым опытом, с долголетним опытом жизни? Тогда мне было двадцать лет, и трид­цать, и сорок — теперь мне восемьдесят, я столько пережила и по­няла; вернись в это событие, вглядись в него самым глубоким, душу разрывающим образом, вглядись в него с трезвостью и беспощадностью к себе и поставь перед собой вопрос: А теперь — случись бы эти же самые обстоятельства, как бы я поступила? кем бы я была?.. И если ты можешь сказать: Этого я бы не могла больше никогда сделать, сказать, подумать, пережить — тогда знай, что ты переродилась и что ты можешь Богу сказать: та, которая это совершила, тот, который это совершил, тот или та, которые были этим человеком, теперь умерли; я даже каяться в этом по-настоящему не могу, потому что этот человек вымер во мне…

Я помню подобную исповедь, когда человек говорил: Вот грехи моего прошлого; я их знаю, я от них отрекаюсь, я их ненавижу; но каяться слезно я сейчас не могу, потому что я больше не тот человек, который их совершил. Тот — умер, ничего от него не оста­лось в результате даже не такой долголетней жизни, а потрясающего переживания раскаяния и покаяния…

И я помню, как эта женщина нашла в себе мужество вглядеться в каждое устрашающее ее событие жизни, ее прошлого, как она вгля­дывалась во все зло, во всю неправду, во весь ужас прошлого, и ставила перед собой и перед Богом этот решающий вопрос; и как, ре­шив, в отдельности, каждый из этих вопросов, она почувствовала, что она освобождается шаг за шагом от своего прошлого.

С ней это случилось на старости лет, случилось за два-три года до ее смерти. Но тот же вопрос встает перед нами каждый раз, ког­да мы готовимся к исповеди. Только мы, большей частью, еще полны сил, наша жизнь нас влечет, как река, мы действуем, у нас нет той оседлости, которая позволяет глядеть на прошлое, как человек гля­дит на природу, усевшись на горе, когда он окидывает взором всё, что представляется его взору; бесстрастно — потому что он не за­влечен в то, что он видит, и, вместе с тем, метко, зорко и с глу­боким переживанием.

Нам надо учиться с ранних лет готовиться к каждой исповеди таким образом. Не обязательно исповеди перед священником, а исповеди своей жизни изо дня в день перед Богом. Если бы мы каж­дый день вгляделись бы в этот день и во всё, что нам вспом­нится в нашем прошлом, и вгляделись бы с готовностью, чтобы это прошлое нас обличало, чтобы оно ставило под вопрос наше право называться христианином или даже, порой, просто человеком. Если мы были бы готовы так смотреть в свое прошлое, то мы могли бы его изживать из года в год, и на исповедь приходить с подлинно глубоким переживанием: не эмоциями, а строгим, трезвым сознанием своей греховности. А греховность означает наше недостоинство пе­ред самим собой, опороченность, свое недостоинство перед лицом Бо­га и людей, сознание, что мы недостойны того, чтобы нас уважали, чтобы нас любили, сознание того, что если бы все люди знали обо мне то, что я знаю — как бы я себя чувствовал перед ними? Себя страшить тем, что когда-либо, на Страшном суде, откроются перед всеми людьми тайны нашей жизни — недостаточно, потому что мы так легко откладываем на будущее то, что надо делать сейчас: да, будет страшный суд — тогда увидим, что будет! К тому времени успеем покаяться! К тому времени мы переменимся!.. А «то время» никогда не приходит, потому что мы умираем слишком рано для того, чтобы успеть на земле уже стать жителями вечности.

И вот, готовимся ли мы к очередной исповеди, общей ли, част­ной ли — мы должны попробовать пережить нашу жизнь заново; не то чтобы только взглянуть и сделать список того, что недостойно, что нехорошо, а заглянуть глубже: как это возможно?

Я сейчас отступлю немножко от той линии, которой я следовал, и скажу так: недостаточно нам каяться в очередных грехах; недоста­точно ставить вопрос чисто нравственный: хорошо ли, плохо ли я поступаю? Надо поставить вопрос о том, кто же я такой? Я себя называю человеком. Я так рад и благоговею перед тем, что я русский. Я православный христианин. Я — сын, я дочь, я — муж или же­на. Я — жених или невеста. Я — отец или мать. Я — друг, я — това­рищ, я — со-работник. Во всех планах, кто я такое? Сколь­ко во мне подлинности и сколько только мишуры? Сколько я стараюсь казаться, вместо того чтобы просто быть ?

Рано или поздно, когда в нас начнут слабеть те силы, которые позволяют нам отметать воспоминания, закрываться, нам придется встретиться с нашим прошлым, с далеким и близким, но тогда так трудно бывает с этим справиться. А если бы мы это делали мужественно и решительно, мы могли бы это делать, мы могли бы это совершить, и совершить вовремя, так, чтобы измениться, не внешне только, но в наших глубинах.

И поэтому в тот период, который после моей беседы скоро на­ступит, когда я вас попрошу молчаливо посидеть, подумать о себе, вглядеться в себя — подумайте о том, что я сейчас говорил…

Но прежде чем вас отпустить, я хочу сказать еще о другом, что тоже относится к тому состоянию усталости внутренней, усталости внешней, телесной, душевной, которая происходит и от лет, которые бегут, и от обстоятельств жизни, которые нас застигают и в молодые, и в средние, и в поздние годы.

Порой не хватает сил собрать ум для того, чтобы молится, по­рой и хотелось бы молиться — и сил нет; сердце рвется — а ум колеблется, наподобие, может быть, тихого озера, по которому бежит ветерок: вся поверхность дрожит, и не может отразиться ни неба, ни земли; а глубины остаются тихими, нетронутыми этим ветром. Так часто бывает и с нами: глубины наши остаются прозрачными, тихими; а на поверхности такая буря, что не собрать мыслей и чувств. Что же тогда делать?

И вот я хочу вам дать совет, который я в свое время получил и за который я глубоко благодарен своему духовному отцу. Он мне советовал, перед тем, как лечь спать, положить пять поклонов (но, конечно, речь не идет о том, сколько поклонов класть, и класть ли поклоны вообще; а — встать перед Богом, поклониться Ему духом и истиной, всем существом,) и сказать: Господи! По молитвам тех, кто меня любит — спаси и защити меня!.. И потом (отец Афанасий мне говорил) ляг в постель, не напрягая ума, но откройся воспоми­нанию всех тех людей, имя, лик которых всплывут в твоей памяти, людей, которые тебя любят. У каждого из нас есть кто-то, кто нас любит, какие-то люди в настоящем, еще на земле, или в прошлом, уже ушедшие в Божию вечность, которые нас любят, которые желают нам подлинного, истинного добра, которые мечтают о том, чтобы мы расцвели, выросли в полную меру нашего человеческого, христианского призвания. И каждый раз, когда вспомнится имя или встанет образ, — поблагодари Бога, что есть на земле или на небе такой человек. И попроси Бога этого человека благословить за его любовь. И так вспоминай, не ища в памяти, а давая образам вставать. Вспомнятся люди близкие, родные; вспомнятся люди, которых когда-то встретил и, которые тебя полюбили достойной любовью. А за ними, может, начнут вспоминаться и святые, которые были близки к сердцу и которые, может быть, часто вспоминаются; и, конечно, те, которых мы особенно почитаем — но уже по-новому, как бы не объективно, а по отношению к нам самим, не потому что мы их любим, мы их почитаем, мы им дивимся, а по­тому что мы не могли бы этого делать, если бы они лицом не обрати­лись к нам, если бы их любовь, их заботливость о нас не тронула бы наше сердце… Сколько русских могут вспомнить и Николая Чудо­творца, и Серафима Саровского — и других святых. Каждый из нас носит имя святого и, значит, связан с этим святым, с этой святой на всю вечность; с момента нашего крещения этот святой или эта святая о нас молится, о нас думает, нас любит, и такой любовью, какую мы на земле редко-редко можем встретить.

А потом, может быть, и другие святые, житие которых мы чита­ли, икона которых нас поразила, о которых мы услышали, которые во­шли в жизнь другого человека и каким-то образом ее изменили… И потом — засни на этом. И заснешь тогда в обществе святых; а за этим обществом святых стоит Живой Бог; за этим обществом свя­тых Божия Матерь стоит… И тогда действительно случается с нами то, что в Ветхом Завете написано: я сплю, а сердце мое бдит, оно живо. Только мое сознание потухло, а сердце бьется в общении люб­ви с миром тех людей, живых и усопших, для которых кроме любви больше ничего не остается, которые любят нас нераздельной любовью.

Это может сделать каждый; такие слова произнести как: Господи! По молитвам тех, кто любит меня, спаси и сохрани! Каждый может сказать; и открыться воспоминаниям той любви, которая сделала жизнь возможной, может тоже каждый, сколько бы ни было у нас за плечами лет, как бы мы ни были разбиты усталостью, болезнью, как бы ни были мы рассеяны и издерганы — это остается возможным.

Вот две вещи, над которыми мне хотелось бы, чтобы вы подумали в течение того времени, которое у нас остается сейчас до нашего общего обеда — о чем нас Вера предупредит когда все будет готово.

А теперь я вас попрошу, как всегда, чтобы те из вас, которые хотят и способны молчать — чтобы они остались в храме; вы можете разместиться около отопления, так, чтобы не замерзнуть. А те, которые чувствуют, что они не могут молчать так долго, или что они замерзли, или слишком рассеянны и устали — идите в ризницу, но не разговаривайте в храме, чтобы те, которые хотят молчать, хотят вмолчаться в свои глубины и в глубины Божии, не были никем вырваны из этой глубины. Уйти в глубь — очень трудно, и есть благодатные минуты, когда нас Сам Бог влечет туда: дайте тем, с которыми это случится это пережить как можно глубже и как можно спокойнее.

II

Мы все знаем по опыту, что с годами наш ум теряет некоторую свою остроту, что тело слабеет; но две вещи остаются в нас непоколебимыми: это воля и сердце. Тот потаенный сердца человек, о котором говорит апостол Павел, остается живым до конца.

О воле я хочу сказать несколько подробнее; большей частью, когда мы говорим о воле, мы думаем о какой-то силе, которая может заставить нас поступать так или иначе, которая как бы является на­шей силой /в/ жизни. Воля — нечто более сложное, более богатое и, может быть, более прекрасное.

Воля начинается с того, что наше желание направлено к опреде­ленной цели; голод нас куда-то влечет, любовь куда-то влечет, серд­це куда-то влечет; и мы хотим достичь этой цели. Если наше томле­ние по этой цели достаточно сильно, тогда наша воля дела­ется всё тверже и непоколебимее, способная отстранить все препят­ствия, которые стоят на пути. Мы это видим в истории, в больших, великих людях. Мы видим это в жизни простых и как бы малых людей, любовь которых к одному человеку или к семье или какой-то группе людей такова, что они могут пересилить в себе и страх, и ужас смерти, и косность, — всё, чтобы только послужить любимым или исполнить свой долг перед ними.

Поэтому, для того, чтобы воля наша была крепка, недостаточно себя воспитывать, чтобы дисциплинированно, твердо выполнять свои жизненные задачи; надо, чтобы сердце наше прониклось таким глубо­ким, всеобъемлющим желанием достичь определенной цели, что уже ничто не может нас остановить. Святой Серафим Саровский говорит, что то, что делает святого — святым, в отличие от погибающего греш­ника, это решимость. Но решимость не покоится просто в теоре­тической воле, в том, что мы знаем, что то или другое правильно. Решимость рождается именно от этого пламенного, страстного порыва сердца. И опять, из этого следует, что первое, что надо воспитать в себе, это сердце, способное отдаваться всецело, раскрыться до конца, дать Божиему свету проникнуть во все его уголки так, чтобы не оставалось никакой тени, тем более — никакой тьмы… Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, — говорит 50-й псалом… И Спаситель говорит, что те, у кого серд­це чисто, — те узрят Бога. «Чисто» значит прозрачно. И поэтому, задача верующего — направить все усилия свои к тому, чтобы вос­питать свое сердце, чтобы его «настроить». Святитель Феофан Затвор­ник, говоря об этом, сравнивает этот труд с тем, как можно настро­ить музыкальный инструмент, обращая внимание на каждую его струну, настраивая ее так, чтобы она издавала совершенный звук, переходя от струны к струне; и когда это сделано, весь инструмент, под мудрой, опытной рукой может петь совершенную песнь.

Однако воспитать свое сердце не так просто; воспитать ум — дело относительно простое; каждый в пределах своих способностей может развить свои умственные дарования. Ум восприни­мает и хранит то, что накладывает на него печать, сердце же, в этом отношении, гораздо более сложный духовный орган. Сложно оно тем, что сердце постоянно отзывается, постоянно как бы меняется, не в том смысле, что оно делается неверным первой своей любви, а в том, что каждый раз, как новый опыт входит в сердце, оно стано­вится уже иным. И поэтому, единственная устойчивая сила, которая может держать сердце в гармонии, в полном порядке, это молитва, которая нас соединяет с Богом, Который неизменен и, вместе с этим, бесконечно, безгранично богат содержанием. Как говорил Иоанн Крон­штадтский, Бог — самое простое Существо в том смысле, что Он це­лен, прозрачен, нет в Нем той усложненности, которая есть в чело­веке, но есть бесконечное богатство. Он — всебогатый.

Препятствие самое главное, которое стоит на пути воспитания сердца, это наш страх перед страданием, перед душевной болью, пе­ред духовной трагедией. Мы боимся страдания. И поэтому мы свое серд­це сужаем и защищаем. Мы боимся смотреть и видеть; мы боимся слу­шать и услышать; мы боимся видеть человека в его страдании и слы­шать крик его души. И поэтому мы закрываемся. И закрываясь, мы делаемся всё уже и уже, и делаемся пленниками этой нашей закрытости.

Есть замечательное стихотворение Мережковского, которое на­зывается «Кораллы»; там он говорит, что кораллы — самые хрупкие живые существа в море; для того, чтобы себя защитить от погибели, они окружают себя этой твердой материей, которую мы и называем ко­раллами — и умирают в этой защищенности. Так и человек, который себя защищает от боли, от страдания, от ужаса и страха того, что над ним может совершить чужая скорбь, чужая болезнь, чужая смерть или, в его совокупности, весь ужас земной жизни; такой человек — да, остается защищенным и, вместе с этим, внутренне умирает.

И вот для того, чтобы воспитать свое сердце живым, надо перед собой поставить очень остро вопрос о том, готов ли я допустить в свое сердце любое страдание? Готов ли я сострадать всякому человеку, которому больно, которому страшно, которому холодно, голодно, который ранен жизнью каким бы то ни было образом, не ставя вопрос о том, прав он или виноват, а только один вопрос: страдает человек или нет? и отзываясь на это страдание всем состраданием, на которое мы способны, и которое, если мы только ему даем волю, будет расти, шириться и охватывать всё большее и большее количест­во боли земной, трагедии земной.

Но это нам всем, в той или другой мере, страшно. И поэтому мы отзываемся на это двояко. Мы или закрываемся, закрываем глаза, зажимаем уши, не хотим видеть — или перетолковываем: Стра­дает, да! — но кто же в этом виноват? Страдает, да, — но почему же я должен отозваться? Разве никого другого нет? Разве он мне са­мый близкий человек, или я — ему? Разве нет никого, кто бы естественно был ему близок?

А второй способ, который мы употребляем для того, чтобы стра­дание не было таким острым, таким душу разрывающим, это его перестройка на гнев. Легче гневаться на неправду земную, легче гневаться на виновников страдания, а порой — легче гневаться на того, кто страдает, и кто требует того сострадания, которое мы не хотим давать. Страдать — пассивное состояние, страдать, это значит себя отдать и, как говорится о Иоанне Крестителе в Еван­гелии, допустить, чтобы над нами — душевно — другие сделали что только они захотят. Гневаться легко; во гневе есть активность, есть, правда — мнимая, но есть какая-то сила. Страдание мы пережи­ваем как бессилие, беззащитность, уязвимость. Гнев мы переживаем большей частью как мужественную реакцию на зло в мире. И этим мы себя лишаем участия в том расположении, в том отношении к миру и к его боли, неизбывной боли, которое мы находим во Хрис­те и в Боге.

Христос в мире принял в Себя всё страдание, которое Он встре­чал, полным, чистым, душу разрывающим состраданием; и когда это страдание выразилось ненавистью, предельной ненавистью, Он это страдание принял так, как мы видим в течение страстных дней, рас­пятия на Голгофе, смерти и сошествия во ад. Если мы хотим быть Христовыми, мы должны научиться по отношению к страданию каждого человека вокруг нас, каждой твари вокруг нас, всего мира во­круг нас, мы должны научиться, подобно Христу, допустить это стра­дание во всё наше сознание, чтобы оно проникло до глубин нашего сердца. Феофан Затворик, говоря, правда, не о страдании, а о мо­литве, говорит: надо вонзить ее в свое сердце, как кинжал… Да; вонзить страдание моего ближнего, как кинжал в сердце, и пусть льется кровь, и пусть пронизывает нас боль, – но не отвернуться, не защититься! И только тогда наше сострадание может стать твор­чеством, наше сострадание может быть соучастием в чужом страдании и несением чужого креста. Христос на Себя принял весь ужас отпадшего от Бога мира, принял, и понес на Своих плечах; не согну­лись Его плечи. Он был распят. И мы призваны быть Христовыми.

И вот перед каждым из нас стоит вопрос о нашем отношении к нашему страху перед страданием — своим, не чужим; вопрос о нашем страхе, о том, что если только я откроюсь, если я только услышу, только увижу, только осознаю — мою душу раздерет боль. И начи­нается наше соучастие в жизни мира, в жизни человека и в жизни Христа с момента, когда мы говорим: Да! Пусть так будет… Потому что будь то мир, будь то отдельный человек, будь какая-то измученная группа людей, принять других это значит, упот­ребляя образ Христов, это значит взять другого человека, чужое, как будто, страдание на свои плечи, и этого человека донести до Отчего дома.

Но порой это значит взять человека на свои плечи и вдруг об­наружить, что это не человек, а крест, и что этот крест я должен донести до Голгофы, и что только если я буду распят на нем, только тогда, если я буду распят без гнева, без закрытости, отдавая себя до конца, я смогу сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят…

Вот задача, которая перед каждым из нас; она начинается в очень малом: просто научиться видеть и слушать то относительное страдание, которое вокруг нас живет и крушит чужие жизни. И вдруг осознать, что если вдвоем нести страдание, то оно пополам делится. И еще: что чужого страдания нет, потому что мы друг другу не можем быть чужими. Я помню, будучи раз в Троицкой Лавре, я искал свое место за столом; и один из монахов мне сказал: Да садитесь, где хотите! — И я ему ответил: Я не хочу сесть на чужое место… И он на меня посмотрел с таким изумлением, непониманием, как это может быть, и сказал: Так ведь здесь чужих нет, — мы все свои!

И есть рассказ об одном праведнике, который молил Бога о том, чтобы ему было открыто зло в каждом человеке, кого он встречает, с тем, чтобы он мог ему помочь. И когда Господь исполнил его про­сьбу, это оказалось сверх его сил, потому что зло он видел, но по своей духовной незрелости он от него приходил в ужас, чувствовал только отвращение, шарахался от них. И как-то пришел к его старцу человек, прося встречи со старцем. И молодой подвижник, взглянув на него, увидел, до чего он развращен, как он глубоко, глубинно испорчен, и ему сказал: Как ты смеешь, такой, как ты есть, предстать перед лицом старца, — ты осквернишь его своим присут­ствием!.. И этот человек ушел. Старец позвал своего ученика, и спросил, не приходил ли такой человек? — Да. — И почему же его здесь нет? — Я его прогнал… Старец посмотрел на него и сказал: А ты не думаешь, что это была, может быть, последняя его надежда?

Молодой подвижник пришел в ужас и стал молить старца, чтобы тот умолил Бога, чтобы был отнят этот дар видения, который ему был дан. Но старец ответил: Нет, что Бог дал, того Он не отнимает; но я буду просить Его, чтобы каждый раз, когда ты видишь зло в другом человеке, ты его переживал бы, как собственное зло, потому что ты и он — члены одного сложного тела человечества… И дальше идет рассказ о том, как, странствуя, он пришел в какое-то место и попросил ночлега или, вернее, попросил, чтобы его пустили в дом и дали уголок, где он бы мог молиться. Он не просил о ночлеге, не просил о еде — только о молитве. Хозяин дома изумился, и когда тот, войдя в маленькую клеть, начал молиться, хозяин начал при­слушиваться. Человек он был злой, исполненный греха; и вдруг он слышит, как этот странник молится со слезами и исповедует перед Богом все его грехи, как будто они были совершены самим стран­ником. И он прислушивался, и вдруг он себя увидел глазами правед­ника; и пришел в ужас о себе, начал вместе со странником каяться и плакать. И когда молодой подвижник-странник кончил свою испо­ведь, человек был исцелен.

Вот о чем идет речь, о какой подготовке сердца нам надо ду­мать для того, чтобы наше сердце и сердце Божие бились бы вместе, в унисон, чтобы была гармония между нами и Тем Богом, Которого мы исповедуем. Ведь на каждой литургии священник провозглашает: Возлюбим друг друга, да единомыслием исповедуем Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную… И вслед за этим мы поем Символ веры. Не значит ли это, что исповедовать Бога любви, оставаясь чуждым той крестной, распятой любви, которая нам яв­лена во Христе, — просто ложь? И что если мы не можем друг ко дру­гу, и не только в этом храме, стоя рядышком, так относиться, как к нему относится Господь, то провозглашая нашу веру в Бога, Кото­рый есть любовь — мы лжем? Это очень, очень страшно.

И вот на этом пути нам надо учиться молиться; но не молитвословить, не то что «читать молитвы» или их петь, а жить ими, переживать их. А главное, из них научиться, как предстоять перед Богом и как молиться Богу. Феофан Затворник нам говорит, что в каждой молитве заключен опыт того святого, который ее составил; но он не составлял эту молитву сидя перед письменным сто­лом; она у него когда-то из души, после многих лет внутреннего бо­рения и возрастания, вырвалась, как крик, из его сердца потекла, как кровь, в ней — его жизнь, его опыт Бога, его опыт о себе са­мом, о жизни, его раскаяние, его ликование. И приобщиться полнос­тью каждой из молитв молитвослова мы, конечно, не можем; но мы можем в каждой молитве найти несколько слов, с которыми мы можем сродниться. И мы можем в каждой молитве учиться тому, что знал о Боге и о человеке, о покаянии и о радости спасения данный святой.

Поэтому так важно, каково бы ни было наше настроение, читать эти молитвы: не для того, чтобы отчитаться , потому что Богу эти молитвы не нужны, если они только на устах наших; но вчи­тываться в них, читать их неспешно, читать их, как люди слушают музыку, слушая всем существом не только звуки, но душу того, кто написал то или другое музыкальное произведение. А за его ду­шой, может быть, раскроется еще более широкое и глубокое, то, что он уловил и выразил в красоте и, однако, в меньшей мере, нежели оно на самом деле есть.

И так читая эти молитвы, продумывая их между моментами, когда мы предстоим перед Богом, сродняясь с их настроением, мы можем настроить свою душу, (вы, может быть, помните образ, который я вам дал из того же самого Феофана Затворника) и когда она будет настроена благодаря наставлениям, примеру, вдохновению, которое нам дает молитва того, другого и третьего и еще другого святого, тогда мы должны научиться собственными словами говорить с Богом: конечно, не ожидая момента, когда мы сравнимся в совершенстве с молитвами; но когда мы уловим нечто, и сможем с Богом говорить под вдохновением того, что мы только что слышали или читали.

А кроме того, очень много может нам помочь короткая молитва. Боже! Милостив буди ко мне, грешному, — говорит мытарь. И эта мо­литва оказалась достаточной, она выразила всё. Потому что слово «милость» не значит только «снисхождение», не только жалостливость. Оно значит тоже любовь; мы же говорим человеку: Ты мне мил! — имея в виду «ты мне дорог». И вот, обращаясь к Богу со слезами: Боже! Милостив буди ко мне, грешному! мы как бы Ему говорим: Господи! Я не заслуживаю ничего; я не могу, конечно, Тебя подкупить; я не могу ничего «заслужить»; но, по Твоей любви, — прости меня! Дай мне время покаяния! Дай мне сил на покаяние! Дай мне обстоятельства, при которых я мог бы вырасти в полную меру роста Христова, как го­ворит апостол Павел. Дай мне крепость исполнить Твои заповеди, дай мне чуткость познать Твою волю! Исцели меня, сделай меня цельным по любви Твоей. Освяти меня, чтобы я был достоин называться членом Тела Христова, частицей Его Тела, Его присутствием на земле… Конечно, можно молиться и другими молитвами. Но короче этой не найдешь: Господи! — это признание, Того, Кто для нас Бог; Он господин нашей жизни. Не потому что Он над нами имеет власть, но потому что мы Его избрали своим Господом, хозяином жизни нашей, и всё, что в Его мысли, всё, что в Его сердце и воле, должно перелить­ся в нашу мысль и волю и сердце…

Как всё это просто… Как просто и как трудно. Трудно одно: открыть свое сердце и пойти на то, чтобы стать беззащитным, уязви­мым, отданным и Богу, и людям. Со страхом и ужасом, порой, — но с дерзновением, что всё мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе. И помня другое слово апостола Павла: Сила Божия в немощи совершается… Как бы ни были мы немощны — только раскройся, только дай дыханию жизни войти в тебя, наполнить тебя, как парус, и это дыхание жизни тебя унесет, куда нужно, — в Царство Божие.

Но путь только один: Я — Путь, Я — Истина, Я — Жизнь, говорит Господь. И вот вглядываясь в это, в Него, сродняясь с Ним, мы можем стать полностью человеком. Как это дивно, и как велик человек, если его мера — Сын Божий воплотившийся.

Вот на этом я кончу вторую свою беседу. Через 3/4 часа мы соберемся для общей исповеди; а пока побудьте — кто в храме, в молчании, кто в ризнице, в тепле, а потом будем вместе молиться. И мне хотелось бы сказать, что когда мы будем вместе молиться, ка­яться вместе — будем каяться не только каждый за себя, но каждый за каждого, вместе, одним сердцем, одной душой, одной жизнью просить, чтобы каждый из нас нашел путь свой, да даст нам Господь радость друг друга полюбить во спасение.

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя — Ты Один ведаешь, что мне потребно! Ты любишь меня больше, нежели я умею любить и самого себя! Даждь рабу Твоему, чего я сам и просить не умею; не смею просить ни креста, ни утешения — только предстою пе­ред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто: Ты зри нужды, которых я не знаю; зри, и сотвори по милости Твоей. Подыми и низложи меня. Бла­гоговею и безмолвствую перед святою Твоею волею! Не имею иного желания, кроме желания исполнить волю Твою! Научи меня молиться. Сам во мне молись! Аминь.

Господи, в покаянии приими мя! Господи, не остави мене! Гос­поди, не введи меня в напасть! Господи, даждь ми мысль благу! Гос­поди, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление! Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих! Господи, даждь ми смирение, и целомудрие и послушание! Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость! Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое! Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышле­ния, и творити во всем волю Твою! Господи, покрый мя от чело­век некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобная вещи! Господи, веси, яко твориши якоже Ты волиши — да будет воля Твоя и во мне грешном, яко благословен еси во веки. Аминь.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Ныне приступих аз грешный и обремененный к Тебе, Владыке и Богу моему: не смею взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь; по­каяния несть во мне: даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Безумне, окаянне человече! В лености время губиши, помысли житие твое, и обратися ко Господу Богу, и плачися о делех твоих горько!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Мати Божия Пресвятая! Воззри на мя грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько!

Господи! Ныне приступих к покаянию: сподоби мя положити нача­ло благое! Господи, не только каяться и раскаиваться о прошлом, но измениться силой благодати Твоей! Каюсь, Господи, во всех грехах моих! Но верю, что по слову Твоему невозможное человеку возможно Тебе, Богу: сотвори со мной по милости Твоей! Даждь ми зрети пре­грешения моя!.. Господи, верую, помоги моему неверию… Ты по любви Твоей призвал меня к бытию: сколько раз, Господи, сколько раз колеблется мое сердце, и но благодарен я Тебе за то, что Ты призвал меня от небытия в бытие, обещав встречу лицом к ли­цу с Тобою, когда придет время; Господи, каюсь в неблагодарности моей и в слепоте моей… Господи, Ты дал нам заповеди Твои, ука­зывая нам путь жизни и предупреждая нас о пути смерти; жизни хочу — но без труда! Тяжки кажутся мне заповеди Твои даже самые легкие, самые радостотворные заповеди, Господи, мне не под силу: любить; любить ближнего, самого близкого, но светлой, спасающей любовью не нахожу силы в себе… Господи, почему хищничество и себялюбие сильнее во мне той любви, к которой Ты зовешь и которая мгновения­ми вспыхивает в сердце? Господи, прости за попрание любви Твоей во мне, за презрение любви Твоей в Тебе… за попрание ближнего моего, самых драгоценных людей вокруг меня — по себялюбию, по кос­ности, по лени — прости, Господи!.. Господи, страшен суд Твой не наказанием и не гневом, а болью, которую я прочту в глазах Твоих о том, что на любовь я любовью не ответил… Боже, прости, помилуй!.. Сподоби положить начало новое, Господи, избыть страх, из­быть себялюбие… Господи, научи нас любить себя зрячей и мудрой любовью, ненавидеть в себе смерть и зло, и возлюбить свет, и ра­дость, и любовь, и чистоту, и совершенство! Образ Твой святой дай нам, Господи, возлюбить в каждом из нас, в себе самих, в каждом! Каюсь, Господи — не вижу я образа Твоего постоянно в каждом чело­веке! Не вижу я и в себе образ Твой, и поэтому оскверняю его и мыслью, и чувством, и делом… Боже милостиве, помилуй нас!.. Господи, покаяния нет во мне! Я сознаю греховность свою, сознаю отдаленность свою от Тебя, сознаю, как далеко я от ближнего моего — и не каюсь. Господи, по косности, по холодности сердца, по рас­сеянности жизни ума, по безволию моему… Господи, прости и поми­луй, и сподоби положить начало благое! Сподоби меня, Господи, ус­лышать глас Твой! Сподоби, Господи, и меня с любовью вчитаться в заповедь Твою, и вонзить ее в сердце мое, и воплотить ее в жизни моей, и стать достойным того, что Ты так нас возлюбил: всей жизнью, всем крестом и страданием, всей смертью Единородного Сына Твоего!

Всесвятая Владычице Богородице! Прости, что, видя Крест Сына твоего, претерпенный за мои грехи, я не содрогаюсь сердцем… Если бы друг мой умер за меня — я не мог бы этого забыть. Но Бог мой, и Сын Твой, за меня был убит — и я остаюсь холоден и бесчувст­вен… Господи, прости, и помилуй, молитвами Богородицы помилуй нас! Владычице! Если Ты можешь простить — никто не осудит… Прости, и помилуй нас!…

Внегда поставлены будут престолы на судище страшном, тогда всех человек дела обличатся; горе тамо будет грешным, в муку от­сылаемым. И то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Праведники возрадуются, а грешники восплачутся; тогда никтоже возможет помощи нам, но дела наша осудят нас. Тем же, прежде конца покайся от злых дел твоих.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Увы мне, великогрешному, иже делы и мысльми осквернився, но и капли слез не имею от жестокосердия. Ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Се, взывает, Госпожа, Сын Твой, и поучает нас на доброе; аз же грешный добра всегда бегаю. Но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел моих!

Пресвятая Богородице, спаси нас! Господи, прости, что дела мои обличают меня; дела добрые я творю напоказ, дела злые — творю тайно. И так мало, так мало, Господи, творю я согласно Твоей воле; да и те дела. Господи, творю ли я из глубины сердца, всем существом моим, радуяся о том, что Ты поставил меня на путь жизни, что Ты — Путь и Истина и Жизнь моя? Не по рабскому ли послушанию, не в надежде ли награды? Господи, прости, помилуй! Прости и ис­цели! Пробуди, Господи, дремлющие силы в нас, молящихся Те­бе!.. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, на кресте жизнь Свою за каждого из нас отдавший — дай нам осознать любовь Твою!.. Не говорит ли Павел апостол, что едва ли кто жизнь свою отдаст за самого близкого своего, а Ты, Господи, за каждого из нас, каждого измен­ника Твоего отдал жизнь, чтобы мы могли поверить в любовь Божию, и в любовь человеческую, явленную в Тебе. Боже! Порой мы дивимся этой любви, но как мало приобщаемся ей… Боже, прости окамененность нашего сердца, жестокость, черствость, безразличие, беспощадность нашу, Господи, прости! Перед крестом Твоим мы стоим, как мертвые, но не в окамененном ужасе, а в окаменении холодного безразличия… Господи, как страшно думать, что мы привыкли к тому, что Ты умер за нас, что это не ново, прости, что это не ранит наши души и не возрождает нас, и не подвигает на жизнь, до­стойную такой жертвы… Господи! помилуй нас! Господи, взираем на Мать Твою, стоящую у креста, безмолвно отдающую Тебя за каждого из нас — и сердце наше остается холодным; на мгновение встрепенет­ся, Господи, а потом… Как мало благодарности, ужаса, благоговения, в нас перед страшным подвигом любви Матери Твоей… Пресвятая Вла­дычица Богородица, прости, помилуй нас, заступи, исцели! Господи! молитвами Матери Твоей, всемилостиво давшей нам Тебя на спасение наше, помилуй нас!..

Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день егда душа от тела разлучатися будет; блюдися от сих, человече, Царствия ради Божия.

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Почто убогого обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твоего не любиши, блуд и гордость твориши, — остави убо сия, душе моя, и покайся Царствия ради Божия!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

О, безумный человече! Доколе углебаеши яко пчела, собирающи богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел, — но более взыщи Царствия Божия!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Госпоже Богородице, помилуй мя, грешного, и в добродетели укрепи и соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя неготового, и доведи мя, Дево, в Царствие Божие!

Святые ангелы и архангелы, вся небесныя силы, молите Бога о нас!

Ныне к вам прибегаю, ангелы, архангелы, вся силы небесные, у Престола Божия стоящие, молитеся ко Творцу своему, да избавит душу мою от муки вечныя!

Святые патриархи, цари и пророки, апостолы и святители, все избранники Божии — молите Бога о нас!

Ныне плачуся к вам, святии патриархи, царие и пророки, апосто­лы и святителие и вси избраннии Христовы: помозите мне на суде, да спасет душу мою от силы вражия!

Святии мученики, пустынники, девственники, праведники и вси святии, молите Бога о нас!

Ныне к вам воздежу руце, святии мученики, пустынники, девст­венники, праведники и все святые, молящиеся ко Господу за весь мир, да помилует мя в час смерти моея!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Мати Божия, помози мне, на Тя силъне надеющемуся! Умоли Сына Твоего, да поставит мя недостойного одесную Себе, егда сядет судяй живых и мертвых…

Господи, сподоби нас, по силе покаявшихся, не в суд, не во осуждение причаститься Тайн Твоих.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас! Всякого бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву, яко Владыце, грешнии приносим: помилуй нас!

Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом! Не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших. Но призри и ныне, яко благоутробен и избави нас от враг наших. Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею и имя Твое призываем!

Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице! Надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского…

Пред дверьми храма Твоего предстою, и лютых помышлений не от­ступаю; но Ты, Христе Боже, мытаря оправдивый, хананею помиловавый, разбойнику рая двери отверзый, — отверзи ми утробы человеколюбия Твоего. И приими мя, приходяща и прикасающася Тебе, приими мя, яко блудницу и кровоточивую; ова убо, края ризы Твоей прикоснувшися, исцеление прият; ова же, пречистые нози Твои удержавши, раз­решение грехов понесе. Аз же окаянный, все Твое Тело дерзая восприяти, да не опален буду! Но приими мя, якоже оныя, и просвети моя душевная чувства, попаляя моя греховныя вины, молитвами без семене Рождшия Тя, и Небесных Сил, яко благословен еси во веки веков. Аминь!

Усладил мя еси любовию, Христе, изменил мя еси Божественным Твоим рачением; но попали огнем невещественным грехи моя, и насы­титься еже в Тебе наслаждения сподоби, да ликуя возвеличаю, Блаже, два пришествия Твоя.

Во светлостех Твоих како вниду, недостойный? Аще бо дерзну совнити в чертог, одежда мя обличает, яко несть брачна, и связан и извержен буду от ангелов; очисти, Господи, скверну души моея, и спаси мя, яко Человеколюбец…

Владыко Человеколюбче, Господи, Иисусе Христе, Боже мой! Да не в суд ми будут Святыя Тайны Твоя, за еже недостойну ми быти, но во очищение и освящение души и тела, во обручение будущия жизни и Царствия.

Мне же, еще прилеплятися Богу, благо есть, полагати во Госпо­де упование спасения моего!

Вечери Твоея Тайныя, днесь, Сыне Божий, причастника мя приими! Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!

ОТПУСТИТЕЛЬНАЯ МОЛИТВА

Опубликовано: «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019