Всенощная в Лефортове

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

В псалме в конце вечерни царь Давид говорит: «Послушайте меня, чада, страху Господню научу вас». И хотелось бы сейчас сказать несколько слов и об этом страхе Господнем, и о том, чему он может нас научить.

Бояться Бога это не значит страшиться Его. Страшатся рабы, страшатся люди подъяремные, боятся оскорбить своего властелина те, которым страшно от него получить наказание, и те, которые боятся лишиться награды. Но не таков сыновний, дочерний страх. Мы знаем этот страх по человеческому нашему опыту. Как нам страшно бывает огорчить человека, который нам дорог; с каким трепетом мы думаем о том, что самый лю­бимый нами человек может нами быть ранен — словом, взгля­дом, поступком; нам страшно даже того, что мысль наша не та его коснулась; любимый для нас человек — святыня, и боимся мы, как бы эту святыню не осквернить, этого человека не унизить.

И таков должен быть наш страх по отношению к Богу. Мы должны бы Его знать, знать так близко, так коротко, как мы знаем родного, и более чем родного человека, потому что род­ной человек нам в какой-то мере остается чужим, он вне нас; Бога мы познаём в какой-то тайне взаимного проникновения. Апостол Павел нам говорит о том, что Святой Дух в нашем же собственном сердце стонет с нами и в нашем же собственном сердце произносит слова молитвы, которые мы потом сами, свободно можем вознести к Богу. Знаем мы Бога, потому что Он более глубоко в нас внедрен, чем самая жизнь наша; Он — жизнь нашей жизни. Он — огонь, тепло, свет в нас самих. Как Он нам близок! И потому апостол Павел и может говорить о том, что мы не смеем, не должны, — он умоляет нас о том, чтобы мы не огорчали Духа Божия, живущего в нас. Да, это страх, которому мы должны научиться, трепет, который нас ох­ватывает, когда мы общаемся глубоко-глубоко с самым близким нам другом, с самым близким нам человеком.

И Церковь, то есть совокупность всех тех людей, которые так знают Бога, для которых Бог стал свой, родной, отец, а Христос, как говорится в сегодняшнем Евангелии, брат для нас, — Церковь, которая является совокупностью всех этих людей, — она должна была бы быть полна такого света, такого трепе­та, и не только перед Богом, но перед всяким человеком. Ведь Господь, Бог наш Иисус Христос стал человеком с тем, чтобы войти в область смерти, в которой мы живём, Он прожил нашей жизнью и умер страшной смертью по любви к каждому из нас, и не только из нас, здесь собравшихся, а нас, людей; Он не пришел праведников спасать, Он пришел взыскать и спасти погибшего. А взыскать это не значит ждать, чтобы погиб­ший нашел дорогу к Нему, взыскать — это значит оставить соб­ственное место покоя, это значит пуститься в далекий, иногда опасный путь для того, чтобы найти потерянного. Вспомните притчу о пастухе, который оставляет девяносто девять овец, которые в сохранности, потому что одна овца потерялась в пригорках; девяносто девять овец он не забывает, но он знает, что они уже в верном месте, а вот та овца, которая отбилась, — ту надо найти, надо найти спешно, надо и утешить о том, что она потерялась, надо согреть ее, потому что мир вокруг нее был холоден и жесток, надо привести в то мес­то, где и она найдет радость, любовь, ласку. Нам кажется часто, что Церковь — это мы, православные люди, уже уве­ровавшие во Христа, собирающиеся в Его имя в Его храмах; да, правда, но кто-то из западных духовных писателей говорит, что христианин — это человек, кому Бог поручил заботу о всех лю­дях, о тех погибших овцах, о тех потерянных, растерянных, которых здесь нет, — и к ним должна простираться наша любовь и наша забота. О них нам надо раньше всего молиться; но не так молится, как молился фарисей, стоя в храме, зная, что он по праву стоит в этом храме, благодаря Бога о том, что он таком праведный, что он Бога знает, что он соблюдает посты, что он знает все правила молитвы, что он чист; а молиться надо о потерянных и пропавших, как мо­лится человек, когда собственный сын или дочь пропали без вести, когда отец или мать пропали без вести, так что сердце не находит себе покоя. Болит, болит душа; не может утешить­ся человек о том, что самый дорогой — жених, невеста — ис­чезли, и никто не знает, куда унесла их горькая судьба. Так надо думать о тех, которых нет среди нас. Такой любовью, такой жалостью, таким состраданием, такой молитвой.

И вот бывает — и это бывает так страшно видеть, и еще страшнее, когда вдруг обнаружишь, что сам ты в этом виноват: вошел в храм человек, и вдруг все вокруг него ему дают по­чувствовать, что он лишний и чужой, нет ему места, он не так одет, он не так держится, он не знает, как креститься, он не пришел так, как надо было прийти… Он пришел первый раз в жизни, может быть, в поис­ках Бога, а вместо Бога он находит фарисейское общество людей, которые знают всё обо всем; только одно не знают: любовь; только одно забыли: состраданье; одно только не помнят: что Христос пришел в мир грешных спасти, а не праведных; что Он пришел и что Его при жизни Его упрека­ли в том, что Он ест с мытарями, общается с людьми, от кото­рых делается стыдно приличным людям… И все мы, пра­вославные христиане — увы! — себя чувствуем «приличными» людьми…

Мне вспоминается, как раз я вошел в храм, — не православ­ный, но это могло бы случиться с каждым, со всеми нами — и увидел надпись: «Вход запрещен нищим». Это был храм, где со­бирались люди, для которых нищие были лишние, лишние немытые, лишние бедные, лишние во всех отношениях, — не было им там места. Я помню старика нищего, который подошел к священнику и сказал: «Скажите, а где Хозяин? Вы меня сюда не пускаете, а ваш-то Хозяин с нами ел и пил, и пришел нас спасать — не вас, мытых.» И мы все «мытые», мы все праведные, чистые, мы всё знаем о том, как в церкви поступать, — а вот приди чужой человек: разве мы первым взором вглядываемся в его ду­шу? Разве первое, что мы делаем, это: «Ты нам брат, ты нам сестра, иди, иди сюда, тебе, может быть, некуда уйти, у тебя, может быть, нет друзей, тебя, может быть, никто не любит, ты, может быть, потерял уважение к себе, ты, может быть, за­служил презрение от всех — иди к нам, здесь никого не пре­зирают, потому что мы все грешники перед Богом, а Бог наш — О ЧУДО! — Бог наш такой, что Он открывает Свои объя­тия грешнику, зовет грешника, никого не отталкивает, моет ноги Своим ученикам…» Подумайте об этом.

Есть место в Евангелии от Иоанна, в девятой главе, где рассказывается о том, как Христос исцелил слепорожденного; и в конце этого рассказа Христос обретает этого человека в храме и его спрашивает: «Веришь ли ты в Сына Божия?» Слепой Ему отвечает — прозревший слепой — Ему отвечает: «А кто же Он, чтобы я веровал в Него?» И Христос ему говорит: «Ты Его ви­дишь, Он говорит с тобой.» Слова обычные для нас; мы все зря­чие, мы все всё время что-то видим, друг друга видим, здания видим, небо видим, всё видим за исключением, часто, человеческого горя, на которое мы закрываем глаза; но для этого человека эти слова должны были быть потрясающие; он ведь никогда, никогда за всю свою жизнь не видел ни­кого и ничего; и когда Христос чудом открыл его гла­за, что он первое увидел? На чем остановился его взор? — на лике Христа, первое, что он увидел, это Бога своего, став­шего человеком с тем, чтобы его, его спасти. Первое, что он увидел, это глубоко глядящие ему в душу глаза божест­венной любви. Это первое, что ему открылось.

И вот, приходят люди — к нам в храм, в православные храмы, и в России, и вне её. У них начинают открываться глаза на что-то; они были сначала ослеплены, ослеплены видимым ми­ром, всем тем, что бросается в глаза, что требует нашего вни­мания, и в какой-то момент вдруг почему-то человек почувствовал, что этого мало, что есть в жизни, в мире невидимая глубина, и он стал ее искать, и он вошел в храм, — и вот поставьте себе вопрос: когда он прошел через врата храма и ВЫ на него посмотрели — что он увидел? Неужели он уви­дел лик Христов, глаза сострадательной любви, остановившийся на нем взор такой зрячей любви, которая может перевернуть жизнь надеждой и уверенностью, что есть любовь, что есть Царство Божие? — увы, едва ли… Встретил он, ве­роятно, любопытный, холодный взор, который его измерил, оце­нил, взвесил: свой аль не свой, и еще какой… Какой это ужас, какой это ужас…

Те из нас, которые пришли к вере от неверия, от без­божия — неужели не могут вспомнить о том, как они первый раз пришли в храм, не зная, что они встре­тят. Они не были уверены, что они Бога встретят в храме, только чуяла душа, что, может быть, там что-то есть, и как они могли бы — мы могли бы — обжечься об холодный, жгучий человеческий взор, который посмотрит и скажет: «Тебе тут мес­та нет, ты не знаешь даже, как креститься, ты не так одет, ты смотришь вокруг вместо того, чтобы вперить свой взор в направлении иконостаса, и так далее», — стану ли описывать то, что происходит всё время, и от чего люди уходят искать в другом месте то, что они должны бы найти в нашей среде?..

Было время, когда люди говорили: «Что это за общество христианское, какая у них любовь…» Может ли кто-нибудь те­перь посмотреть на наше христианское общество и сказать: «В них живет такая любовь, которой нет в другом месте на земле, мне надо к ним пойти, потому что только там можно найти любовь, жизнь, радость, там каждый человек верит в каждого человеке, верит в добро, верит в любовь, ве­рит в невозможное, в то чудо, которое делает грешника святым.» Единственное место… Неужели мы это место должны другим закрыть? А какое дивное место могла бы быть Церковь, если она строилась бы нами как тело любви, если каждый человек, кто придет, мог бы встретить взор Самого Христа, сияющий из глаз каждого христианина…  (кончилась лента, запись обрывается)

Опубликовано: «Проповеди и беседы».

«Проповеди, произнесенные в России»

Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.

ПБ с. 55; ЛВ с. 147