Впечатления об архиерейском предсоборном совещании 28-31 марта 1988 г

Это совещание, которое длилось четыре дня, произвело на меня глубокое впечатление. Я участвовал в нем с чувством молитвенности и благоговения перед тем, что Бог может совершить в Церкви, и что действительно правит Церковью Господь и миром пра­вит Господь Вседержитель.

На этом совещании участвовали все епископы за исключением владыки Варфоломея, который внезапно скончался, и двух или трех епископов, которые по болезни не могли прибыть на совещание. Все остальные участвовали, причем не пассивно, участвовали и в мо­литве с большой силой; и глубиной, участвовали и в частных разго­ворах, в очень, взволнованном и серьезном обсуждении тем нашего совещания; и участвовали гласно, открыто на собраниях. И вот что меня поразило, может быть, больше чем что-либо во время на­шего совещания: перемена атмосферы. Я участвовал в Соборе и в предсоборном архиерейском совещании 1971 года. Там была сдержан­ность, скованность, чувство, что не все можно сказать: зачем говорить то, что не принесет никакого плода все равно?.. А здесь было чувство, что вдруг открылись сердца, что теперь вдруг можно говорить, говорить вслух, говорить открыто, смело — не против чего бы то ни было, а просто говорить правду, ее обсуждать, ду­мать вместе вслух, друг с другом соглашаться или не соглашаться, и все это в духе очень глубокой церковности, то есть заботы о Церкви, о ее существе.

Я не говорю сейчас о том аспекте Церкви, который заключается в ее конкретной жизни и устройстве, о том, что такое Цер­ковь, о Церкви как о святыне, которая должна быть оберегаема, должна иметь право на голос, потому что это голос Божественной любви о людях не только верующих, но о всех. Церковь — место, где можно слышать, что Бог имеет сказать о мире, который Он так возлюбил, что отдал Своего Единородного Сына на смерть, чтобы спасти мир. И Сам Христос говорит: Я пришел не судить мир, а спасти мир… И вот место Церкви — это место спасения, не в том смысле, что люди, которые являются членами Церкви, уже спасены, потому что Церковь не является Церковью святых, а, как говорит Ефрем Сирин, она является толпой кающихся грешников; и кающийся грешник, и святой устремлены к Богу, для них все содержится в Божией правде, в Божией любви, в человеческой правде и в чело­веческой любви. И вот это, мне кажется, чувствовалось на этом совещании.

Но, кроме того, была большая продуманность, относящаяся и к первой части нашего совещания, — о провозглашение святости цело­го ряда подвижников русского прошлого, и по отношению к Уставу Русской Церкви. И обе эти темы рассматривались очень вдумчиво, не было чувства восторженного принятия всего того, что можно принять или осуществить, а очень большой осторожности: как бы не поступить так, как Бог бы нам не велел, как Христос бы на нашем месте не поступал, то есть как поступить с милосердием, продуманно, чтобы никто не был ранен, чтобы никто не пострадал, но чтобы не пострадала тоже Божия правда.

Отразилась ли новая обстановка в стране на выработке нового церковного устава?

Несомненно. Во-первых, у Церкви было заверение со стороны государства, что разрабатывается новый закон о культах, и в частности, конечно, о положении Русской Православной Церкви в Совет­ском Союзе. И было поручено поэтому архиепископу Смоленскому Кириллу составить проект Устава для Русской Церкви, который со­ответствовал бы ее природе и одновременно укладывался бы в рам­ках советского гражданского закона, потому что Церковь, разуме­ется, не хочет быть беззаконным обществом. Это значит, что нам предлежало рассмотреть проект Устава, где бы выражалась природа Церкви, что такое Церковь по существу: Богочеловеческое общество, в котором действует сила Божия, спасающая, преображающая не толь­ко верующих, но весь окружающий мир, приносящая слово истины и чудо, которое мы называем таинствами, через которые мы приобща­емся к Божественной жизни. И с другой стороны, это выразить в формах административно-житейских, которые давали бы Церкви воз­можность быть собой, но в конкретной ситуации, во-первых, чело­вечности, а во-вторых, гражданства.

И меня очень поразил этот Устав. Он, межу прочим, меня поразил тем, что за последнее годы мы здесь, в Лондоне, разрабатывали Устав Сурожской епархии, который выражал бы сущность Церкви, нашу роль на Западе и мог бы послужить Уставом будущей Великобританской Православной Церкви. И меня глубоко поразило и об­радовало то, что Устав, который представил архиепископ Кирилл, во многом — но настолько во многом, что это меня изумило — со­ответствует нашему Уставу. Мы его разработали в обстановке совершенной независимости, потому что в Англии не существует за­кона о культах. Мы имеем право жить как бы по своим правилам, разумеется, не нарушая общегосударственного закона, — разработа­ли его на основании опыта последних тысячелетий, опыта Еванге­лия, соборных установлений, правил Устава 1918-го года, и на основании, конечно, опыта жизни. И меня — снова скажу: поразило, насколько этот устав соответствует церковности. Мы не знаем в точности, до какой меры дойдет либерализация закона о культах, поэтому есть целый ряд мест, где оставлены как бы полуоткрытые двери, потому что если будет возможность прибавить или изменить в положительную сторону те или другие элементы Устава, это может быть сделано, но в основе это Церковный Устав. Он сейчас не обнародован, он должен быть представлен великому Собору, который состоится в июне, поэтому я не могу давать цита­ты или входить в детали, но я могу сказать, что мое сердце ра­довалось о том, что в этом Уставе вложено как возможность и может раскрыться в любое время при новом законодательстве.

Вы не можете дать конкретные данные, но может быть, в общих чертах: чем он отличается от теперешнего положения дел?

От теперешнего положения дел он отличается в одном очень важном смысле. Один из самых основных недостатков церковной жиз­ни с 1961 года заключался в том, что под влиянием государства было принято положение, по которому настоятель, то есть местный священник не является главой своего прихода, что административно приходом ведает, в сущности, староста при помощи своих сотруд­ников. Этот староста может, конечно, быть верующим человеком, самым преданным Церкви. Но может быть и не очень верующим чело­веком, и не очень преданным Церкви, а просто человеком, который приемлем для местных властей, человеком, который делец и может вести денежные дела церкви удачно, но который не обязательно является духовным светочем и не всегда, если не никогда, рассуж­дает с точки зрения евангельской или церковной правды. Теперь в новом Уставе положение настоятеля восстановлено. Оно не восстановлено грубо, через отвержение старосты, но оно восстановлено в достаточной мере, то есть в некоторых ситуациях общее собрание прихожан решает, кто будет их представлять в том или другом отношении, и настоятель является полноправным членом этого при­хода, а не наемником, как это было до сих пор. Это было противно всему духу Церкви, и это было разрушительно для духовной жизни прихода. Это один из важных элементов.

С другой стороны, большое место уделено возможности развития духовного образования, открытой проповеди Евангелия. Недавно бы­ло даже сообщение в одной из газет о том, что Библия не является как бы противником Советского государства, поэтому она может быть допущена. И действительно, из сообщения митрополита Питирима Во­локоламского и Юрьевского, главы нашего Издательского отдела, видно, что к тысячелетию предполагается напечатание огромного количества Евангелий, Библий, как на русском, так и на украинском языках.

Это новое государственное законодательство о рели­гии — оно ведь не только пока не опубликовало, но еще и не выработано; так что вам приходилось, так сказать, вырабатывать Устав, соответствующий законам, которых еще нет. Это очень трудная задача…

Это, конечно, трудная задача; можно сказать, она была бы просто неосуществима, если бы не была нам государством дана не­которая помощь. Был целый ряд встреч между архиепископом Кирил­лом и группой церковных представителей и юристами Совета по де­лам религий; Устав был просмотрен строчка за строчкой этими юрис­тами, и юристы заверили нашу Церковь в том, что они не видят в этом Уставе ничего противного тому, что можно ожидать от госу­дарственного закона. В какой мере закон будет шире или в какой мере применение этого Устава будет уже, мы, конечно, су­дить не можем; но у нас есть во всяком случае заверение этой группы юристов, которые, по-видимому, как мне говорил архиепископ Кирилл, обсуждали очень внимательно и с большой открытостью, с готовностью идти навстречу, но вместе с этим, конечно, с оза­боченностью о том, чтобы церковный Устав не вошел бы..

. . . .

Незадолго до предсоборного совещания было опубликова­но открытое письмо группы верующих и священнослужителей, которые обращали внимание на возраст и на недуги самого Патриарха и указывали, упоминали, во всяком случае, что, мо­жет быть, для этого очень ответственного и критического момента нужен более молодой и более энергичный человек. Каково было участие самого Патриарха в работе совещания?

Патриарх сейчас не в столь преклонном возрасте, он всего года на два старше меня. Поэтому я его не могу считать ветхим стариком; но он, конечно, очень больной человек. Он приходил два ра­за на собрания, не говоря о заключительном заседании; его поддер­живали; он шел медленно; видно, что он страдает ногами; но у не­го ум ясен, глаза живые, речь твердая, и в этом смысле, я думаю, что он может продолжать совершать свое служение.

Меня поразило письмо, которое было написано о нем, вернее, ему — холодностью и бессердечностью. Не было ни капли сострада­ния, ни капли любви, было только твердое, холодное определение взглядов и как бы оценка положения. Сколько бы ни было справедливости в этом письме, оно меня глубоко ранило этой жестокостью, и я думаю, что многие отреагировали на него таким же образом.

Что касается нашего представления о епископе и о патриархе, вообще о священнике, в русской Церкви всегда было представление — и слава Богу, что оно было и есть — что и священник, и епис­коп, и в первую голову Патриарх — это молитвенник за свой на­род. «Печальник о земле Русской» говорили о древних патриархах. Тот, который несет крест земли на своих плечах перед Богом. Который, может быть, и пострадает мученической смертью за свой народ, как в разные времена Филипп Московский и Гермоген постра­дали в разных обстоятельствах; но основная черта отношения рус­ского народа к своим пастырям это молитвенность; и о Патриархе можно сказать, что он действительно является молитвенником за Русскую землю. Можно, конечно, говорить о том, что у него сла­бости, что у него здоровье плохое, что у него нет того напора или той юности, которая могла бы быть у другого, но вопрос ста­вится в первую очередь так: держит ли он Церковь Русскую перед Лицом Божиим в заступнической молитве, заливается ли слезами и кровью его сердце?.. Правит Церковью Господь Иисус Христос, — никто иной. Дышит в Церкви жизнью Дух Святой — и никто иной. И Церковь управляется не единолично Патриархом, а Синодом, то есть целой группой епископов, которые все гораздо моложе и здоровее его и которые могут делать то, чего он не в состоянии делать, но которые не могут его заменить как молитвенника.

Вот мое личное отношение; хотя, конечно, идеально было бы, чтобы Святейший был в полном здоровье, в полном расцвете сил, чтобы он мог не только перед Богом стоять, но и динамично стоять перед народом — своим животворным словом, перед правительством — правдой церковной; однако, в конечном итоге, он стоит перед Богом, и, может быть, по его молитвам совершается многое, что не могло бы совершиться путем активной, как будто, по-светски говоря, творческой деятельности.

Исторически говоря, возраст епископата теперь очень молодой по сравнению с прежними временами?

Возраст епископата изумительно молодой. Наш епископат мо­ложе всякого православного епископата, о котором я имею представ­ление. И это говорит о том, что Русская Церковь родила этих лю­дей, что в них родилась вера, что в них окрепло мужество порой в самые трудные времена избрать путь открытого исповедничества, и что они совершают дело спасения и своих душ и своего народа, как умеют, в меру своей мудрости, в меру своих сил, но и в меру своих молитв.

Так что этих молодых епископов сегодня никак не назовешь пережитками прошлого?

Эти молодые епископы не имеют представления о прошлом. Мно­гие из них родились уже во время или после войны. Те, которым сейчас за тридцать лет — они и о войне не имеют никакого лично­го представления, и еще меньше имеют представление о страшных сталинских временах, о мученичестве, которое повсеместно царило; и в этом есть надежда, потому что где есть молодые ростки, там будет и богатый урожай.

* * *

Первая тема была канонизация целого ряда святых, именно, девяти святых. Выбраны были святые прошлого, которые еще не вош­ли в русский календарь, но которые представляют собой образец христианской жизни, или пример, или призыв, а порой даже вызов к тому, как христианин должен жить.

Я сейчас перечислю сначала имена этих святых, а потом оста­новлюсь на некоторых из них. По времени, первый — это великий князь московский Димитрий Донской, который жил между 1350-м и 1389-м годами. Второй — преподобный Андрей Рублев, знаменитый, всем известный иконописец, который родился приблизительно в 1360-м году, и мы не знаем точно время его смерти. Далее — преподобный Максим Грек (1470-1563), митрополит Московский Макарий (1482-1563); архимандрит Паисий Величковский (1722-1794); блаженная Ксения Петербургская (1732- начало 19-го века); епископ Игнатий Брянчанинов (1807-1867); иеромонах Амвросий Оптинский (1812-1891) и наконец, епископ Феофан Затворник (1815-1894).

Очень интересен был доклад митрополита Крутицкого и Коломен­ского Ювеналия, который представлял собору этих святых. Он сде­лал вступление о святости и представил нам доклады о каждом из этих святых. Эти доклады не были зачитаны на собрании, а читались каждым из нас отдельно, потому что общей сложностью они представ­ляли нечто вроде 230-и страниц. Они были продуманы, детальны, историчны и богословски крепко построены. У нас был очень инте­ресный спор, — это было больше чем обсуждение, это был почти что спор — о том, какие критерии святости, кого можно принять святым. И в основе своего доклада владыка Ювеналий поставил вопрос о святости так: Святость самой Церкви и всякая святость в Церкви это святость Самого Бога, святость Христа. Конечно, если судить людей, каких бы то ни было, по такой мерке, ставить вопрос о том, можем ли мы назвать человека святым, потому что он в уровень как бы Божественной святости, никого святым назвать нельзя и ни­кого нельзя канонизовать. Поэтому говорить о том, что святым можно признать только такого человека, который как бы в уровень Христов, нет смысла. Вопрос в том, как каждый человек, живущий в Церкви, верующий во Христа, — как каждый такой человек осуществля­ет, в пределах своих исторических возможностей и в пределах своих человеческих сил, как он осуществляет этот идеал святости.

Спорили особенно о двух святых — о Димитрии Донском и о митрополите Московском Макарии. Димитрий Донский в историю вошел, конечно, как освободитель России от татарского ига; но в чем за­ключается его святость? — Не только в том, что он освободил, по­тому что иначе многих можно было бы причислить к лику святых; но в нем были некоторые свойства, которые дают нам право его считать святым. В одном из житий есть замечательное место, где рассказывается, что перед тем как идти на сражение с татарами, Димитрий Донской пришел к Сергию Радонежскому, — и это уже очень показательно. Он не собрал своих воинов и военноначальников для того чтобы взвесить возможности победы. Он пошел к святому, к светочу всея Руси, чтобы спросить не о том, одержит ли он побе­ду, а просить Божия благословения на то, чтобы пойти со своей ратью и, если нужно, положить жизнь свою на освобождение своих соотечественников и подданных. И разговор между ними, который я читал в одном житии, меня очень поразил. Сергий Радонежский обратился к нему с вопросом: А ты сделал все, что мог, чтобы мир­но разрешить вопрос? — Да, отче. — Ты пошел до предельного лич­ного унижения перед татарами? — Да, — ответил князь. — В таком случае, я тебя благословляю на бой, и Бог тебе даст победу… И мне кажется, что если Сергий Радонежский мог его благословить на бой именем Божиим, если критерием Сергия Радонежского было именно то, что Донской пошел на полное уничижение своей гордости раньше, чем поднять меч, мы можем его рассматривать действительно как подвижника веры. Кроме того, мы знаем из Евангелия, что ни­кто не имеет большей любви, как тот, кто свою жизнь положит, за друзей своих. И Димитрий Донской был готов положить свою жизнь, как он сам сказал и как мы по истории знаем, за русский народ. Поэтому для меня нет сомнения в том, что, несмотря на то, что в его жизни были события, которые не являются идеальными поступками с точки зрения Евангелия, в основе своей он был Христовым вои­ном. Говорят, конечно, о целом ряде поступков, о его жестокости, о его решимости, о том, как он гнул политику свою для того чтобы собрать вокруг Москвы всех тех, которые были способны понять бу­дущее России. Но нам надо помнить, что нельзя судить святого или вообще какого бы то ни было человека, принадлежащего к одной эпохе, по меркам другой. Если мы рассмотрим жизнь всех канонизованных святых от древности, мы, судя по нашим представлениям, почти в каждом из них найдем свойства, которые нас удивляют или шокируют. Скажем, Василий Великий не сомневался в том, что раб­ство — совершенно естественное общественное состояние, потому что он просто жил в эпоху, которая еще не продумала возможность иного общественного строя как тот, который существовал в его время. Но, с другой стороны, он действительно и своим учением и своей личностью показал себя святым Церкви Божией, и в этом же отношении, я думаю, можно судить о Димитрии Донском.

Также обсуждали личность митрополита Московского Макария. Многое можно сказать в его пользу. Был только один момент, ко­торый смутил часть нашего епископата, — это рассказ о том, как митрополит Макарий, посетив Максима Грека в тюрьме, ему сказал: Лобызаю твои узы! — но ничего не сделал для его освобождения. И говорилось: неужели можно канонизовать человека, который про­являет так мало мужества по отношению к другу своему, к челове­ку, которого он почитает? На это, мне кажется, можно сказать две вещи. Во-первых, нельзя говорить, что Макарий был без мужест­ва, потому что когда Иван Грозный его попросил ему дать душеспасительные книги, Макарий ему преподнес чин отпевания, и когда Грозный ему сказал: А что же ты мне даешь эту книгу? — он ему ответил, что это самая полезная книга, над которой стоит заду­маться… Да, он поставил Грозного царя перед лицом Божиего су­да: Ты умрешь, и тогда тебе придется дать ответ за всю твою жизнь… И мне кажется, что человек, который так может поступить по отношению к Ивану Грозному, не может быть назван трусом или обвинен просто в малодушии.

С другой стороны, суждения подвижников духа и наши часто расходятся. У нас есть мягкосердечность, которая не всегда со­ответствует Божественной любви; и я хотел бы это иллюстрировать примером уже канонизованного святого, святого, в святости кото­рого никто не сомневается, именно — святого Варлаама Хутынского.

В жизни Варлаама Хутынского есть два параллельных случая. Раз из Новгорода на смертную казнь выводили преступника. Варлаам Хутынский, который жил неподалеку от дороги, где вели его, вышел из своей кельи и умолил жителей его не казнить, а отдать ему с тем, чтобы преступник успел покаяться. Он его взял к себе, жил с ним годами, сделал из него достойного христианина и отпустил на волю. Через некоторое время по тому же пути шествовало подоб­ное же шествие, вели на казнь другого человека, и люди прибежали к Варлааму Хутынскому, говорят ему: Вот, ты спас преступника, иди и спаси этого человека, потому что его засудили не поделом, он ни в чем не виноват… И Варлаам Хутынский сказал: Нет, его я освобождать не буду, потому что он умрет мучеником, а того надо было спасти от вечной погибели…

Это род суждения, который мы не имеем права сами произнести, но мы должны принять в учет, что святой           может мерить иной меркой, нежели мы. И в случае Макария митрополита Московского у меня нет основания думать, что слова его к узнику значили: да, я тебя почитаю, я лобызаю твои узы, но уж прости — я рисковать своей жизнью или своей свободой не буду ради твоей… Нет, он, может быть, видел в этом узничестве путь спасения и возвеличения Максима, и с этим надо считаться. Поэтому, когда речь шла о го­лосовании, я без колебаний голосовал за канонизацию как и вели­кого князя Димитрия Донского, так и митрополита Московского Макария. О других не было особенных обсужений, все были согласны, единодушие было полное.

Можно поставить вопрос о том, почему только они, а не другие… Русская Церковь давно не канонизовала никого кроме Нико­лая Японского и признала канонизацию Иоанна Русского Греческой Церковью, но, с другой стороны, начало канонизации должно идти как можно дальше вглубь и постепенно подниматься в нашему вре­мени. Наше время было такое сложное, так трудно произнести суд над людьми наших последних, почти что, ста лет, что Русская Цер­ковь решила начать с канонизации святых до конца 19-го и самого начала 20-го века, но твердо решила — и это было определенно сказано — продолжать исследования житий всех подвижников, кото­рые почитаемы бывают народом, имя которых свято в глазах лю­дей, и Синод должен продолжать свою работу, составлять подроб­ные биографии, или, вернее, агиографии, с том, чтобы в будущем был канонизован целый ряд подвижников, мучеников, святых нашего времени. В частности, поднимался вопрос о матери Марии Скобцовой, которая действительно умерла мученической смертью в немецком концентрационном лагере, отдавая свою жизнь, а не только перенося страдания, и Старца Афонского Силуана; но кроме них, конечно, сонмы святых были принесены за последние столетия к престолу Божию, и являются молитвенниками за народ русский.

Владыко, говоря о мучениках, очень отрадно было слы­шать, что на предсоборном совещании с такой ответствен­ностью подходили к канонизации и прилагали такие строгие критерии. Но многие думают, что Русская Православная Церковь именно в наше время вышла или только выходит из периода, можно сказать, совершенно беспримерного мученичества; этот вопрос поднимался или стоял или хотя бы, так сказать, витал над совещанием, его касались?

Конкретно его не касались; но нет человека церковного в России или вне России, принадлежащего к Русской Церкви, который себе не отдает отчет в том, что за последние 70 лет Русская Цер­ковь предстала перед лицом Божиим в лице несметного количества страдальцев, мучеников, подвижников. О них конкретно не говори­ли потому просто, что все в этом себе отдают отчет. Сейчас советская действительность разобралась, мне кажется, во многом, и понимает, что Церковь не является контрреволюцией, что Церковь не является обществом, несовместимым с любым политическим стро­ем, в котором признается достоинство человеческой личности, право человека быть самим собой и его готовность вместе с инако-мыслящими строить град человеческий, который был бы достоин че­ловека, — не муравейник, а именно человеческий град, где каждый человек является последней, предельной ценностью. И с точки зре­ния христианина такой град земной, человеческий град должен быть настолько глубок, настолько высок, настолько свят, чтобы первым его гражданином мог бы быть Господь наш Иисус Христос, единст­венный предельно истинный человек, потому что Он одновременно является истинным Богом.