Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 19

Сегодня я хочу попытаться сделать какую-то сводку, вернее, какие-то заключения из того, что я говорил раньше. Против своего обычая я сделал несколько записок для себя, потому что я не уверен в своей памяти сейчас.

В течение последних бесед я старался вам показать, каким изумительным образом, несмотря на то, что человек оказался Ему неверен, Бог оказался ему верен до конца. И что те дары, которые Он ему подарил с самого начала: образ и подобие Своё, благодать Святого Духа, дыхание жизни, которое Он вдохнул в него при сотворении, не были у человека отняты. И вместе с тем вся тварь, которая была создана творческим и живоносным словом Сына Божия, хотя оказалась порабощенной греху, изуродованной человеческим отпадением от Бога, осталась сама по себе непорочной. И таким образом, мы находимся в мире, который мы перестали понимать и видеть. Мы перестали видеть, что все сотворенное осталось непорочным по себе и, что если что-либо порочное проявляется в нем, то проявляется оно из-за человеческой неправды. Я вам цитировал слова святого Феодора Студита, который говорит, что тварь осталась безгрешной, но с момента отпадения человека от Бога она подобна доброму коню, которым правит пьяный всадник. И вот мы должны научиться глядеть на всю тварь как на диво, как на чудо Божьего творения. Видеть во всей твари ее связанность с Богом, потому что Бог, когда сотворил мир, Своим Словом его вызвал к бытию, Своей любовью окутал и призвал к тому, чтобы рано или поздно все стало местом Его Божественного вселения, — как говорит апостол Павел, чтобы Бог стал все во всем. Дух Святой действовал с самого начала, давая всем возможностям, которые были заложены в еще неоформленное творение, раскрыться. Они должны были раскрыться в полной красоте. Они не раскрылись в этой красоте, потому что с какого-то момента человек должен был быть руководителем всей твари из полноты к полноте. Приобщаясь сам все глубже и глубже к Божественной жизни, он должен был вести всю тварь все глубже и глубже в то же самое богообщение. Божие присутствие и Божия действенность в этом смысле универсальны, они не зависят от нас. Больше того: если что зависит от нас, то несчастное отпадение и крушение. Но вся остальная тварь остается как бы связанной с Богом своим призванием. Есть в Священном Писании место, где говорится, что Бог и Отец является Богом и Отцом всех. И дыхание Его, и /видение/ Святого Духа, и Его любовь никогда не отпадает. И вот об этой любви я хочу нечто сказать.

Я говорил прошлый раз, как один из отцов Церкви настаивает на том, что без бого-общения, без какой-то силы, пронизывающей всю тварь Божественным присутствием, мир не мог бы устоять, что он бы погиб, он развалился бы на части, ничего не осталось бы от него, кроме крушения. И сила, которая держит все части мироздания (и сейчас я буду говорить о человеческой части) все части человечества — это любовь, любовь во всех ее видах. В самом глубоком смысле это Божественная любовь, изливающаяся в сердца, в мысль, в волю и даже в телесность святых. Вы, наверное, помните рассказ Мотовилова о том, как он видел святого Серафима Саровского осиянного Божественной славой; и когда он говорил: я не могу на вас смотреть, этот свет ломит мне глаза, — святой Серафим ему ответил: вы не могли бы меня таким видеть, если бы сами сейчас не сияли этим светом… Божественная любовь, пронизывающая святых, Божественная любовь, в той или другой мере охватывающая и изменяющая даже человека, даже грешного человека, потому что мы видим из опыта, не только из житий святых, но из жизни, как люди, которые по всему, как будто, и недостойны своего призвания, потому что где-то в них есть огонек любви, не до конца погибают. Люди, которые ничем, как будто, не хороши, оказывается, умеют хоть одного человека любить так, что готовы свою жизнь, всего себя подарить в дар этому человеку. Поэтому любовь — Божественная сила, потому что вне Бога любви нет. Он есть любовь, и вне Его нет любви. Если она качествует, действует в ком-либо из нас или из других людей, то это значит, что Божественное измерение пронизывает нашу жизнь, личную, общественную, вселенскую.

Я говорил о той любви, которая охватила и соединила, удержала как единицу Адама и Еву, когда они были сотворены, как когда Адам и Ева друг на друга посмотрели и увидели самих себя во славе, в такой славе, в такой красоте, которой они не могли бы подозревать. Их соединила любовь воедино. Они друг для друга были не двумя особями, а двумя лицами, представляющими собой одну, единственную богоосиянную личность. Но после падения случилось то, что этой полноты уже не было. Я не буду возвращаться к тому, что уже говорил об этом, но скажу только, что после падения осталась любовь на свете. И эта любовь продолжала держать, не давая распадаться человеческому обществу. Эта любовь могла бы быть почти такая же дивная и светлая, как любовь, которая соединяла в свое время Адама и Еву, когда они, глядя друг на друга, видели себя во славе Божией, в красоте неописуемой, и вместе с этим себя узнавали в другом, и вместе с этим видели, что у них есть своя неповторимость.

Но кроме этой любви есть еще другие формы любви, которые мы не должны забывать никогда. Между ними — дружба; дружба, которая соединяет двух людей, которые друг в друге видят неповторимую личность, единственного человека, с которым можно связаться такой любовью. Вы, может, спросите: почему тогда не брак? Нет, потому что брак возможен только между людьми разного пола (к этому я еще вернусь), а дружба может охватить людей одного пола, их соединить неописуемым образом. И это мы видим и в житиях святых, и в жизни грешников, самых обыкновенных людей, и в язычестве, и в Ветхом Завете. Эта любовь может быть не такая разительная, не такая поражающая своей силой, как та любовь, которая открылась нам в Боге и которая открылась нам в сотворении Адама и Евы и их первой встрече, но она существует. Если вы прочтете Ветхий Завет, вы увидите, что некоторые лица в Ветхом Завете нам являют именно такую славу. Возьмите, например, рассказ о Воозе и Руфи. Он принадлежал к избранному народу, она была язычница, но они друг друга полюбили. И она в нем увидела свет, которого она раньше не видала никогда, и сказала: твои боги будут моими богами, твой народ будет моим народом… Их соединяла не человеческая страстность, не половая страстность, потому что Вооз уже был старым человеком, она была молодой женщиной, но она в нем увидела свет. И один французский писатель, описывая его, говорит, что в глазах юноши можно увидеть горение, — в глазах старика можно увидеть свет. Вот это она и увидела, и это ее привлекло к тому, чтобы с ним остаться неразлучно единой. Но мы видим подобные рассказы и в язычестве. В Древней Греции был рассказ о Филемоне и Бавкиде. И они нам описываются после долгой жизни в браке как очень-очень ветхие люди, которые сияют любовью, но любовью без страсти, любовью, которая не ищет своего, любовью, которая себя отдает и другого принимает без остатка, любовью, для которой другой человек есть сияние жизни и радость.

Кто-то из древних писателей говорил о том, что любовь — как будто очень хрупкая вещь; есть другие силы на свете, которые кажутся мощными; любовь мощной назвать нельзя. Но (говорит он), любовь подобна волоску, который при всей свое хрупкости и слабости может соединить несколько цветков так, чтобы они не распадались друг от друга… Вот что может сделать любовь самая простая, самая незатейливая, самая человеческая, при условии, что она является именно любовью, а не страстью, не желанием обладать.

Вы, наверное, помните, как после падения сказано в третьей главе книги Бытия, что отныне (говорит Господь с грустью, видно) муж будет властвовать над женой и жена будет устремлена к нему. Это результат падения, но даже в этом состоянии примеры, которые я вам дал, и многие другие примеры, которые можно было бы из Ветхого Завета или из языческой жизни найти, несмотря на это, есть измерение в любви, которое освящает и очищает. Я помню, как мне было рассказано о человеке, который после сложной, может быть, даже не поучительной жизни, встретил человека, которого он вдруг полюбил, но полюбил так, что, глядя на него, видел только красоту и чистоту, свет. Это бывает и в наше время. Бывает, что человек может посмотреть на другого, может общаться с другим человеком без того чтобы были затронуты какие бы то ни было нечистые струны в нем.

Вместе с этим, после падения любовь, которая была вначале ликованием, стала теперь предметом подвига. И это мы видим в послании апостола Павла, там, где он говорит о браке. Он сравнивает сродство, которое получается между мужем и женой, с соотношением Христа и Церкви. Что же мы знаем об этом? Мы знаем, что Христос, Бог стал человеком для того, чтобы всю Свою жизнь отдать миру, который Он сотворил. А Церковь — это те люди, которые поняли, что значит быть любимым так, которые поверили во Христа и в Божественную любовь и которые отдались Ему.

Есть место в конце этого послания, где говорится: а жена да боится своего мужа. Слово “боится” очень несчастное выражение. Везде, где мы его находим и в Священном Писании, и у святых отцов, надо его рассмотреть в контексте. И один из отцов Церкви, авва Дорофей говорит, что страх Божий бывает троякого рода. Бывает рабский страх: человек грешный, человек не желающий подчиниться Богу или настолько связавшийся злом, что он не может отдаться Ему, но знает, что над ним есть Бог и есть суд, и боится. Боится наказания, боится осуждения, боится быть отвергнутым, боится, что-то хоть малое общение, которое есть теперь между ним и Богом, прервется, и останется только осужденность, отвержение, ад. Есть другой страх Божий, о котором говорит авва Дорофей: страх наемника, который боится чем-нибудь не угодить своему работодателю. И поэтому делает все возможное, чтобы ему угодить, но сердцем его не любит, к которому он безразличен, с которым его связывает только выгода или страх, который надеется, что за его честный труд ему будет награда. Это страх наемника, но не тот страх, к которому мы призваны Евангелием и какого от нас ожидает Господь, и который должен был бы связывать нас друг с другом. Страх, о котором говорит авва Дорофей, это страх перед тем, как бы не ранить того, кто нас так любит, как бы не ранить того, кого мы посильно сами любим, это страх оказаться недостойным любви, страх, который рождается от видения себя самого и видения любящего. И вот здесь, когда апостол Павел говорит: жена да боится своего мужа, а параллель именно Церковь и Христос, речь идет о том, чтобы мы не боялись рабски, не боялись наемнически, но чтобы единственное, что у нас было бы: страх оказаться недостойными той дивной любви, которую нам подарил Господь.

Но это соотношение между Церковь и Христом. Что же бывает между человеком и человеком, между мужем и женой и наоборот? Постольку, поскольку есть в человеке любовь, которая есть Божественная сила соединения, мы должны быть готовы к тому, чтобы отдать себя другому, не как жертва, не неохотно, а дать все, что только есть, для того чтобы принести радость и счастье другому. Это то, что сделал Христос Воплощением, жизнью, учением, и смертью, и Воскресением Своим.

Но тут, конечно, вступает то, о чем я сказал раньше. Любовь в таком контексте является ликованием, является радостью, является дивом. А вместе с этим является и подвигом, потому что как бы глубоко мы ни умели, ни оказались способными любить другого человека, в нас есть то или другое, что затемняет эту любовь: себялюбие в той или другой форме, непонимание другого человека, и т.д. И тут любовь делается подвигом в том смысле, что, ставя перед собой идеал той любви, о которой говорит апостол Павел в отношении Церкви и Христа, ставя этот идеал перед собой, мы боролись бы постоянно против всего того, что делает нас неспособными так любить, так благоговеть перед другим, видеть в нем неизреченную богоданную красоту, изумляться перед ним; и этой красоте, Божественной красоте в человеке служить благоговением, целомудрием, лаской.

И в этом контексте есть еще момент. Есть люди, которые оказываются способными друг друга возлюбить всеми силами души, но которые чувствуют, что если они не пойдут дальше в своем общении с Богом, то эта их любовь окажется недостаточно сильной, недостаточно победоносной для того, чтобы другому человеку принести только жизнь, только радость вечную, и которые иногда идут на неожиданный для нас подвиг. Я хочу вам дать два примера. Один пример — из послания митрополита Санкт-Петербургского Гавриила при создании Валаамского монастыря, где он говорит, что есть два рода людей, которые уходят в монастырь. Одни — люди, которые так охвачены Божественной любовью, что они ничего на свете больше не могут видеть, что они не могут жить иначе как в общении с Богом, которые должны уйти от всего, для того чтобы быть наедине с Богом, лицом к лицу с Богом; таких людей не так много. Но он говорит, что еще большее число людей, это такие люди, которые поняли, что любовь и чистота этой любви — самое важное, что можно иметь в себе. И которые, зная свою слабость, уходят из мира, уходят из всего того, что может их оторвать от чистоты, от света, от искания Бога, может быть, до момента, когда они созреют и смогут вернуться, а может быть, до конца своей жизни, пока они не врастут в Божественную жизнь.

И в этом отношении есть в житиях святых один пример, — может быть, есть и другие примеры, но этот врезался мне в память, потому что совпал с принятием монашества одним моим близким другом. Это житие святых Галактиона и Епистимии. Они были римлянами, они росли в христианской среде, они друг друга полюбили всей глубиной действительно непорочной, светлой души. И когда они обвенчались, то есть когда они открыто сказали всем: что мы так друг друга любим, что хотим стать едиными, одной личностью в двух лицах как бы, они вернулись к себе и, поговорив, решили, что они еще не созрели до той совершенной любви, которая не чувствует в них родилась, и в них растет, и охватывает все их существо, и телесно, и душевно. И они решили оба уйти в монашество. Но этим не кончилось все; потому что таких примеров можно найти и другие, и они не всегда вразумительны. Они прожили некоторое время врозь, в разных монастырях; и вдруг в монастырь, где жила святая Епистимия, дошла весть о том, что монастырь, в котором ее муж, ставший монахом, разорен язычниками, что все монахи взяты и все будут подвергнуты мукам и умрут мучениками. И она пошла к своей игуменьи и сказала: мой муж сейчас будет свидетелем нашей веры во Христа и умрет мучеником. Я его жена, мое место при нем. И игуменья ее благословила уйти из монастыря к мужу, и они вместе умерли мучениками.

Как вы видите, здесь нет такого различения между одним и другим путем; один только есть путь — это путь соединения с Богом и соединения друг с другом на такой глубине, в такой славе, что все греховное, все недостойное Бога и самого человека отпадает. И вот мы видим: первый пример — это неописуемая по своей чистоте и свету любовь между Адамом и Евой, когда они жили, когда они были вкоренены в Боге, неразлучны с Ним и жили Им, и когда Божественная любовь их соединяла и переливалась от одного к другому. Мы видим второй этап, когда грех, падение их разлучило с Божественной любовью, с Богом и когда их взаимное отношение стало иное. Любовь осталась, но она превратилась в борьбу и в подвиг. И, наконец, мы видим образ, который нам дает апостол Павел в лице Христа и Церкви: Христа, Который отдает Свою жизнь для Церкви, и Церкви, которая ее принимает трепетно и боится чем-нибудь только огорчить, ранить Того, Кто так сумел ее полюбить.

Если то, что я сказал, в достаточной мере истинно, то мы должны понять, что падение, хотя создало расстояние между человеком и человеком, оказалось бессильно разъединить все члены человечества друг от друга. Что между ними осталась возможность взаимной любви, взаимного приятия и единства — даже на почве простого человечества, а тем более на почве общения с Богом. И это нам говорит о том, что если мы помним, что сотворенный мир, все вещество этого мира запятнано, ранено, изуродовано человеческим грехом, но само по себе осталось безгрешным, тогда мы понимаем, как возможно Воплощение Сына Божия, как возможно, что Бог стал человеком, взяв на Себя человеческую плоть, вещество, потому что вещество было незапятнанно и чисто, а только ранено. И когда мы думаем о родословной Христовой, мы видим, что в этой родословной один за другим подвижники борются за чистоту, за очищение, за обновление своего человечества и за соединение своего человечества с Богом. И в какой-то момент это очищение совершено, душевность хотя бы одного человека дошла до полной чистоты. И Этот Человек — Божия Матерь — смогла стать сосудом Воплощения. Ее душевно-духовное существо было чисто и совершенно и соединено с непорочной чистотой Ее плотского естества.

В этой же линии мне хотелось обратить ваше внимание на другой вопрос. Мы знаем, как в начале человек знал Бога, как он Ему был близок, как он с Ним общался в том, что на библейском языке называется “земной рай”. Но что случилось потом? Адам и Ева несомненно помнили тот рай, который они потеряли, то состояние взаимной любви и единства, и единства с Богом, от которого они отпали. Дальше их потомки по их рассказам, глядя на них, вслушиваясь в них, стали вспоминать этот рай, но себе представить его так, как его еще помнили Адам и Ева, они не могли. И поэтому отец Сергий Булгаков говорит о начале книги Бытия, что это не история, а метаистория, то есть рассказ о том, что на самом деле случилось, но не на том языке и не в тех формах, в которых это случалось, потому что язык райский уже не мог быть произнесен, образы райские уже были затемнены.

Когда мы думаем о том, что было тогда, мы можем себе представить, что бывает, когда мы глядим в озеро, и как отражаются в нем деревья, растения, дома, звери, люди, и подует ветерок, и все заколеблется, и все остается правдой, но это уже нельзя описать в той точно форме, в какой мы это видели в начале. Вот то, что случилось; и воспоминание человечества о рае, о первых поколениях, когда еще жизнь была длительная и можно было передать и воспоминания, и чувства, и образы того, что было, когда это перестало быть реальностью. И тогда люди начали из того воспоминания, которое у них осталось, строить картину сколь возможно полную того, как себе представить начало вещей. И оттуда выросли языческие представления о сотворении мира, языческие представления о том, как этот мир пал, языческие представления о том, каковы отношения могли быть между Богом, человеком и тварью, какую роль играла эта тварь. Порой этот тварный мир воспринимался как более сильный, более мощный, чем человек. Порой этот мир воспринимался как мир, над которым человек имеет власть и который он может себе поработить. Но, так или иначе, картина все время менялась и колебалась, как отражение всего того, что на берегу озера, в водах, которые колеблются под ветром. Если вы возьмете даже рассказы о древних верованиях, вы увидите, что нет такого, где нет какой-то сердцевины истины; а затем идет запутанность, запутанность. А иногда эта запутанность, потому что человек хочет все сказать, что только ему нужно бы знать, превращается в уродливый рассказ. Оттуда идут страшные веры языческих племен, но во многих из них остается свет. И я думаю, что нам надо с очень большим вниманием и, порой, благоговением вслушиваться и вдумываться в то, во что верят люди, не верующие во Христа.

Во-первых, мы должны помнить, что до Авраама союза между Богом и человеком в том смысле, в котором мы говорим о Ветхом и Новом Завете, не было. Было искание, были люди, которые искали потерянной полноты. С другой стороны, это искание происходило не только, уже позже, в недрах ветхозаветной церкви, то есть в недрах избранного народа, потому что мы видим на некоторых примерах, как язычники могли оказаться наставниками вождей этого народа. Вы, наверное, помните, как языческий первосвященник Мелхиседек по велению Божию вышел и произнес над избранным народом Божие благословение. Он был Божиим посланником к народу, который был уже Богоизбранным. И мы видим в течение всей истории Ветхого Завета, как те или другие люди оказывались способными знать Бога и исповедовать Его.

В наше время мы должны более осторожно, чем когда-либо, вглядываться в верования других людей. Во-первых, в верования людей, которые не разделяют с нами православную веру, но веруют во Христа; и осторожно относиться к легкому осуждению. Я знаю, что в Евангелии сказано: верующий в Меня спасен будет, а неверующий погибнет… Да; но когда читаешь конец Евангелия от Марка, можно поставить вопрос о том, кто из нас верующий… Верующие, как там сказано, бесы ижденут, языки возглаголют новы, змия возьмут и не вредит их, яд испиют и ничего с ними не станет, возложат руки на больных и те выздоровят… Кто из нас может сказать, что он верит хотя бы в то, что может на это пойти? Поэтому не так просто. Да, такую полноту веры мы находим во святых, но это не та вера изначальная, которой мы уже теперь живем и которая нас соединяет со Христом и Богом.

И мне вспоминается рассказ, который я, кажется, вам уже упомянул, из жизни святого Силуана Афонского, о том, как его посетил на Афоне один из русских епископов, оказавшийся в Китае и ставший миссионером там. Он говорил о своей жизни там, на буддийской земле, и утверждал, что обратить буддистов совершенно безнадежное дело, они закрыты и ничего им передать нельзя. Старец говорит: А что вы делаете, чтобы их обратить? — Я (говорит епископ) вхожу в их капище, стою, и в момент какой-то тишины начинаю кричать: что вы делаете?! Вы безумцы, вы поклоняетесь деревянным и каменным изваянием. Вы разве не видите, что это неживые идолы? Обратитесь к Живому Богу!.. — И что же дальше бывает? — спрашивает Силуан. — Меня хватают и выкидывают вон. Силуан говорит: а знаете, следующий раз вы пойдите в какое-нибудь капище, станьте и обратите внимание, с каким благоговением, с какой верой люди молятся тем идолам, которым они верят, но за которыми стоит Единственный Бог, Который существует. И когда они кончат молиться, вы позовите жрецов и скажите: я смотрел, как вы молитесь; я был поражен искренностью, силой вашей молитвы, верой вашей. Расскажите мне о своей вере. Давайте сядем на ступеньках вашего храма… И слушайте, что они говорят. И каждый раз, когда они говорят что-либо, к чему можно прибавить свое слово, остановите их и скажите: /…/ они так искренне, с такой силой и благоговением вам рассказывали.

Я думаю, что мы должны научиться чему-то отсюда, потому что когда мы читаем церковные правила и уставы, мы натыкаемся на очень резкие выражения о том, например, что молиться с еретиками нельзя. Но когда мы всматриваемся в этот текст, оказывается, что он был написан тогда, когда это осуждение относилось к еретикам, которые отрицали Божество или человечество, то есть Воплощение Христа. С ними действительно нельзя было молиться заедино. А потом?

Мне вспоминается тут одна статья, написанная в двадцатые годы одним из самых строгих сторонников бескомпромиссного православия, митрополитом Антонием Храповицким. Он писал, что по мере того, как проходили годы и столетия, те люди, которые отпадали от православия, уносили с собой все большее и большее из православной веры. Те, которые отпали в начале, да, отпали от самых основ; но те, которые отпадали позже, были порой православными за исключением недоразумений. Он это говорил по поводу возможности, которую он тогда видел, соединения православия и Англиканской церкви. Подумаем об этом! И каждый раз, когда перед нами станет вопрос о вере других людей, поставим вопрос себе: во что он верит? Он верит в Единственного Бога, Который есть. Он Его не видит, Каким Он на самом деле есть, потому что это ему не стало почему-либо доступным. Можем ли мы упрекать дикарей в Центральной Африке, что они не слышали о Христе и не поверили в Него, когда никто им не говорил о Нем? И апостол Павел говорит, что язычники будут судиться по тому закону, который написан у них в сердцах, а верующие евреи — по закону, который написан в Ветхом Завете, а христиане — по тому закону, который нам заповедан Христом Спасителем. Я думаю, что это очень нам важно помнить.

Это не значит, что мы можем идти на какой-нибудь компромисс. Полнота православной веры, полнота веры Христовой должна быть не тронута, не запятнана; но когда мы видим вокруг себя неполноту веры, мы можем вглядеться либо в изуродованность, либо в ту красоту, которая осталась, пребыла. И об этом, я думаю, мы должны задуматься, потому что мы живем в мире, в котором постоянно нам приходится встречаться с людьми иной веры. Я вспоминаю — об этом я уже вам говорил — встречу с одним безбожником. Молодой офицер ко мне подошел на ступеньках гостиницы “Украина” и сказал: Судя по тому, как вы одеты, вы — верующий, а я вот безбожник… Мы с ним немножко поговорили, и он сказал мне: Ну, хорошо, а что у меня общего с Богом, чтобы я в Него верил? Я говорю: Вы во что-нибудь верите? — Да! Я верю в человека. — Вот это у вас общее с Богом, — сказал я ему: Бог верит в человека, Он человека создал по вере. Он воплотился по вере, и Он продолжает спасать мир по вере в человека. Вот у вас общее с Богом нечто есть; подумайте об этом… Я не знаю, что с ним случилось; но меня тогда поразило, что и безбожник имеет нечто общее с Богом. Он может не уловить это, он может этого не понять, это надо ему раскрыть, но не в полемическом виде, а в разговоре, который ему поможет раскрыться. И я помню одного русского миссионера начала революции, Владимира Филимоновича Марцинковского, который был иподиаконом Патриарха Тихона и выступал на собраниях безбожников со свидетельством о вере; в течение нескольких лет в эпоху Ленина он это делал, а потом это стало, конечно, невозможно. И в одной книжке он сказал вещь, которая запала в мою душу: когда имеешь дело с инакомыслящим, никогда не говори против него, потому что он неминуемо станет защищать себя; говори выше него, так, чтобы ему захотелось себя перерасти, и тогда он воспримет то, что ты хочешь ему сказать.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007;

«Спасение мира». – М.: «Медленные книги», 2018