Встреча с русскоговорящей частью прихода

Я рад, что собралось снова много нас, русских, здесь. И я хочу вам снова коротко объяснить, для чего мы собираемся.

Я принадлежу к первой русской эмиграции. Я мальчиком в двадцатом году попал на Запад. Тогда у нас пропала Родина. В 1925 году декретом Сталина мы все были лишены даже права называться русскими. И вы, может быть, это не чувствуете в костях и в плоти своей, как мы чувствовали, но для нас не только быть принужденными к отъезду из России, но еще быть отверженными Родиной, был ужасный удар. Я помню, как моя мать сидела и плакала. У нас осталась тогда только Церковь и только русская община.

Тогда нас было довольно много — и детей, и взрослых. И мы собрались действительно в крепкие маленькие и небольшие общины. В Париже нас было много народа, но в провинции было мало. И каждый раз, когда двое, трое, десять человек встречались, была такая радость. Я помню, как я с другими мальчиками, девочками ездил в школу и вдруг слышу, что кто-то говорит по-русски, — и вся душа оживает. И у взрослых было то же самое: как они услышат, что двое из нас говорят по-русски, подойдут и скажут: «Мальчик, ты русский?» «Да». И тогда вдруг оказывается, у нас есть какая-то своя Родина, — пятачок, но Родина. И в этом отношении Церковь сыграла колоссальную роль, не только как место, где мы собирались для молитвы, которая нам давала веру, но и тем, которые ее, может быть, в России даже и не имели, но и нам, детям, которые не успели ей научиться.

В первые годы эмиграции мое поколение едва ли доходило до Церкви, потому что многие из нас были в закрытых школах, выходили только в воскресенье на несколько часов, и только тогда мы бывали со своими, и до церкви, в общем, не добраться было. Порой, добраться до церкви не значило, что это великая радость, потому что мы не понимали языка, была толпа, и мы не знали, что там делать. Я в церковь не ходил. Я должен признаться вам в позорном деле. Мне тогда было, вероятно, лет девять, и меня привели в церковь в Великую Пятницу с тем, чтоб я исповедовался и затем, под Пасху, причастился. И я сделал замечательное для себя открытие: я вошел в церковь, прошел три шага, вздохнул и втянул в себя ладана — и тут же упал в обморок. И меня сразу увели домой.

Из этого я заключил, что есть один замечательный способ никогда не бывать в церкви. И когда меня после этого снова привели в церковь два раза, я уже знал, что делать. Я вступал в храм, глубоко тянул носом, падал в обморок, и меня брали домой. Вот мое религиозное прошлое. Поэтому я могу спокойно говорить со всяким человеком, который не верит и не имеет никакого внутреннего опыта. Я не хочу сказать, что я могу на все вопросы ответить, но я знаю, что это значит — быть без Бога. А обстановка была очень трудная. Старшее поколение в России, вероятно, больше вас это знает, когда не было ни крова, ни дома, ни еды, ни обстановки дружеской. Но нам это было известно. И это создало между нами товарищество, которое иначе могло бы и не вырасти. Как только мы знали, что кто русский, он был свой.

И Церковь, как я только что сказал, сыграла большую роль. Потому что мы знали, что, если в церковь пойти, там будут свои, русские, будет русский язык, будет русская вера, будет русская молитва и будет такая заботливость друг о друге… Была настоящая заботливость, хотя люди бывали очень трудные. Вы сами понимаете, что в первые годы после революции у многих были растрепаны нервы, многие пострадали и нелегко относились друг ко другу. Но то сознание, что этот человек невыносим, не прекращало дружбы. Люди знали, что он невыносим, потому что ему пришлось вынести так много, что сейчас чаша через край переливается. И в этом отношении церковь была для нас местом покоя, дружбы и вырастания.

И вот мы в церкви обнаружили несколько вещей, которые я хочу вам передать, которые, мне кажется, очень важны. Первое, что в церкви мы все — желанны. Вне церкви мы были нежеланны часто. Я помню, как я, когда мне было лет четырнадцать, воспринимал жизнь. Я помню, как мне казалось, что жизнь — это джунгли, в которых ты окружен хищниками, что единственный способ остаться в живых — это окаменеть и потерять самую чувствительность, иначе не выжить. И вдруг оказалось, что в церкви можно не бояться своего соседа, своего ближнего, незнакомого тебе человека, что он тебе друг, что он тоже пережил многое, большее, вероятно, чем ты сам, потому что большинство были взрослые люди, и что это — место, где мы можем не бояться друг друга и открыться. Каменное сердце может разбиться, каменное сердце может стать плотяным, как говорит пророк.

Здесь положение у вас другое в том, что большинство из вас Родины не потеряло. Вы выехали из России, но вы можете в нее вернуться. Я не смог вернуться в Россию до того, как мне было за сорок лет, — это была моя первая встреча. И вот давайте из нашей общины русской делать такую общину, где всякий человек, который приезжает с Родины, может найти себе друзей, людей с открытым сердцем, с открытым умом, людей, которые пережили одно и то же, что он или она пережили. Это очень важно.

И тут я перехожу к другому, к самой церковной общине. В России у вас опыт церковности часто непохож на тот, который вы воспринимаете здесь. И это немудрено, потому что, если вы ходите в приход, где триста, пятьсот, тысяча человек, вы не можете общаться со всеми людьми, которые там. Чувствовать, что вы едины, вы можете в Боге, друг со другом, как бы вне личного общения, а здесь очень многое зависит от личного общения. С одной стороны, личное общение дает нам возможность друг от друга узнать опыт, которого у нас самих нет. И это очень драгоценно — разделить опыт других людей, которые пережили или одно и то же, или совершенно иные вещи, но которые вкоренены в ту же любовь к Родине и в ту же веру в Церковь, в Бога.

Я это немножко разделяю в том смысле, что есть многие, которые пережили Родину, которые несут ее в своем сердце, которые ею живут, для которых всякий русский человек — свой, но не всякий церковный человек — свой. Мы, те из нас, которые верующие, должны так открыться по отношению к другим, чтоб они поняли, что в церкви есть еще одно измерение такой глубины, такой жертвенной любви друг ко другу, которое мы не можем найти в простом обществе.

Мы здесь работаем много лет над тем, чтобы создать общину, где каждый человек сознает себя членом этой общины и ответственным за нее в целом и за каждого другого человека в этой общине. Я помню, как-то в Троицкой Лавре была встреча, председательствовал Патриарх Алексей, и надо было рассесться как-то. И я посмотрел вокруг себя, и кто-то из монахов мне говорит: «Ну, Владыка, сядьте вместо того, чтоб стоять». Я ему говорю: «Я не знаю, куда мне сесть, где мое место». И он на меня посмотрел и говорит: «Как — где Ваше место?» Я говорю: «Я не хочу сесть на чужое место». «Владыка, здесь чужих нет, здесь все свои. Куда бы Вы ни сели, — это Ваше место». И это меня глубоко тронуло.

И вот мне хотелось бы, чтобы у нас был такой дух, что мы все — свои, что мы все готовы перетерпеть друг друга, когда мы трудные, и поддержать друг друга, когда это нужно. Я помню, у нас была прихожанка чрезвычайно трудная. В какой-то момент она вела себя невозможно: она танцевала перед алтарем, она кричала, и одна из наших благочестивых старушек ко мне подошла и сказала: «Отец Антоний, сколько же времени надо ее терпеть?! Выгоните ее вон!» Я ей сказал: «Если ей в церкви нет места, то ей места нет нигде». «А сколько же нам ее терпеть надо?» «Первые двадцать пять лет будет трудно, а потом вы увидите, какой она человек». И оно так и случилось. Двадцать пять лет было трудно и — менее и менее трудно, потому что не было так страшно. Четырнадцати лет она попала в концлагерь. Когда кто-нибудь был за ее спиной, у нее было чувство, что ее сейчас ударят. И как только кто-то подходил сзади, она поворачивалась и бесилась. Потом все поняли, что не подходи сзади, обойди, подойди лицом к лицу. И вот, нам надо научиться подходить друг к другу лицом к лицу, не бочком, не сзади, а подойти так, чтобы можно было заглянуть нам в глаза — прямо, непосредственно, и тогда мы можем создать общину.

Нам повезло в том, что нас мало. Когда мы попали в эмиграцию, мы от этого страдали, потому что мы были маленьким островком в целом море чужих людей, для которых мы были не только чужие, но и нежеланные. Я помню, когда я мальчиком был, лет семи-восьми, я оказался в Загребе, в Хорватии, и с бабушкой заговорил на русском языке. Проезжал мимо меня мужик, который гнал свою лошадь вперед. Он услышал, что я говорю по-русски и хлестнул меня кнутом и закричал: «Русский!» Этого было достаточно. Здесь вы этого не переживете, но, конечно, вы должны научиться жить и с чужими людьми.

И вот одно, чему мы научились очень рано, это то, что Церковь — очень странное общество. Общество, где какие-то люди, духовенство, выбрали как призвание для себя служение другим людям, выбрали жить для того, чтобы другие ожили, давать людям то, чего нет у них. Я был в приходе, где было пять человек священников, и из них был один епископ. Я как-то вечером пришел. Смотрю, владыка Вениамин лежит на каменном полу, закутавшись в монашескую рясу. Я ему говорю: «Владыка, что Вы здесь делаете?» «Да знаешь», — говорит он, — много сейчас нищих. Один из нищих на моей кровати лежит, другой — на моем матрасе, третий завернулся в мое одеяло, а вот я себе здесь нашел место, мне здесь хорошо».

В той же общине, в течение первых лет эмиграции, наши священники ели только то, что прихожане от своей скудости оставляли в картонке у дверей храма, — иначе не ели. Теперь этого нет, слава Богу. Но мы должны научиться тому, что мы должны быть готовы на это, если нужно, — не искусственно, но давать от сердца то, что у нас есть, а у нас столько, чего не было в ранние годы эмиграции и чего не было в России в течение десятилетий советской власти, и сейчас, где очень много бедноты и нужды.

И вот нам надо открыться всякой нужде и помнить, что Церковь не состоит из епископов да священников. Да, они там есть, они составляют часть литургической структуры, но Церковь состоит из народа Божьего. Народ Божий — это миряне и священники, и дьяконы, и епископы. Это все люди, которые стали Божьими, потому что Бог их призвал, и потому что они ответили на этот зов. Я помню, много лет тому назад я выступал на съезде одном, на котором не участвовало духовенство (были исключены), а меня пригласили докладчиком; я помню, председатель этого съезда обратился к съезду и сказал: «Вы не смущайтесь тем, что отец Антоний — священник. Он — мирянин в священническом сане». И вы помните, что мы — миряне, мы имеем право быть мирянами, также, как и вы. Мы не выкинуты из общества мирян, мы не выделены на какую-то высоту, где дышать нечем. Мы свои должны быть вам, как вы свои должны быть нам.

И если вы хотите поставить вопрос о том, что такое миряне, вот послание апостола Петра, первое послание его. Во второй главе есть место, которое я хочу вам немножко прокомментировать: в девятом стихе: «Вы — род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет…». Это замечательное определение мирян, которое включает и духовенство. «Род избранный…» Господь нам дал стать верующими. От одного желания верующим не станешь. Надо, чтоб Господь подошел и что-то над нами совершил. Это избранничество — не в честь, это не значит, что мы какие-то замечательные люди. Это значит, что Бог посмотрел на нас и почувствовал: этому человеку нужна Божественная помощь, без этого он погибнет, но вместе с этим он может на эту помощь, на эту Божественную любовь отозваться и дальше давать любовь тем, кому любовь нужна. Поэтому избранничество — это не привилегия, это призвание к жертвенной, щедрой жизни, в которой мы узнали Бога, потому что Он к нам пришел, когда мы кричали в пустые небеса, и Он нас услышал. И когда говорится здесь, что мы — «народ свят», это не значит, что мы какие-то замечательные люди, но что мы — люди освященные. Освященные в том же смысле, в котором освящены члены духовенства, когда их рукополагают в сан. Благодать Господня нам дается в день крещения. Дух Святой вселяется в нас, мы делаемся как бы храмами, в которых живет Святой Дух. Он есть свет, Он есть огонь, и когда люди нас встречают, они должны бы быть в состоянии посмотреть на нас и сказать: «Что в этом человеке, чего я в других не видал никогда?.. В нем есть такое тепло, такой огонь, такое пламя, в нем есть такой свет, который льется на меня, который согревает, который меня превращает в нового человека? Что в нем такое? Спрошу-ка его, узнаю, откуда у него такое состояние». И через это человек может узнать Бога, встретить Бога, потому что мы, может быть, как маленькая свеча, но если мы — свеча, которая горит, то это уже свет во тьме. Я помню, как один из наших западных священников мне сказал, что если даже зажечь самую малую свечку, то тьма Вселенной перестает быть полной тьмой, потому что мы можем не воспринимать разницу на каком-то расстоянии, но тьма уже пронизана светом. И поэтому — призваны, да, быть освященными Божьим присутствием Божьей благодатью.

И еще здесь сказано нечто очень, мне кажется, важное: «…вы — царственное священство». Что такое священник? Священник — я не говорю сейчас о людях, которые носят рясы, а людях, которые могут освятить что-то, — это человек (это может быть мужчина, может быть женщина, это может быть ребенок), который то, что вокруг него, может освятить, может сделать святыней из опоганенного мира. И это каждый из нас может сделать — любовью, жертвенностью, благоговейным отношением; взять самое обыкновенное, что есть в мире, и чудом превратить это в святыню. Я вам дам пример из своей жизни.

Во время немецкой оккупации я участвовал в Сопротивлении и поэтому не всегда мог найти работу и себя прокормить. И в какой-то день я пришел к одному своему товарищу. У него на столе был огурец вот такого размера. И когда я вошел, я ничего в этой комнате не увидел, кроме огурца, потому что я два дня не ел до этого, и меня разъедало желание что-то съесть. И он на меня посмотрел и сказал: «Давно не ел?» Я говорю: «Да, два дня». «Давай разделим огурец». У него тоже ничего не было, кроме этого огурца. У меня уж слюнки потекли, я уже думал: вот-вот до огурца доберемся. «Давай помолимся перед пищей», — и он начал молиться. И знаете, я смотрел на этот огурец и слышал его молитву… У меня было чувство, что молитва как бы ползет по этому огурцу: дошла до конца огурца, еще продолжается по столу, дальше, дальше, дальше, давно бы пора благословить этот огурец и съесть его… И, наконец, он кончил молиться об этом огурце, — о пище, которую нам Господь послал. И он этот огурец разломал надвое и мне дал половину. И я тогда понял, что такое священная пища, — я получил этот огурец, как святыню. Это была любовь, жертвенная любовь этого моего товарища (нам тогда было 25-27 лет, поэтому голодно было очень), его любовь сделала этот огурец чем-то сверхъестественным.

И дальше, когда как-то я прочел в книге отца Александра Шмемана такую фразу, что «все на свете — Божественная любовь. Даже пища, которой мы питаемся, — это Божественная любовь, ставшая съедобной». Я подумал: да, оно так и было. Это была Божественная любовь, и это было причащение к любви Божественной. Я не хочу сказать, что это то же самое было, как причащение Святых Тайн, но это было причащение, приобщение к Божественной любви, которая до меня дошла через жертвенную любовь этого человека.

И вот в этом смысле, когда мы говорим о том, что мы — священство, то значит, мы — люди, призванные к тому, чтобы все-все в жизни освятить и сделать как бы проводником Божественной любви. Кто из нас может похвастаться, что он так поступает? Надо над этим задуматься, потому что иначе мы не миряне в полном смысле этого слова, мы не народ Божий, мы — люди, несущие имя, которое не соответствует всему их существу. Но тут сказано еще нечто: «царственное священство». Что же это значит?

Есть место в святоотеческих писаниях, где говорится, что всякий, кому дана власть, может властвовать и управлять, но жизнь свою отдать за свой народ может только царь… И вот царственное священство нам говорит о том, что мы призваны все-все без остатка сделать святыней в жизни, освятить, сделать как бы проводником Божественной благодати Божественной любви и ценой, царственной ценой жизнь свою отдать для того, чтобы это случилось, для того, чтобы этот человек нашел свой путь, для того, чтобы эти люди нашли свой путь. А этот путь мы находим часто не через благочестивые речи, а через непосредственное, прямое действие. Вот этот мой товарищ, который мне дал вот столько еды, когда у меня никакой не было, но себя лишил этой еды, — он сделал святыню из этой еды и меня приобщил к Божественной любви через свою жертвенную, царственную любовь. Вот чему мы должны научиться.

И если мы научимся этому, то наша община будет христианской православной общиной в полном смысле этого слова. Это будет община, которая будет светить и сиять всем людям вокруг, — не так, чтобы люди поражались и рукоплескали, а тем, чтобы они видели тихий свет, к которому надо пойти, потому что это — новая жизнь.

И тут я хочу сделать как бы переход на две простых вещи. Мы не знаем больше, что такое настоящая нужда, мы не голодаем, мы не находимся на улице. В моем поколении и взрослые, и дети знали, что такое голод, — когда нечего было есть, когда можно было надеяться что-нибудь захватить там или сям, или можно было бы где-нибудь переспать. Я помню, моя мать работала в гостинице одно время, и ей разрешалось меня принимать в воскресенье на целый день, когда меня выпускали из закрытой школы, но ночевать мне не разрешалось. Я приезжал в субботу, моя мать мне давала немножко поесть, и потом к вечеру она меня выводила на улицу, потому что хозяин гостиницы считал, что мне места в гостинице нет, и мое место на дворе. Я тогда пережил, что значит быть без крова. Правда, я исповедую вам очень многое плохое в своей жизни, и это прибавлю, и мог бы прибавить бесконечно многое, — но я не оставался на улице: мама возвращалась в гостиницу, становилась перед хозяином гостиницы и разговаривала, а я на четвереньках проползал мимо его стола и лез в ее комнату. Это было бессовестно, но мне было тогда восемь лет или семь, — неужели мне надо было проводить всю ночь в страхе на темной улице?..

ОТВЕТЫ НА НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ

О будущем прихода и сосуществовании различных национальностей. Владыка, каким Вы видите будущее прихода? Христианство без национальностей или все-таки признание каждой? Как организовывать совместное существование?

Нужно, чтобы каждый человек все свое богатство влил в общее наше богатство. Это значит, что, с одной стороны, решения не должны приниматься потому, что мы русские или потому, что мы англичане или потому, что мы что-либо другое, а потому, что это — правда Божия, потому, что это — ум Христов, потому, что это — Евангельская Истина, но с другой стороны, все люди должны внести нечто своеобразное, единственное, которое принадлежит им через культуру прошлого.

В малом масштабе это чувствуется очень мало здесь, но в какой-то момент это чувствовалось, когда оставались еще русские старой эмиграции и стали приезжать русские из России. Между нами была большая разниц, не противоположение, а просто у нас было прошлое иное, и нам удалось встречаться друг со другом, говорить, друг от друга учиться: вот то, что ты пережил, а вот то, что я пережил, я с тобой поделюсь своим опытом, ты поделись своим, так, чтобы мы оба стали побогаче, не противореча друг другу, а именно соединяя два опыта, которые бывали очень разные. Это бывает также не только в церковной области, но и в общественной. Те из нас, которые пережили войну, или те из нас, которые ее не переживали, — мы к некоторым вещам относимся по-разному, потому что мы этого не пережили.

Я встречаю постоянно людей, которые не знают ничего о том, что происходило тогда, — головой знают, конечно, книги читали, статьи читали, но опыта нет. И был у меня такой полу комичный опыт: меня пригласили в Сандхёрст, английскую военную школу прочесть доклад офицерам. И среди них не оказалось никого, кто бы был на войне. Я был единственный, который прошел пятилетнюю войну. Они знали все о воинском строе, они знали очень многое, о чем я не имею понятия, но того опыта, который можно приобрести только опытно и который нельзя надумать, у них не было. И они с любопытством меня спрашивали: а как это было, а что это Вы переживали, вот когда Вы встречались с немцами, либо в бою или в плену, как это все было?.. И это пример того, чем мы можем поделиться и в области церковной.

Мы происходим из очень разных областей: одни — из России, другие — из-за границы, но даже те из вас, которые из России, вы не пережили все одинаковый опыт. Были такие, которые были неверующие, которые нашли Бога заграницей, были люди, которые были верующие до мученической смерти своего окружения, что мы не переживали здесь, заграницей, и мы должны все друг друга принимать, воспринимать. И это также относится к людям иной национальности, потому что вера православная. Евангелие — универсальные, но преломление Евангелия в жизни того или иного народа — очень разное. Притом, не только между Россией и заграничными странами, но даже заграницей. Христианский опыт разных областей Европы очень разный, потому что исторические условия были иные. И мы должны, с одной стороны, помочь людям сохранить то единственное драгоценное, что у них есть от прошлого, а с другой стороны, с ними поделиться тем, что у нас есть и воспринимать что-то от них.

О различиях в духовном опыте людей разных национальностей. Из общения с англичанами, англоговорящими иногда получаешь впечатление, что они как бы отрицают, не всерьез воспринимают некоторые вещи, о которых говорили Святые Отцы: например, мытарства в загробной жизни. Иные из них говорят, что это слишком депрессивно, и как-то победно провозглашают христианство. Знают ли они Святых Отцов? Нужно ли молча принимать это отношение или надо говорить о нем?

Я думаю, что литературы на английском языке и вообще на западных языках вдоволь. «Добротолюбие» переведено полностью, переведен целый ряд других писаний Святых Отцов, и поэтому была бы охота — люди могут их читать. У нас есть в русском благочестии элементы, которые чисто русские, но которые не обязательно всецерковные. И поэтому если у человека есть Евангелие, Святые Отцы и весь наш литургический круг, то он может быть православным до конца, до глубин. Благочестивая литература не переведена большей частью, и я не уверен, что это — урон. Я думаю, что хорошо было бы иметь больше переводов более доступных писаний, чем «Добротолюбие», потому что «Добротолюбие» — непростая книга, ее можно читать и думать, что ты все понимаешь, чтобы оказалось, что — нет, не понял, потому что слова, которые употребляются, — общеупотребительные, но опыт, который заложен, скажем, в писаниях Симеона Нового Богослова или других, такие слова, как «любовь», мы воспринимаем в пределах нашего опыта. И нужны книги, нужно обучение, которое позволяло бы людям постепенно вырасти до той меры, которая вложена в эти писания.

Я думаю, что писаний достаточно, что читать их надо, и что вот, скажем, мы здесь стараемся уже теперь пятьдесят лет проводить беседы, которые все основаны на православной вере. Как вы знаете, я не богослов, и поэтому у меня знания ограниченные, но того количества знаний, которое у меня есть, может хватить для новоначального человека, который только-только начинает ходить. И я сделал попытку за эти пятьдесят лет пройти очень многое: все богослужение, православную веру и многие другие вещи, но на языке, в той форме, которая доступна и понятна. Я не употребляю слова «доступно» в смысле снижения, а — на языке, который понятен.

Я вам пример дам из другой области. Порой ко мне приходят на исповедь люди, которые вынимают свиток, ну, в метр-полтора, где грехи записаны, и начинают читать или в алфавитном порядке или в другом каком порядке. Я всегда останавливаю человека и говорю: «Ты понимаешь, о чем ты говоришь? Вот, ты мне только что каялся в том-то. Ты знаешь, что это слово значит?» — «Нет, но я знаю, что это грех. И раз я грешен, то значит и в этом должен быть грех». И я думаю, что в этом есть опасность, слишком легко принимать все, что написано без того, чтобы врасти в какой-то опыт. Я думаю, что нам надо начинать часто не то что с азов, но с вещей простых, непосредственных.

Я помню, когда мне было лет восемнадцать, я дал одному из своих товарищей «Добротолюбие» читать. Его духовник меня позвал и сказал: «Не давай, потому что он неспособен понять, что тут написано. Дай ему читать Феофана Затворника, который передает то же самое, но на языке, который его уровня». Феофан писал конкретным людям своего времени, и поэтому слова, которые он употребляет, образы, которые он употребляет, не только доступны, но реальны, не являются предметом фантазерства.

Опубликовано: Соборный листок № 322, 323, сентябрь — октябрь 1998 г.