Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 2

В начале этой серии бесед я попробовал изъяснить, что цель их — в свете Священного Писания, жизни Церкви, образа святых и нашего — грешного, но реального — опыта, познать и как-то выразить то, что мы знаем о Боге, о человеке, о сотворенном мире. Сегодня я хочу продолжить то, о чем было говорено в прошлый раз, именно, о познании Бога и о том, каким образом это познание до нас доходит и может быть передаваемо от одного человека к другому, от одной группы людей к другой.

Священное Писание нам говорит и опыт наш подтверждает, что Бог в Своей Сущности непостижим, что Его ни определить, ни описать нельзя, хотя познать Его каким-то образом возможно, — к этому я вернусь. Говоря о Себе, Господь в Священном Писании нам говорит (это из Евангелия): Аз есмь Сущий, Я — Тот, Который есть... И это Его бытиё определяется не, какими-то ни было, внешними условиями, Он есть самое Бытиё, Он есть самая сущность Бытия, Он есть Жизнь во всей полноте, Он есть Истина во всей полноте. Но когда мы все это говорим, мы говорим не о том, что мы знаем, а о том, что нам открыто Самим Богом, потому что мы не знаем, что значит “Аз есмь Сущий”, что значит “быть” и быть бытием без условий, без дополнительных каких-то черт. К вопросу о том, что значит “Аз есмь Истина”, мы вернемся еще. Но очень нам важно знать, что в Своей Сущности Бог непостижим.

Однако каким-то образом мы Его познаем. И древние писатели, и современные мыслители нам говорили кое-что об этом, сравнениями порой. Одно из самых древних сравнений — это сравнение Бога с солнцем. Нам невозможно знать, что такое солнце, быть солнцем в той мере, в какой солнце является собой. Однако мы его познаем косвенно и вместе с этим сущностно, когда мы испытываем его как свет, испытываем его как тепло. Мы приобщаемся к тому, что оно собой представляет, но сущности его мы познать не можем. И православное богословие настаивало издревле на том, что о Боге можно говорить положительно и отрицательно, так же как мы говорим о свете, о тепле. Но надо говорить тоже и отрицательно, в том смысле, чтобы мы не воображали, что, сказав нечто положительное о Боге, мы Его можем отчасти исчерпать, можем столько о Нем сказать, что о Нем все будет сказано, и мы будем знать, что представляет Собой Бог. Я хочу вам дать еще пару примеров об этом.

Еще в древности еврейский богослов Маймонид приводит такой разговор между древним раввином и его учеником. Юноша стал на молитву и, воздев руки к небу, сказал: Господи, Ты премудр, Ты прекрасен… и дальше он продолжал прибавлять одно прилагательное к другому. Наставник остановил его и говорит: Не кощунствуй! Каждый раз, когда ты прибавляешь что-либо к Его описанию, ты Его делаешь мельче, Его ограничиваешь, делаешь Его пленником твоей собственной неполноты… Православное “отрицательное” богословие именно на этом основано. Есть вещи, которые мы о Боге можем сказать, но мы должны всегда помнить, что это относится не к Его Сущности, а к тому, каким образом мы находимся с Ним в каком-то более глубоком или менее глубоком соотношении. И это относится не только к Богу. Чем увеличивается, углубляется наше знание о человеке, тем в конечном итоге мы можем о нем сказать очень многое — и мы чувствуем, что не сказали ничего о его сущности. Если я посмею дать личный пример, мне вспоминается разговор с моей матерью незадолго до ее смерти. Она мне сказала: “Мы всю жизнь прожили с тобой вместе, я тебя теперь так глубоко знаю, что я о тебе ничего сказать не могла бы, потому что — что бы я ни попробовала сказать, мне пришлось бы дополнить, исправить, изменить, прибавить все остальное”. Не ту или другую черту, которая дополняет или исправляет сказанное, но все остальное сказать, потому что каждая черта является как бы каплей воды в океане: ее нельзя выделить, это перестает быть океаном.

И нам надо помнить это: мы можем о Боге сказать многое и передать многое, но не исчерпать ни Его Существа, ни Его бытия, ни даже тайны Его действия в мире, в котором мы живем. Однако, можно, надо себе поставить вопрос: если Бог просто непостижим, если Он за пределом всякого понимания, всякого разумения, всякого опыта уподобления Ему, что же мы можем о Нем знать, как мы можем, друг другу, или из поколения в поколение передавать о Нем что бы то ни было? И вот тут, мне кажется, очень важно нам помнить слово, которое как будто вскользь сказано в начале книги Бытия о том, что Бог, сотворив человека в образе Адама и Евы, вдохнул в них Свое дыхание. Объяснений никаких нет в Священном Писании об этом, насколько я помню; об этом и Отцы Церкви особенно не писали, но эти слова непостижимой важности: человек стал человеком, потому что и постольку, поскольку Бог вдохнул в него Свое собственное дыхание, то есть Свою жизнь, приобщил его к чему-то, чем Он Сам является. И поэтому между человеком и Богом есть изначально какое-то — посмею ли сказать? — сродство, какая-то изначальная вписанная в человеческое бытие гармония с Богом, и он Его может познавать, потому что между Богом и человеком есть нечто общее, чего, мы, в сущности, не знаем, но мы можем испытать. Мы только потому можем думать о Боге, верить, что Он существует, знать нечто о Нем, что между Ним и нами есть нечто общее. Это общее нас не делает подобными Богу, “богами”, но это нас раскрывает тому, чтобы Он открылся нам, если мы только раскрываемся Ему, делаем все возможное, чтобы быть прозрачными перед Ним. Объяснить это я не умею, но есть древнее присловье, что подобное подобным познается, и если мы можем познать Бога хотя бы в той ограниченной тварной мере, в которой мы Его можем познать, даже в более ограниченной мере после нашего падения, это значит, что между Ним и нами есть гармония. Если тут возможно сравнение, пример, можно было бы почти что сказать, что между Богом и человеком есть почти что такое же соотношение, какое есть между музыкой и инструментом, между музыкой и душой, которая способна и воспринимать ее, и передавать. Это нас не делает подобными Богу, но нас сродняет с Ним, и наше призвание — расти все глубже и глубже, раскрываться все больше и больше к тому, чтобы опыт о том, Кто Бог, влился в нас.

В каком-то смысле — я уже на это указывал — Бог навсегда непостижим. Он Бог, Он Тот, Который о Себе может сказать: Аз есмь. Это все что Он может сказать о Себе: Я есть!… Но это не значит, что Он не может нас приобщить к этому опыту Своей жизни. Отцы Церкви говорили, что Бог есть свет, свет непостижимый. Еще в древности, до Евангелия, царствовало это сознание, что Бог есть святость. И на древних языках, на еврейском в частности это значило “непостижимость”. И непостижимость не такая, которая делает Его таким далеким, что и подойти нельзя, а непостижимым и вместе с этим Таким, Который нас призывает к Себе, и что встреча с Ним и возможна и является одновременно самым глубоким ужасом души (я не говорю о страхе, а о том трепетном потрясении души, которое можно выразить только словом “ужас”); и с другой стороны, предельным ликованием. Святой Григорий Нисский говорит о Нем, что Бог есть тьма, и дальше он объясняет: темноты в Нем нет, но Он свет такой ослепляющий, что когда мы взираем на Него, мы делаемся слепыми, мы погружаемся в тьму, которая является как бы нашим опытом Его света. Таким образом, с одной стороны, мы созвучны Богу, потому что Его дыхание в нас есть и этим дыханием мы есмы, мы движемся, мы живем. Без него мы были бы просто частью материального или животного мира, не человечеством; и мы Его испытываем как беспредельную или предельную тайну, перед которой мы преклоняемся, к которой мы обращаемся только в форме молитвы: Свят, Свят, Свят Господь… Непостижим, Величественен… и вместе с тем раскрывающейся перед нами.

И этот свет до нас доходит порой очень разными путями. Оказаться лицом к лицу со светом Божиим, какой он есть, нам невозможно, это значило бы ослепнуть, это значило бы в этом пламени Божественном сгореть, но в какой-то мере мы к Нему. Вы, верно, помните рассказ о том, как Бог явился Моисею на горе Синайской. Ему было велено подняться на вершину, народ стоял у подножия горы. Вся гора была во тьме, покрыта облаком непроницаемой темноты, и в это облако, в эту темноту Моисей вступил. И когда он в нее вступил, он оказался в сиянии Божественного присутствия, не лицом к лицу с Богом непостижимым, но в сиянии Его присутствия. И когда он просил Бога явить ему Свой лик, Господь ему сказал: Нет, лика Моего ты видеть не можешь, но Я тебя спрячу в расселине каменной, и пройду мимо тебя, и ты Меня увидишь уходящего… И Моисей видел свет Божий, который постепенно уходил, не превращался во тьму, не исчезал, но уходил от него. В Ветхом Завете есть рассказ о том, как один из пророков, подвижников оказался лицом к лицу неожиданно для себя с Богом. Тут не описано, какова была эта встреча, но он воскликнул: Я видел Бога, мне остается только умереть!.. Встреча эта была за пределом земного.

У нас есть еще другой образ как бы встречи с Богом. Это купина неопалимая, несгорающий куст, который видел Моисей. Куст стоял и горел весь ярким пламенем, и голос Божий велел Моисею снять обувь с ног, потому что самая земля, на которой этот куст растет, священна, свята, освящена. И этот куст как бы представляет собой и человечество, и весь мир. Он охвачен пламенем Божественным, но это пламя его самого превращает в пламенение. Пламя Божественного присутствия, Божественной любви не испепеляет, оно приобщает к себе. И вот когда мы ставим вопрос о том, как до нас все это доходит, доходит ли это до нас тем, что я только что рассказывал. Но доходит это до нас еще иначе и очень разнообразно.

Вы, наверное, помните рассказ Мотовилова о своем разговоре со святым Серафимом Саровским. Он говорил, что ему непонятно, что значит встреча с Богом, как это бывает, что тогда совершается. И вдруг он закрыл глаза в ужасе. И Серафим ему сказал: Открой глаза, посмотри на меня. И Мотовилов увидел Серафима в таком сиянии света, что ломило глаза ему, и когда он пробовал различить его черты, он не их мог различить. Как он говорит: представьте себе лицо человека на фоне полудневного солнца; ты видишь, как движутся губы, ты улавливаешь черты, ты видишь глаза, и вместе с этим — нет, ты не можешь очертать этот лик. И он тогда воскликнул в ужасе: как же можно статься живым после того, что он видел! И тут (нам надо запомнить это, потому что это крайне важное слово) Серафим ему ответил: Ты меня не мог бы видеть в полноте благодати Божией, если бы сейчас сам в ней не находился… Если бы Мотовилов не был в благодати, он бы сгорел.

И это имеет значение для нас, потому что, конечно, наша встреча с Богом не такая драматичная, как встреча Моисея, как встреча того пророка, о котором я упомянул, и как встреча с Серафимом, но минутами нас обдает свет. Отцы Церкви говорят о том, что когда мы молимся (они об этом говорили особенно по поводу Иисусовой молитвы), то нутро наше как бы светлеет. И есть несколько писем святого Феофана Затворника на эту тему, о том, что есть естественное светление, когда нам делается внутренне как бы тепло и как бы светится правда в нас; но когда доходит до приобщенности к Богу, то мы вступаем в то, что отцы называли Фаворским светом, светом без краски, без цвета, который нас не только обдает, но пронизывает, приобщает нас к себе.

И тут, раз я упомянул слово о Фаворском свете, может быть, следует мне сказать и о явлении Христа на Фаворе, на горе Преображения. Он тогда разговаривал с Моисеем и пророком Илией о том, что Ему надлежало умереть ради спасения человечества и что жизнь Свою Он отдавал свободно. Это момент, когда Божественная любовь в Нем воссияла в непостижимой яркости, пронизала всю Его человеческую душу и Его телесность, и дальше охватила и одежды Его, и начала литься на все, что окружало Его не только как свет, который падает на одну сторону предмета и оставляет другую во тьме, нет. Если посмотреть на икону не рублевскую, а Феофана, то мы видим, что этот свет падает на все предметы, которые окружают Христа, как бы ударяет в них, проходит до их сердцевины, и что в ответ на это прикосновение каждая вещь, каждый камень, каждое растение начинает ответно сиять тем же Божественным светом. Вот свет Преображения, вот то, что случается со святыми, когда они так приобщаются к Богу, что Божественный свет не только их охватывает, — они погружаются в него и делаются светом хотя бы на то короткое, может, время, когда они в углубленной этой молитве. А затем они возвращаются обратно, на землю, в свое тварное состояние еще не до конца освященное, которое будет явлено только в конце времен.

Есть место у святого Макария Великого, где он говорит нечто, что, мне кажется, относится к тому, что я только что вам говорил. Он старается указать на разницу между опытом и верой и говорит: представьте себе, что в глубокую ночь перед лицом темного неба, полного ярких звезд, вы лежите в маленькой лодочке, которую носит море, и чувствуете, как колеблется эта ладья ваша. Вы видите бездонность неба, неописуемую его красоту и испытываете заодно колебание вод морских. А потом приходит отлив, и лодка оказывается на песке. В тот момент вы больше не чувствуете колебание вод, но когда вы выходите из этой ладьи, вы продолжаете опытно его знать, у вас не может быть никакого сомнения о том, что это было, больше того: что это есть, потому что оно в вас самих осталось. И вот, говорит Макарий, то, что случилось в начале, когда ты лежал в ладье носимы/ой морем, это опыт, а то, что ты несомненно знаешь не только воспоминанием, но всем своим существом, телесно, душевно, — это начало веры: уверенность в том, что это было и что ничто не может отнять у тебя этой уверенности. Мотовилов, несомненно, никогда не мог забыть то, что с ним случилось. Но мы испытываем встречу с богоносцами, конечно, не в таком потрясающем образе. И вот мне хочется дать вам несколько более простых примеров.

Один пример я дам из своего опыта. Когда мне было лет семнадцать, я пошел в Трехсвятительское подворье в Париже, единственную церковь, которая тогда осталась верной Московской патриархии. Я хотел прийти ко всенощной, но работал поздно и пришел после ее окончания. Я стоял наверху лестницы, которая вела в подвальное помещение, где была устроена церковь, в недоумении, что мне делать, и вдруг увидел, как поднимается по деревянной лестнице монах высокого роста, широкоплечий. И когда я на него взглянул, я в нем увидел совершенное безмолвие, такую углубленность, такую тишину, такой мир, такой уход в самые глубины, что я к нему подошел и ему сказал: “Я не знаю, кто вы такой, но согласитесь быть моим духовником”. И он им остался до своей смерти. За три дня до своей смерти он мне написал записку: “Я познал таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть”. Эта встреча была не просто с человеком богословски опытным или молитвенным, это была встреча с теми глубинами, в которых он находился в тот момент.

Бывают и более простые встречи в этом роде, совершенно незаметные как будто. Когда я был мальчиком лет десяти, я был в летнем детском лагере, и был тогда священник там, отец Георгий Шумкин. Он ничем особенным не отличался, у него только было одно свойство, которое нас всех, мальчиков поражало, и которое я осмыслил только много лет спустя, когда сам стал верующим, то есть когда я встретил Живого Бога: он всех нас любил неизменной любовью. Когда мы были хорошие, эта любовь была ликованием, когда мы были гадкими мальчишками, его любовь превращалась в жгучее страдание, но любовь никогда не переставала быть любовью. Он никогда не отнимал у нас своего сердца или не дарил его нам в награду. Оно принадлежало нам до конца, навсегда, на вечность. Позже я понял из его образа, что значит любовь Божия к нам, грешникам, как Бог нас может любить крестной любовью, любовью распятой, убийственной для Себя, сошествием во ад, и как Он может любить нас ликующей любовью победы, приобщенности.

Бывают и более простые, может быть, образы. Я хочу с вами поделиться некоторыми из них, потому что они для меня так значительны. Был у нас на Трехсвятительском подворье старый дьякон Евфимий. Ему было за 80 лет тогда, он ничем не отличался, человечек как человечек, невысокого роста, плотный, ходил мелкими шажками, говорил немного невнятным образом, потому что потерял все зубы. И как-то я с ним вместе был на клиросе, он пел, и я вместе с ним поочередно читал. Он пел с такой неимоверной быстротой, что я даже глазами не мог уследить за текстом по книге; так же он и читал. И когда кончилась служба, я ему сказал: Отец Евфимий, вы сегодня у меня украли всю службу быстротой своего чтения и пения. Но что более страшно: вы ее украли у себя: вы не могли молиться таким темпом!.. И он заплакал и мне сказал: Знаешь что, ты меня прости! Я не подумал об этом. Но я родился в деревне настолько бедной, что мои родители не могли меня даже накормить, и когда я был совсем маленьким мальчиком, лет пяти, меня отдали в монастырь, чтобы я мог там хоть поесть, чтобы было, где проспать, чтобы кто-то позаботился о моей одежде. И вот в монастыре я начал слышать эти песнопения и эти слова. Потом я научился их читать, и вместе с другими их петь. И вот больше восьмидесяти лет я ежедневно эти слова читаю, пою, произношу, и знаешь, что случилось: когда я вижу слово в книге, мне не нужно его разбирать по буквам, слово — словно рука, которая касается каких-то струн в моей душе, и когда я вижу эти слова, вся душа начинает петь; и потому я так быстро читал и пел, потому что пела-то вся душа моя. А о тебе я не подумал, прости!.. Вот человек, который тоже свое знание о Боге, свой опыт о молитве, свой опыт о неразрывной встрече с Богом мне тогда передал. То есть, я от него этому не сумел научиться, но я понял, о чем речь шла.

Я понял позже, что Феофан Затворник хотел сказать, когда писал в одном из своих писем, что нам надо вчитываться в слова молитв, вдумываться в них, вчувствоваться в них (это его собственное слово) до того, чтобы они стали уже внутренним содержанием нашей души. И когда приходит время вечерние ли молитвы, утренние ли молитвы или другие читать, чтобы мы могли переходить не от слова к слову, а от живого чувства к живому чувству, чтобы достаточно было посмотреть на эти строки, чтобы вся душа начала молиться, то есть пламенеть перед Богом, трепетать перед Ним. Вот как еще передается знание о Боге, опыт о Боге, но не только так. Звук часто, который переплелся молитвенно со словами молитвы, нам может передать то, что мы умом в этих молитвенных словах не можем уловить. В этом смысл церковного пения, уставного, основанного на опыте, выросшего из опыта молитвы, и это опыт, который люди имеют не только в церковной молитве, но и в опыте жизни в мире, в котором мы находимся.

Я не помню, кто из русских поэтов говорит: Что за звуки! Этим звукам внемлю трепетно /…/ я, забывая небо, землю, самого себя… Есть звуки, которые доходят до нашей души и ее воскрешают, рождают. Я вам пример дам, который я уже давал в прошлом, но мне хочется в этих беседах, которые являются просто думами моими, поделиться с вами тем, что мне очень дорого. Был у нас певчий, Павел, с замечательным басом. Он с детства, с семи лет пел в церкви. Потом он заболел раком, уже было поздно, что бы то ни было сделать для него, он лежал в больнице и постепенно угасал. Я его посещал каждый день. В начале, я с ним вместе пел короткий молебен, он его пел, а я говорил только те части, которые не пелись. Потом у него сил на это не хватало, и я перешел на пение. А в какой-то день я пришел, и мне старшая сестра говорит: Напрасно вы трудились сегодня прийти, он при смерти, он за пределом всякого общения с землей. И ужас в том, что его жена и дочь, которые были за границей много месяцев, только теперь смогли приехать, он с ними даже проститься не может!.. Я поднялся в его комнату, стал на колени рядом с ним, попросил жену и дочь сесть по другую сторону кровати, и потом стал этому человеку, который был за пределом сознания или восприятия, как умел, петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи. Я их пел, как умел, некрасиво, но честно, от души, потому что я верил в то, что они говорят, и верил, что в них сила Божия, которая может вернуть сознание этому человеку. И в какой-то момент я почувствовал, что сознание в него возвращается, как волна, поднимается в нем сознание. Он открыл глаза, взглянул на меня. Я ему сказал: Павел! Ваша жена и дочь только что приехали, проститесь с ними, раньше, чем умереть. Он повернулся к ним, они простились, и затем я ему сказал: А теперь умирайте с миром. Он закрыл глаза и умер. Здесь речь не идет о том, что я пел каким-то образом, который мог возродить жизнь в нем, это вся его душа запела от этих слов и этого несовершенного моего пения.

Если говорить о звуке, вы, может быть, знаете — или не знаете — что есть в требнике молитва освящения колокола, и в этой молитве говорится о том, чтобы Господь дал этому колоколу такую благодать, чтобы его звук доносился до людей и возрождал в них вечную жизнь.

Вы, наверное, знаете другое стихотворение, я сейчас не помню, чье:

Поздний колокол, звучащий над равниною большою,

Прозвучи над сердцем спящим, над коснеющей душою,

Звоном долгим, похоронным, всепрощающе-прощальным

Пронесись над сердцем сонным безнадежно-беспечальным.

Может быть, оно проснется и стряхнет с себя забвенье

И быть может, содрогнется на мгновенье, на мгновенье…

Вот этот опыт, который выразил поэт, является опытом Церкви, что мы можем передать какое-то познание о Боге даже таким образом.

А что сказать о встрече человека с Богом, как бывало у апостолов?! Я хочу только вам напомнить об одном. Когда Христос говорил Своим ученикам и пришедшим людям о том, что Ему надлежит умереть, что Он является хлебом жизни, люди стали отходить, и Спаситель обратился к Своим ученикам и говорит: Не хотите ли вы тоже отойти? И Петр, говоря от имени всех, сказал: Куда нам уйти от Тебя? У Тебя глаголы вечной жизни… И эти “глаголы вечной жизни” — не описательные слова, вы не найдете в Евангелии описания вечной жизни словами Спасителя. Нет, Его слова ударяли в душу, уходили в самые глубины человека и рождали в ней, в этой глубине вечную жизнь, которая дремала или которая была, как Лазарь во гробе, видимо, мертвая, и которая воскрешалась этими словами, не звуком Его голоса, не самыми словами, а тем, что доходила через Него до них. И вот каким образом Бог непостижимый, Бог, Который является непроницаемой тьмой, если мы хотим проникнуть в Его присутствие, но является светом, который нас озаряет, если мы только склоняемся перед Ним, каким образом Бог открывается нам, потому что изначально Он нас создал созвучными с Ним Самим; и как через одного человека, через общину Бог может открыться и множеству людей.

Когда мы говорим о Церкви, мы часто говорим о храме, о народе, о богослужении, о священниках, об учении… Не в этом дело в Церкви. Церковь — это место встречи. Церковь — это место, где Живой Бог живет с живыми людьми — или с умирающими или мертвыми людьми. Церковь это место, где Христос — один из нас и одновременно наш Бог и Спаситель; это место, где Дух Святой, дарованный нам от Бога через Христа, действует. И вот в этом смысле Церковь является тайной; это место встречи и это тайна самой встречи с Богом. Вот как постепенно мы можем продумать, прочувствовать то, каким образом мы постепенно познаем Бога в Нем Самом и в других и через других, за пределом их собственного знания. Отец Афанасий никогда не думал, когда поднимался по лестнице, о том, что он является для меня откровением о Боге: он был углублен в Него, — он оказался откровением для меня. И мы все призваны, все без исключения призваны быть таким откровением друг для друга и для всех окружающих, чуждых людей.

Я на этом кончу эту беседу. В следующей беседе я хочу говорить с вами о том, как словесно передается знание о Боге в Священном Писании и в молитвах святых. И после этого у нас будет открытое собрание, на котором я хотел бы, чтобы вы поставили мне вопросы, которые — я надеюсь — рождаются в вас при такой неумелой попытке вам передать то, что мне так дорого и что я так не умею уловить сам. Поэтому записывайте теперь свои вопросы, когда вернетесь домой, приготовьте их. На следующей беседе я закончу этот ряд, а затем после этого мы соберемся, и вы поставите мне свои вопросы, и может быть владыка Анатолий уже будет здесь и отец Михаил не откажется прийти и тоже отвечать на вопросы. Простите, что я сегодня говорил дольше, чем обычно. Давайте помолчим немножко и помолимся.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007;

«Спасение мира». – М.: Медленные книги, 2018