Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 20

Беседы, которые я буду вести, в какой-то мере несколько разрозненны будут, может быть, еще более разрозненные, нежели те, которые я обычно веду, ввиду того, что я хотел бы сосредоточить наше внимание на то, что мы переходим сейчас с XX на XXI столетие, и поставить несколько вопросов, которые стоят перед Церковью в целом и перед всеми членами Церкви в отдельности.

Дело в том, что если посмотреть на историю Церкви, не только православной, но всего христианского мира, за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы, богослужения, искусства дошел христианский мир! И вместе с этим с содроганием вдруг замечаешься, что мы были посланы в мир для того, чтобы этот мир преобразить, чтобы он стал Царством Божиим, а на самом деле мы этого не видим. Если подумать хотя бы о том, что за последние две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, — не говоря о тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого вероисповедания, если мы думаем о том, на что похоже наше так называемое “христианское общество”, можем ли мы сказать, что кто бы то ни было, поглядев на него снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: “Да, Евангелие дало новое оформление человеческим отношениям”.

Если не задумываться над человечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и над приходами и над епархиями и над местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек, приходящий в наш храм, в нашу общину, которая так малочисленна относительно, по сравнению с русскими приходами, например, и которая вместе с этим так срослась между собой, можем ли мы себе представить, что кто-либо, войдя в нашу общину и познакомившись не только внешне, но поглубже с нами, может воскликнуть, как цитирует Тертуллиан восклицания язычников, глядящих на христианское общество: “Как эти люди любят друг друга!” Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно, между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу!.. Я говорю не столько об общественном безразличии, а о том, как может случиться, что человек в нужде материальной или душевной, и никто об этом не знает, потому что этот человек сам не заявил об этом, не кричит о своей нужде. И нет никого около него, кто бы умел это прозреть, услышать молчаливый стон, крик порой, крик голода…

Мне вспоминается с ужасом, как в Париже, когда я преподавал в Русской гимназии, был у нас преподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости, которого не особенно любили, но которого уважали. И только после того как он умер мы узнали, даже те из нас, которые его знали много лет (он был руководителем в детском лагере, когда я мальчиком был, много-много лет прошло), никто из нас не подозревал, что он идет в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него нет денег чтобы оплатить себе проезда на метро или на автобусе, и что он питается только тем, что находит в мусорных ямах, тем, что люди выбрасывают. Никто не подозревал, потому что он был человек замкнутый, и никто не сумел отпереть эту его замкнутость. Разве это не страшно?! Это было христианское общество, причем такое тесное, потому что в эмиграции все были друг другу свои; и вместе с тем мы этого не заметили.

Я вам рассказывал о нем также, что случилось раз, что так поразило мальчиков и девочек, которые шли в школу. Он тоже шел; и на тротуаре сидел нищий, протягивал руку. Все проходили; дети ничто дать не могли, потому что нечего было давать, но и взрослые проходили мимо, или бегло взглянут, или посмотрят в другую сторону. Этот наш воспитатель перед ним остановился, снял перед ним шляпу и что-то ему сказал. И тот вскочил на ноги и его обнял, они пожали друг другу руки и разошлись. И когда он пришел в гимназию, дети его окружили и стали расспрашиваться: кто же этот человек, этот нищий? Он ваш родственник, знакомый? Почему вы перед ним остановились, почему вы сняли шапку перед ним и почему он бросился к вам с объятиями, несмотря на то, что вы ничего ему не дали? И Леонид Александрович, припертый к стене ответил, что шел издали пешком, потому что у него не было денег на проезд, и что, видя, как все проходят мимо этого нищего старика, он подумал: каждый человек, который мимо него проходит, как бы ему твердит: жив ты или мертв — нам все равно!.. И он подумал: если еще я пройду и ничего ему не скажу и не проявлю человеческого отношения к нему, то, что же? Это может быть последний удар. Может быть, после меня он встанет и уйдет и покончит с собой; последняя искра надежды на то, что он признан как человек, потухнет в нем. И (продолжал он) я остановился и, чтобы ему показать, что мы с ним равные, что он, как и я, человек, и я такой же человек, как он, я снял шапку и ему объяснил, что дать ему ничего я не могу, потому что у меня нет ничего…

Я это нищего впоследствии встречал, и он мне раз сказал, что за всю жизнь он никогда не получал так много от прохожего, как он получил от этого человека, который ему ничего не дал, но признал в нем человека в полном смысле этого слова, снял перед ним шапку и поклонился перед ним. Это пример, это один-единственный пример в своем рода. Нет, есть другие примеры, конечно, но они вспоминаются потому, что они такие редкие, они так выпукло, так красочно стоят на фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, того, что мы стоим рядом — и не видим друг друга… Конечно, были люди замечательные. Я хочу сейчас сказать о некоторых из них. Это не было мое намерение изначально, но мне хочется сказать вам.

Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, к единственному приходу, который в те ранние тридцатые годы остался верен Московской Патриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную церковь. Этот приход был единственный на всю Францию, еще был такой приход в Берлине и такой приход в Голландии. Во главе этого прихода в те годы стоял владыка Вениамин Федченков, после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в Печорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался, красть был нечего. Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три кельи. В одной из них жил владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мой духовный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: владыка Вениамин лежит на каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Когда он меня увидел, он встал. Я говорю: Владыка, что вы здесь делаете? — Да знаешь, я здесь ночую. — А разве комнаты у вас нет? — Да, есть комната; но ты представляешь, как замечательно — у меня там четверо нищих спят: один на кровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках, я им оставил эту комнату, потому что им так трудно днем живется, как лишить их ночи… Вот пример. Другой приход был французский, три священника-француза, которые стали православными. Они ели только тогда, когда кто-нибудь их приглашал, иначе — денег не было и есть им было нечего. И во времена владыки Вениамина в коридор выставлялась картонка, куда мы, прихожане, клали то, что могли сберечь от нашего обеда, от нашей еды, иначе на покупку еды денег не было. И здесь видно, сколько люди были способны проявить сострадание и любви. Потому что тогда страдание было такое явное!.. А порой нечем было помочь, иногда прибегали неожиданно к смелым средствам. Я вспоминаю, как отец Афанасий шел по улице, и к нему подошел нищий, а у него денег никаких не было. Он остановился, посмотрел, остановил прохожего-француза, сказал, указывая на нищего: “Пять франков: голодный”. И тот от изумления дал пять франков.

Когда общины были маленькие, когда голод был острый, когда жить было негде, когда было одиноко, когда каждый был свой, тогда можно было сказать: да, они любят друг друга… Причем не сентиментальной любовью; они любят друг друга глубокой любовью, жертвенной любовью. Это не значит, что все люди были легкими друг для друга. Ведь люди прошли через ужас первой войны и революции, внутреннее напряжение было порой очень острое, было потеряно всё: не только Родина, но семья, родные, самые близкие; и конечно, порой люди бывали резкие, но за этой резкостью крылось что-то другое: не ненависть, не безразличие, а то, что правду надо резать, надо говорить правду, потому что другому человеку нужно, чтобы он слышал правду о себе или о жизни.

Я вспоминаю приходское собрание, мне тогда было семнадцать лет, это было единственное собрание, на которое я пошел. Сидели наши священники, между ними отец Афанасий. Была очень смелая, умная, образованная женщина в приходе, большой друг жены Чехова. Она встала и начала критиковать отца Афанасия в частности и то, как строится наш приход, и главным образом настоятеля, отца Афанасия. Я помню, как я сидел и кипел внутренне, я чуть ли не пере-кипел, когда она об отце Афанасии вслух всему приходу сказала: “Этот дурак Афонька не может даже приход построить как следует”. Я смолчал; а потом я поднимался по лестнице с отцом Афанасием, который во время всей этой тирады сидел, как изваяние. Я ему говорю: как вы могли так спокойно просидеть? Он на меня посмотрел и говорит: Да, правда! Как она меня должна любить, чтобы так правдиво при всех мне правду сказать обо мне самом!

Недалеко от Трехсвятительского подворья был дом и часовня, которую устроила мать Мария Скобцова. Она из ничего создавала помощь другим людям, и она не ждала, чтобы эти люди пришли за помощью. Она вместе с двумя-тремя помощниками: профессором Мочульским, Федором Тимофеевичем Пьяновым, отцом Димитрием Клепининым занималась ими. Совершалось богослужение, а потом они все расходились искать нуждающихся. Я вспоминаю, как мать Мария ходила по трущобам, в такие места, куда полиция неохотно заглядывала, чтобы найти русских, голодных, нагих, часто, очень часто опустившихся до пьянства. И как она извлекала их из этих трущоб, приводила их к себе домой, как они были накормлены, одеты, а через некоторое время снова уходили туда же. И как она после этого над ними горевала и шла их искать и привести обратно.

Я вам эти примеры даю, потому что есть примеры, есть примеры, которым мы можем следовать. Сейчас нет вокруг нас такой нужды, которая бросается в глаза, но есть нужда: есть люди, которым нужна материальная помощь. Да, приход порой может помочь материально, но приход, когда обращаешься к казначею, в глазах человек — безличное явление, это организация. Как важно было бы, чтобы мы научились видеть вокруг себя нужду своих и чужих, и пришли бы им на помощь. И не только материально, а гораздо больше душевно. Я не сомневаюсь, что все вы знаете, как бывает тяжко, страшно, одиноко, когда оказываешься в чужой стране, языка которой не знаешь, обычаи людей тебе странны, дома не похожи на привычные, климат не тот, все не то, все не то… И как бывает одиноко, и как приходится напрягать все свои силы для того, чтобы остаться самим собой, не сломаться. Но самим собой остаться без сторонней помощи, без того чтобы какое-то тепло до тебя дошло, очень и очень трудно.

А можно ли сказать, что всякий человек, который придет к нам на богослужение, на беседу, на какую-либо встречу, встретит в нас людей зрячих, не людей, которые только будут слушать то, что он нам расскажет о себе, а людей, которые будут слушать глубиной своего сердца, которые будут слушать слова, а за словами улавливать то, чего человек и сказать не может, стыдится, боится, сам не знает, не понимает… Не обязательно отзываться на человеческую боль или нужду тем, чтобы сказать нуждающемуся: я вижу, что тебе нужно, я тебе помогу!.. Это иногда бывает унизительно, больно, страшно. Но можно так посмотреть на человека, таким голосом с ним говорить, так внимательно к нему отнестись, так внимательно ему помочь, чтобы он даже не знал, что ты ему помогаешь материально и душевно. Столько раз бывали случаи, когда приходили к тому или другому человеку, которому нечем было делиться, но который отдал все свое сердце, всю свою открытость, все свое понимание, и когда он его дал, тот человек, который был в нужде, смог отозваться и открыться.

Можно было бы рассказывать многое по этой линии, но я хотел вам это передать, потому что меня очень, очень ранит то, что после двух тысяч лет не только так называемое “христианское общество” Запада или даже России не созрело к тому, чтобы стать обществом любви — жертвенной, открытой, глубокой, прозорливой любви, но то, что мы не сумели из обществ, в которых мы живем, сделать общества сострадания, понимания, заботливости, в конечном итоге — Божией любви, изливающейся через нас. Эта тема, мне кажется, стоит перед ХХI столетием с громадной остротой. Двенадцать апостолов, семьдесят учеников были посланы Христом в мир для того, чтобы принести Благую весть о том, что мир Богу дорог, что он Богом любим. Что Бог не остался где-то в высотах, а стал человеком, разделил с нами всю нищенскую загнанность и судьбу, разделил нашу смертность, чтобы никто не мог сказать: Тебе легко, Богу, быть таким; а Ты пострадай, умри, как мы!.. Да, Он пострадал и умер, как мы, и воскрес; и Он послал Своих учеников в весь мир, всем рассказать об этом Боге, об этой любви и показать в своем обществе, что эту любовь можно осуществить — не в меру Христовой любви, а в меру той любви, которую Божественная любовь может зажечь в наших сердцах.

Вот одна из тем, которая лежит сейчас перед ХХI столетием, в котором все мы будем участвовать. Может быть, и я несколько лет из этого столетия захвачу. И перед нами стоит задача: стать таким обществом, которое может преобразить мир Божественной любовью. Богословствовать о любви, богословствовать вообще — легко. За нами две тысячи лет глубокой, подвижнической, святой мысли и жизни. Мы — наследники такого богатства, которое могло бы преобразить весь мир, и мы это богатство храним, бережем, дорожим им, а все же мир становится шире и шире, а мы меньше и меньше. Мы перестали быть центром культуры, центром жизни, мы маленькое общество в широком обществе; а вместе с этим мы призваны быть, как соль, которая изменяет вкус всякой пищи, как дрожжи, от которых может взойти любое тесто. Являемся ли мы такими дрожжами, такой солью? Являемся ли мы обществом любви, являемся ли мы, в частности и вместе, такими людьми, на которых останавливается взор окружающих?

Английский писатель К. С. Льюис, говоря о том, какая разница между верующим и не знающим Бога, говорит: неверующий подобен статуе. Эта статуя может быть прекрасна, но она — каменное или деревянное изваяние. Верующий — живое тело, живая душа; и когда люди встречают верующего, они должны были бы остановиться и сказать: Смотри — еще одна статуя стала живым человеком!.. Кто, встречая нас, может это сказать? Да, конечно, бывают люди, о которых каждый это скажет. Но можем ли мы сказать, что достаточно быть членом православного прихода, православной Церкви, русской или иной, для того чтобы любой из нас в глазах других людей оказался бы статуей ожившей, статуей, в которой есть тепло, есть жизнь, бежит кровь, есть сердце, которое бьется, есть отзывчивость, есть любовь, есть творческая сила? Вот над чем нам надо задуматься на грани этого столетия.

И мы должны также задуматься о том, что собой представляет Церковь. Потому что если вы возьмете катехизис или учебники, вы увидите, что Церковь определяется как человеческое общество или Богочеловеческое общество, которое характеризуется единством веры, единством нравственности, единством богослужения и т.д. Но это же только внешние признаки. Откуда все это берется? И правда ли это? Не является ли это описанием Церкви, подобным описанию здания извне? Можно описывать храм как архитектурное произведение, но, только войдя в храм и уловив, что храм есть место, где живет Бог, можно понять, что такое Церковь.

И Церковь действительно — Богочеловеческое общество. Первый член Церкви это Господь наш Иисус Христос. Сила, которая каждого из нас приобщает к этой тайне Христа — Дух Святой; и во Христе и в Духе мы делаемся детьми Бога и Отца. И мы только тогда делаемся детьми и постольку делаемся детьми, когда мы делаемся истинными братьями и сестрами Христа, когда в нас можно узнать Его, когда через наше присутствие можно уловить присутствие и действие Святого Духа. Церковь — Богочеловеческое общество, потому что в ней живет Христос и Дух Святой, и во Христе и Духе мы в Отце.

А мы, люди? Мы в разной степени приобщаемся этой тайне, но в той или другой мере, да, мы этой тайне приобщены; через крещение мы облекаемся во Христа, через миропомазание Дух Святой пронизывает все наше существо, мы делаемся детьми Бога Живого. В той или другой мере мы грешные, да; но мы грешные в различном смысле этого слова. Можно быть грешником, этого не сознавая или, что хуже, совершенно безразлично к этому относясь. Я таков — ну и что!?… А можно быть грешником в сознании своей греховности, с болью в сердце, в тоске по чистоте, в тоске по правде, по святости, в тоске по тому, чтобы быть Божиими, чтобы иметь право думать о Христе как о нашем Брате по человечеству и о нашем Спасителе по Божеству; чтобы в нас действовал Святой Дух, Которого мы называем Утешителем. О чем Он нас утешает? Подумаем, каждый из нас.

Утешитель должен нас утешить о том, что через падение человечества, несмотря на Воплощение, на распятие Христово, на Воскресение Его, мы отделены от Него. Пока мы живы на земле, мы не в полном с Ним общении. Апостол Павел так остро это чувствовал, когда говорил о том, что для него жизнь — это Христос, а смерть — приобретение. Потому что пока он живет в плоти, он в какой-то мере отделен от Христа, и только когда он высвободится от уз земли, он станет перед Ним и познает Его так, как Христос его познаёт. Как это дивно! Но таковы ли мы? Так ли мы относимся к смерти, как к моменту, когда перед нами откроется дверь и мы окажемся лицом к лицу со Христом? Думаем ли мы о том, что радость этой встречи превосходит всякий страх и ужас, который может нас охватывать о смерти? И Дух Святой, Своим присутствием возжигая в нас любовь ко Христу, покаяние о нас самих, жалость, сострадание и любовь к ближним, является нашим Утешителем. Да, пока мы еще отделены от Него; но смотри — силой Моей ты можешь вырасти в такую меру, что разорвутся все преграды, и что ты станешь перед Христом как перед Другом, как перед Любимым. Как отец Александр Ельчанинов писал, нет такого человека, который умрет, и станет перед Христом, и воскликнет: Господи, я этого не знал, но Тебя-то я только и искал в течение всей моей жизни!.. Дух Святой нас утешает о нашем земном одиночестве, о том, что мы живем верой, а не полной приобщенностью. Но вместе с этим в молитве, в таинствах, в вере Он нас приобщает ко Христу уже теперь, и нам дает теперь уже радость вечной жизни. Но для этого нам нужна крепость и сила; и Святой Дух является Тем, Который нам дает эту крепость и силу и Который нам дает ликование и радость уже здесь.

Вот что мы находим в Церкви: не только богослужение, не только людей, не только земное, но все небесное, в которое мы погружаемся, с которым соединяемся, которое пронизывает нас, которое соединяет нас воедино. Потому что не может быть разделения, розни между людьми, каждый из которых во Христе и в Духе едины. Как это дивно! С какой радостью и благоговением мы можем относиться к Церкви как к месту, где земля и небо уже соединились, где Бог и человек уже вместе, к месту, где это единство является содержанием Церкви, чудом Церкви, радостью Церкви. Вот как мы должны видеть Церковь. Все остальное производное, а это — нечто, что происходит в сердце, в душе, в жизни каждого из нас, если мы только к этому стремимся, этого захотим, потому что стоит нам захотеть, как нам отвечает Бог, что Он тут, что Он с нами. Это, то чудо единства уже совершившегося между Богом и человечеством. Как не любить Такого Бога, как не желать всем существом принести Ему радость, показав Ему, что наша благодарность не на словах, а охватывает все наше существо! И если мы так научились бы видеть Церковь и нашу жизнь в ней, то мы могли бы быть светом в полумраке земном, мы могли бы быть для других людей путем… Как это дивно и изумительно!

Я еще хочу сказать нечто, немногое в сегодняшней беседе. Бог открывается сердцу, не сентиментальности, а — блаженны чистые сердцем, ибо тии Бога узрят. И в этом отношении мы должны искать чистоты сердца, очищать наши мысли, чтобы они не оскверняли нашего сердца, наше сердце хранить от всего того, что недостойно любви. Как мы себя оберегаем, когда мы кого-нибудь полюбим всем сердцем, всей жизнью нашей, как мы себя оберегаем, чтобы в нас не было ничего такого, что осквернило бы имя, память этого человека, тем более его или ее самоё. Так мы должны относиться, так должны мы жить. И это то, как открывается сердцу, нам открывает тоже другие глубины. Я хочу закончить только этим и вернусь к этому в следующей беседе.

Мы порой ставим себе вопрос о том, в какой Церкви Бог присутствует в большей полноте или меньшей, в какой церкви, среди каких людей Его нет. К этому я вернусь подробно, но я хочу вам дать три примера из житий святых. Первый пример — рассказ о том, как был священник чистой жизни, чистого сердца, просвещенного ума, но который был научен христианской вере еретиками и поэтому кое в чем или во многом отходил от истинной веры, от истины. И как-то пришел к нему в храм подвижник из пустыни, послушал его и сказал: Знаешь, ты исповедуешь ересь, это неправда о Боге, неправда о человеке, неправда о всем!.. И тот ему говорит: Как это возможно? Каждый раз, когда я совершаю Божественную литургию, со мной сослужит ангел. Он же не мог бы сослужить с еретиком! — Я не знаю, — говорит подвижник, — я знаю, что твои взгляды еретические. Спроси его… И следующий раз священник, совершая Божественную Литургию, остановился и обратился к ангелу с вопросом: Еретик я или нет? — Да… — Как же ты можешь со мной сослужить, а не отвергнуть меня?.. — Бог мне велел при тебе быть и сослужить тебе ради той неописуемой чистоты сердца, которая в тебе есть… И священник обратился снова к ангелу: Но неужели ты не мог меня предупредить? — Нет, тебя должен был предупредить твой собрат по человечеству, проявить к тебе спасающую любовь… Мы видим в этом рассказе из житий святых, как Бог близок чистому сердцу и как Его не может остановить даже замешательство ума, лишь бы были чисты жизнь, сердце и устремленность.

Есть другой рассказ о том, как человек пришел в храм креститься, и его крестил священник, тоже еретик. После этого кто-то узнал и сказал ему: ведь это ужасно. Тебя крестил еретик, ты даже христианином в полном смысле не стал! — Да нет, говорит, пойдем, посмотрим. Они пошли. Они встретили еретика священника и крещеный человек говорит своему другу: Этот? — Нет, этот меня не крестил, меня крестило светоносное существо. /…/

Они говорят о внутренней правде. Умом человек может заколебаться.

Еще один пример уже изумительной чистоты, /из истории Александрийских подвижников,/ как несколько человек детей, побывав в церкви, как часто бывает, захотели сами изобразить то, что они видели в храме. Собралось их несколько человек на берегу храма, построили они из камней алтарь, принесли хлеба, украли немножко вина у своих родителей, и стали молиться. Молиться, конечно, не словами богослужения, которых они наизусть не знали, но молиться Богу: Ты обещал, что Ты снизойдешь к нам, что этот хлеб станет Твоим Телом, это вино станет Твоей Кровью: приди, приди, Господи!.. И вдруг молния упала и они увидели, что этот хлеб стал Телом Христовым и вино — Кровью Христовой. И они в ужасе побежали в город рассказать все это. И местный епископ вышел со всем своим клиром и принес в храм эти Святые Дары, которые по чистоте сердца этих детей были освящены Святым Духом.

Я хочу вас оставить с этим воспоминанием, потому что я хочу вернуться в следующий раз к пределам Церкви и к тому, что мы думаем о том мире, который не приобщен Церкви. Я совсем не предполагал сегодня провести эту беседу так, я думал о другом, но меня унесло не вдохновение, а желание поделиться с вами чем-то, что мне страшно дорого, для меня важно. Вы уж привыкли, вероятно, меня терпеть, какой я есть, потерпите.

Помолчим немножко, помолимся, и разойдемся по домам и, надеюсь, унесем в сердцах наших теплоту, взаимную любовь, посмотрим друг на друга, увидим друг друга. И когда вернемся и встретимся вновь, попробуем друг друга узнать, а не подумать: где-то я его встречал; кто же это может быть? откуда он взялся?..

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007; «Спасение мира». – М.: «Медленные книги», 2018