Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 24

В предыдущих беседах я говорил с вами о Церкви и о мире, каким он есть и стал после Воплощения Сына Божия, после того, как Бог стал человеком, после того, как полнота Божества соединилась с тварностью. Теперь я хочу остановить ваше внимание на том, каков был мир до этого, и на некоторых аспектах нашего мира, какой он есть после Воплощения Сына Божия, после рождения Церкви сошествием Святого Духа, после двух тысячелетий становления и Церкви и мира благодатью и силой Божией. И к этому мне хочется подойти с разных сторон.

Во-первых, мне хочется напомнить вам о том, каков был мир при его сотворении. Слово Божие прозвучало, громко ли, тихо ли, оно прозвучало, и появился в ответ на Божественную любовь целый мир материального вещества, и душевных существ, и духовных явлений. И этот мир был невинен, был чист, ничем не поврежден, и в этом мире, как мы можем прочесть в Ветхом Завете под руководством святых отцов, действовал Сам Бог. Вся тварь была пронизана как бы звуком, звучанием этого творческого слова любви, и она была призвана, как цветок, раскрыться, дойти до той полноты и открытости, при которой вся тварь могла бы соединиться с нетварным Богом. Святой Григорий Палама нам говорит о том, что все было пронизано Божественными энергиями, то есть, как он сам пишет, присутствие Бога вне Себя Самого. То есть Бог оставался Самим Собой, цельным, неущербленным; но так, как, скажем, из солнца льется свет, льется тепло, так и мир был пронизан светом и теплом Божества, и Дух Божий дыханием Своим, присутствием Своим действовал в нем. И этот мир должен был по своему призванию раскрыться. Все возможности, которые были заложены, должны были постепенно стать реальностью.

И это было так в начале, до момента, когда человек согрешил. Что это значит “согрешил”? Мы думаем всегда о грехе как о преступлении той или другой заповеди, того или другого закона; но не в этом дело. Грех заключается в том, что человек отпадает от Бога, что он или ищет самостоятельности, или остается одиноким, потому что он не остался с Богом полнотой своего желания, полнотой своей посильной, еще несовершенной любви. Человек отпал, и отпал он трагически, потому что, если вы помните рассказ о падении, вы, наверное, помните, как сатана обманул Еву, сказав ей, будто она и Адам могут исполнить Божию волю, достичь той цели, которую Бог им предназначил, не только через приобщение Ему, но и в какой-то мере самостоятельно, погружаясь в тот мир, который Им был создан, и через мир познавая и Бога, и себя, и делаясь через это такими же творцами, созидателями, как Сам Бог. И мы всегда забываем, что Ева могла поверить сатане не потому, что в ней была какая-то испорченность, а потому что она была совершенно чиста в своей невинности и не знала, что такое ложь, что такое обман, не представляла себе, чтобы можно было ложь представить как истину. И она поверила ему, потому что сама была чиста и невинна.

И здесь нам надо поставить перед собой вопрос — не сейчас, а вообще когда мы думаем о судьбах мира, поставить перед собой вопрос: что же это такое, как же это могло быть? Невинность ее была употреблена злой силой для того, чтобы сокрушить и цельность человека, и цельность мира. После падения мир уже стал не тот. Если мы задумаемся над тем, как человечество себе представляло сотворение мира, представляло себе судьбы мира еще не падшего и самое падение, то мы должны понять, что человек, будь то еще Адам и Ева или последующие поколения, не могли видеть вещи, какими они были до падения. Нашла какая-то рябь, все прошлое виделось им, как когда человек смотрит в зеркало вод, когда подует какой-то ветерок, и человек видит в нем деревья, растения, дома, зверей, и все они колеблются; определить их реальную форму невозможно. И так вспоминал Адам, и так вспоминала Ева мир до их падения. Они не могли его видеть даже в воспоминании, каким он на самом деле был, его очертания стушевались, они перестали быть ясными.

И это продолжалось из поколения в поколение. Те воспоминания, которые были еще сильны, ярки в Адаме и Еве, в их потомках уже не могли быть таковы, потому что они могли знать о том, что было до падения, только через рассказ своих предков. А эти предки, даже Адам и Ева, не могли описать то, что было, потому что этого больше не было. И языка не было для того, чтобы это описать, и картинности не было для того, чтобы это представить, потому что в мире этого больше не существовало, ни образов этих, ни слов не было, чтобы это выразить. И в результате этого вы видим, что в течение целого периода, с момента падения Адама и Евы и до призвания Авраама Богом был целый, можно сказать, языческий мир, Божий мир, но который еще не нашел своего пути, который жил воспоминаниями предков, которые они уловить не могли. И для того, чтобы представить, что было тогда, стали создавать то, что мы называем мифологиями, то есть рассказы о том, как началось все, как что случилось; но ни языка больше не было для того чтобы все это выразить, ни картинности не было, ни реального знания. И отсюда появились первые мифологические рассказы, которые мы находим в самой древней древности языческого мира.

Если вы сравните их с рассказом библейским, вы увидите, что в корне что-то есть, что на самом деле так начиналось, но где-то обрывается и память, и исчезает язык; вещи, которые были опытно познаны, не находят себе выражения, и начинаются легенды, из которых некоторые очень близки к тому, что на самом деле бывало, а некоторые все дальше и дальше и дальше удаляются. И если к этому прибавить то, что в этом мире, который пал по наущению дьявола, дьявол продолжал действовать, то вы себе можете представить, как постепенно картина мироздания, представление о Боге, представление об изначальном человеке, о событиях времен до падения, постепенно изуродовались, и появлялись те языческие верования, которые порой нам кажутся такими страшными и которые являются попыткой понять и вместе с этим выразить на одном языке то, что можно было знать только на другом. Воспоминания и пробелы, которые заполнялись фантазиями, взятыми уже из падшего мира. Представление о том, каково было соотношение Бога с миром, бралось уже от соотношения человека с человеком и — что страшнее порой — от соотношения человека с Богом с одной стороны, но и с сатаной с другой. Создавались легенды, и вместе с этим создавались тоже страшные обычаи, кровопролитные религии, изуродованные представления о Боге, о человеке, обо всем.

Но не все было изуродовано. Что сохранилось — это сердце человека; я говорю не об эмоциях его, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в первой книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека, и человек стал душой живой, не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда мы себе представляем тоже, что во всем этом языческом мире было какое-то боговедение. И это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога, знали Бога до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом, знали Бога чистотой своего сердца. У нас есть пример, поразительный пример этого.

После того как Авраам отозвался на зов Божий, после того как Авраам заключил с Богом Ветхий завет, первый завет, который соединял, воссоединял падший мир с Богом, он получил благословение от Мелхиседека. Мелхиседек был языческим царем, но он был праведен. Самое имя его, Мелеха цедик значит “праведный царь” Он как бы был вне завета /с Авраамом/, но он не был вне завета всей твари с Богом. И кроме него, конечно, были и другие люди, которые даже в потускнелом смысле о Боге знали, но не все достигали того величия, той святости, которое позволило Мелхиседеку, языческому царю, низвести на Авраама и на еврейский народ Божие благословение. И это нам надо помнить — что Бог продолжал и продолжает действовать. И мы можем себе поставить вопрос о том, есть ли какая-то явность об этом в современном нам мире.

Говоря о Мелхиседеке, я хотел еще одно сказать. Мелхиседек представляет собой такое величие и такую праведность, что, говоря о Христе, апостол говорит: Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову. Он царь, и, как я вам уже упоминал, кажется, Иоанн Златоуст или Василий Великий говорит, что всякий может править, верховодить, но только царь может свою жизнь отдать за весь народ. Он был царь в этом смысле, и он вместе с этим был праведен до конца. И Христос был Царем нашим, Который отдал Себя Самого до конца, безоговорочно, всецело на смерть для того, чтобы мы могли жить, потому что когда мы глядим на крест, мы должны помнить, что крест значит смерть для Христа, жизнь для нас.

В позднейшем язычестве продолжалась эта борьба между Богом и сатаной; и в истории язычества мы видим эти два элемента: с одной стороны, изумительное порой проникновение и понимание и знание Бога и вещей Божественных, а порой очень страшные явления. Я вам упоминал, кажется, несколько раз свой давний разговор с Владимиром Николаевичем Лосским, который тогда не верил, что вне христианства, больше того, вне православия могло быть подлинное богопознание, что все там в какой-то мере изуродовано. Я был тогда молод и не мог спорить с человеком, которого глубоко почитал, рядом с которым я молился годами в одном храме и молитву которого я видел. Но я вернулся к себе и выписал восемь цитат из древней индусской книги Упанишад, вернулся к нему и сказал: Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я выписываю те места, которые меня особенно поражают, записываю и имя отца Церкви, откуда выписка. И вот здесь у меня восемь цитат без имен. Можете ли вы узнать по тому, что говорится в них, кто это писал? И в несколько минут Владимир Николаевич надписал каждую цитату из Упанишад именем одного из величайших православных святых. Я тогда обратил его внимание на это, и он задумался, начал думать по-иному.

Это не значит, что он или я принимали язычество за часть христианской веры, это значило, что падение, грех Адама, дальнейшее падение одного поколения после другого не могло разрушить той связи, которая оставалась между Богом и человеком. Некоторые отцы говорят о том, что в глубинах наших отпечатан образ, лик Живого Бога, и что вся задача нашей жизни — пробиваться в те наши глубины, где этот лик может быть познан, но этот лик мы переживаем на том уровне, где мы находимся, как мы переживаем икону. То есть она вся тут, да, но вместе с этим она может быть так изуродована и попорчена. Мы все знаем, что случалось в течение истории с иконами, когда иконоборцы, когда безбожники их уродовали, насмехались над ними. А вместе с этим, когда мы глядим на одну из этих икон, мы на них смотрим как мы смотрели бы на лик мученика, это мученица-икона. И так можно сказать, что каждый человек в своей изуродованности является мучеником. Мучеником не потому, что он боролся со злом, а потому что он был предметом нападения, не умел бороться, не умел побеждать. Иногда бывает так, что человек, который кажется верующим христианином, может так трагически заблуждаться! Мне вспоминается разговор с одним западным пастором, знаменитым проповедником, известным духовным наставником. Я принимал участие в говение, которое он проводил. И после этого говения мы вместе ехали на машине и разговаривали, и между прочим он мне сказал вещь самую, может быть, страшную, которую я слыхал. Первое что он сказал — что он Бога познал вне Церкви и помимо Церкви, и что он присоединился к Церкви для того чтобы Церковь обогатить своим боговедением, своим знанием о Боге. А дальше в разговоре он мне сказал: “Мне Христос больше не нужен, я преисполнен Святым Духом. Христос — это прошлое; я живу Духом Святым”… Это был христианин, проповедник Евангелия, он и до сих пор настоятель одного из храмов в Лондоне. Он никому об этом, вероятно, больше не говорил, потому что не пришлось ни с кем говорить так, по душам; но как страшно! И как страшно думать, что может быть многие из нас, проповедников, говорим святое, истинное, но не умеем жить им. Но здесь было что-то более страшное.

И когда я говорю о том, что и в древнем язычестве, до-изральском, и в том язычестве, которое существовало в течение тысячелетий и до сих пор существует, есть искры истины, проблески истины, а порой очень потрясающие выражения этой истины, и когда мы смотрим на жизнь некоторых языческих подвижников, мы не можем не дивиться тому, чему они могут научиться из малого, что им дано, тогда как мы так мало порой знаем, несмотря на то великое, что нам дано.

Я вам уже упоминал о Лосском. Вы, наверное, помните, я вам уже рассказывал, что старец Силуан одному русскому миссионеру говорил, когда тот выражался с негодованием и презрением о вере китайцев, которых никак нельзя обратить к истине. Старец спросил: а как вы к этому приступаете? — Ну, я иду к ним в капище, жду момента, когда становится тихо, и начинаю кричать: бросьте поклоняться этим истуканам, этим идолам. Разве вы не видите, что это дерево, это камень, что у них нет ни жизни, ни силы, ничего! — И что же бывает тогда с вами? — спрашивает Силуан. — Меня обыкновенно выкидывают вон… И Силуан сказал: Знаете что — когда вернетесь в Китай, пойдите в их храм и посмотрите с какой искренностью, и верой, и порой пламенностью и чистотой сердца они молятся Единственному Богу, Который существуют, но, не зная того, обращаясь к идолам. И когда они кончат молиться, пригласите их священников на разговор, сядьте с ними у храма и попросите: Расскажите мне о своей вере. Я так поражен искренностью, пламенностью ваших молитв… И каждый раз, когда жрец вам скажет что-нибудь, на что можно отозваться изнутри Евангелия, остановите его и скажите: Как это прекрасно! Вот если к этому еще прибавить то-то… — и скажите ему из Евангелия, из нашей христианской православной веры — как это было бы еще прекраснее! И не ожидайте, что он сразу обратится, но семя будет заложено и в свое время принесет плоды.

Но кроме языческого мира существует Ветхий Завет. Авраам был язычником, он жил в Месопотамии, теперешнем Ираке, он там жил и разделял с другими их веру, и в какую-то ночь он услышал глас Божий, который его позвал по имени и ему велел уйти из родной страны и пойти куда глаза глядят, или вернее, куда Сам Бог его поведет. И Он его повел в обетованную землю. И Авраам осел там, осел со своей семьей, со своими братьями, с родными. И тут несколько вещей я хочу упомянуть вам. Первое это то, что в какой-то момент его племянник Лот от него отделился, и он оказался первым рода моавитян, которые потом оказались язычниками, но которые вместе с Авраамом вышли из Месопотамии по зову Божию. Что это значит — я не знаю, знаю только, что он не мог быть до конца чуждым тому, что открылось Аврааму, если он с ним вместе ушел.

И дальше, вы, наверное, помните рассказ о Иакове, о его борьбе с Ангелом ночью у переходе через речку. Перед ним стал человек и не давал ему пройти, и Иаков с ним боролся всю ночь, а когда стало светать, он вдруг узнал в нем Ангела Божия. И он получил имя Израиля за эту борьбу. Он оказался тем, который боролся с Богом не богоборческой ненавистью, а боролся, не зная, с кем он борется, потому что он хотел пробиться дальше, дальше в обетованную землю, туда, куда Бог его и весь его народ звал. И это изумительная вещь: что не только он, но все верующие в какой-то мере, в каком-то смысле борются. Мы с Богом как бы “сцепились” и говорим, как он сказал: мы не отпустим Тебя, мы не дадим Тебе уйти от нас, пока Ты нас не благословишь!.. Вот какой разговор был между ним и Ангелом. Он боролся за то, чтобы Сам Бог его благословил.

И каждый из нас должен научиться именно этому. В молитве ли, в богомыслии, в чтении святых отцов, еще больше в чтении Евангелия, в молитве церковной, в братском, сестринском общении всех между собой, мы должны держаться Бога. Не удовольствоваться ничем тварным,— ни теми мыслями, как бы ни были они богаты, которые нам приходят, когда мы читаем или думаем, ни теми чувствами, которые рождаются в нас, а только Богом, только Богом. Научиться стоять перед Ним и не отпускать Его: Господи, не уйду я от Тебя, не уходи Ты от меня!.. Я знаю людей, которые становятся на молитву не для того, чтобы того или другого достичь, а для того, чтобы постоять в Божием присутствии, которые стоят и говорят: Господи, я знаю, что Ты тут — и я тут. По Твоей милости Ты мне даешь стоять перед Собой, даже если я не ощущаю Твоего присутствия, но я знаю, что Ты тут, и это для меня предельное счастье, и благословение, и радость, и я с Тобой буду говорить, буду все Тебе говорить, всю душу изливать, все мысли, все чувства, буду искать Твоей воли во всем, и не уйду, не уйду, Господи, даже если Ты годами не дашь о Себе знать…

И это мы знаем из жития множества святых, в частности, старца Силуана. Он рассказывал, как в течение целого ряда лет молился Богу о том, чтобы Тот дал о Себе знать, он молился по вере, то есть по какой-то внутренней убежденности, но не потому, что он Его уже встретил. И он молился и кричал перед Ним. И в какой-то момент, как он сам говорит, какая-то последняя струна разорвалась в его душе и он воскликнул: Господи, Ты неумолим!.. И в это мгновение вдруг перед ним явился Христос. И старец говорил, что когда он посмотрел на лик Христов, когда он взглянул вглубь Его глаз, он увидел такую невыразимую, такую глубину любви, что этого хватило бы на всю жизнь, и что после этого он всю жизнь жил этим видением, этой уверенностью.

Так было и с Израилем, так было и с многими святыми, и так бывает и с многими из нас — не с такой яркостью, не с такой резкостью, но так же реально, потому что все мы принадлежим Церкви и вместе с этим еще не выросли в полную меру того, чем мы должны быть, в ту меру, которую апостол Павел называет полной мера роста Христова. Вырасти в меру Христа… В полном смысле, конечно, это, даст Бог, может быть, нам будет дано после смерти, в будущем веке, но уже теперь, если только мы отдадимся Богу, мы можем раскрыться, дать Ему место в себе, стать храмом Живого Бога и вырасти в такую меру, какую мы видим в Серафиме Саровском, Сергии Радонежском, во множестве святых, да что я говорю: во всех святых и во множестве людей, которые не канонизованы, на которых мы смотрим и думаем: ну, человек как человек, обыкновенный; а потом в какой-то момент мы что-то ощущаем непостижимое. Я вам говорил, как впервые встретился с тем, кто стал потом моим духовным отцом на много лет, до смерти своей, как я пришел в храм, где еще не бывал, и опоздал на службу, и увидел, как из подвального храма по лестнице поднимается монах, собранный, серьезный, со спокойным лицом. Но он дышал такой собранностью, такой глубиной, таким созерцательным молчанием в этот момент, что, не зная его, я к нему подошел и сказал: я не знаю, кто вы, но будьте моим духовным отцом. И он им стал, и за три дня до смерти, несколько лет спустя, он мне написал записку: я познал, что такое таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть… И три дня спустя он умер.

Но после того как прошло это первое поколение величайших людей, люди стали все дальше удаляться от того времени, которое Адам и Ева помнили, меньше общаться с глубинами Божиими (не все, конечно, но говоря о большинстве). И тогда, когда не каждый смог жить непосредственным руководством Самого Бога, Господь стал определять Израильскому народу вождей, пророков, судей, наставников разного рода. Но в какой-то момент случилась одна величайшая трагедия истории. В какой-то момент люди усомнились в том, что после Самуила будет им дан другой вождь. Они стали оглядываться и видеть сыновей Самуила, и вместо того чтобы знать, что Бог может вызвать из их среды совершенно неожиданного человека, они стали примеряться и думать: Нет, эти нам вождями быть не могут… Они забыли то, что было еще в древности, когда Моисей после своего видения Божия на горе Синай, вызвал 70 человек для того чтобы их поставить вождями и руководителями еврейского народа, и как на них сошел Дух Святой, и как люди прибежали к нему и сказали: Что случилось? Двое, которых ты не призывал, пророчествуют… Бог их Сам выбрал и ниспослал на них Духа Своего, и они стали в ряд с другими, которых в своей мудрости и под руководством Самого Бога избрал Моисей, как бы показывая этим, что Он Сам может выбрать и Сам может облагодатить, кого захочет. И израильский народ испугался, что останется после Самуила без вождя; и они к нему обратились и сказали — Боже мой! какие страшные слова: мы хотим быть, как все прочие народы; поставь над нами царя… Это значит: нам страшно быть под руководством Самого Бога и тех, которых Бог поставит над нами, мы хотим обеспеченности земной. Дай нам царя и с нас довольно, мы будем, как все другие народы, не под Божиим водительством, а под водительством нашего царя. И Самуил пришел в ужас и обратился к Богу: что мне делать? И Бог ответил: Не тебя они отвергли, а Меня. Дай им царя, но предупреди их о том, что это будет значить, как их царь будет ими управлять, над ними властвовать… И был поставлен Саул. Я не напрасно упомянул его имя. Потому что Саул был первым царем, который был поставлен волей народа на то место, святое, священное, на котором мог стоять только пророк, который был тогда иконой грядущего Христа, как и теперь священник является жалкой иконой Спасителя Христа, когда он совершает Божественную литургию. И Саул сошел с ума, его не хватило на это страшное кощунство. И с этого начался первый страшный период отпадения Израиля от своего призвания.

Я не буду останавливаться на разных этапах, но второй случай, решающий, страшный, был момент, когда перед Пилатом стал Христос и когда Пилат в конце своего суда спросил присутствующих вождей народа, первосвященников и народ самый: это ли ваш Царь? И народ ответил: нет у нас царя, кроме кесаря!.. Они отвергли не только своего царя, но они отвергли царя из своего народа. И тут случилось очень страшное, потому что спросил Пилат: кого же я освобожу — Варавву или Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим? И все закричали: Варавву. И здесь слова говорят о чем-то очень страшном, потому что Варавва значит “сын отчий”: это карикатура на Христа. Они выбрали человека, который был насмешкой над воплощением Сына Божия. И после этого началась трагедия второго отпадения.

Но значит ли это, что израильский народ отпал полностью, окончательно? Нет, неправда. Апостол Павел довольно много говорит об этом; и в частности он говорит: подумайте, если падение Израиля дало нам Христа и Церковь, Царство Божие пришедшее в силе на землю, каково же будет его конечное обращение! Тогда совершится окончательная победа Бога над всем, что восстает против Него… И поэтому мы должны со страхом, с трепетом относиться к случившемуся, и ставить перед собой вопрос о том, что же совершается в недрах Израильского народа, не на земле Израильской, по всему миру, что там совершается, что готовит возвращение Сына Божия во славе, после того как будут страшные времена отпадения.

И еще последнее. Кроме язычества, о котором я говорил, где есть отблески, проблески, но к которым нужно относиться с такой осторожностью, я вам скажу нечто, что меня очень испугало. Со мной говорил один священник (это было не сейчас, а давно). Он много общался с язычниками разного рода, с буддистами, с дзенами, с магометанами, с людьми разных языческих сект. И он был поражен тем, сколько среди них людей, которые знают очень глубинные вещи о Боге и как в целом он был поражен их Богопознанием. Он мне говорил о том, как в Сибири в старое время было языческое племя, которое так благоговело перед Богом, что они Ему имени не смели дать. А когда говорили о Нем, хотели о Нем сказать, Его упомянуть, они останавливались и поднимали руку к небу, потому что имени Его они не смели произнести. Вот каково было их благоговение, страх, дивный страх, святой страх, священный страх.

И вот мы живем в мире нового язычества, язычества людей, которые отвергли Бога, которые сознательно стали без-божниками. Но поставим перед собой вопрос: от какого Бога они отвернулись? Какого Бога они отрицают? Не Того ли Бога, Которого мы косолапо, порой уродливо стараемся им преподнести? Бога, о Котором мы говорим языком, который связан для них с воспоминаниями, которые они не могут принять за откровение Божественное. Я вам уже упоминал о женщине, которая ко мне пришла раз, и потом надолго осталась и стала православной. Она меня спросила (она тогда не верила ни во что): но скажите — кто такое Бог? И я ей ответил наивно. Бог — это наш Отец… Я помню, как она вскочила и воскликнула: Что угодно, только не это!.. И когда я начал расспрашивать, я узнал, что ее отец был зверем, мучителем всей семьи, что он измучил и мать, и ее, и ее сестер и братьев, и всех вокруг, что слово “отец” для них значило ад, раскрывшийся перед их ногами. Не так ли бывает, может быть, не с такой резкостью, со многими людьми, с которыми мы спорим о Боге, но представляем Бога Таким, Каким Он Сам не хотел бы быть представлен. И так Его представляем, на таком языке, таким образом, что люди, глядя на нас, думают: если этот человек — верный Его слуга, то этот Бог мне не нужен…

А вместе с этим можно найти, думаю, в каждом человеке, такую струнку, которая зазвучит, зазвучит в глубинах и раскроет ему возможность уверовать. Опять-таки, я вам упоминал о том, как ко мне подошел на ступенях гостиницы “Украина” офицер и в течение разговора мне поставил вопрос: Вот, говорит, вы верующий, верите в Бога; а почему мне верить в Бога, что у меня общего с Ним? И я его спросил: А вы во что-нибудь верите вообще? — Да! Я верю в человека. Я ему сказал: вот это у вас с Богом общее. Бог верит в человека настолько, что Он человека создал, что Он Сам стал человеком, что Он приобщился всему ужасу человеческой жизни, что Он умер на кресте для того, чтобы человек мог поверить в Его любовь. Вот как Бог верит в человека. А вы — как верите? Вы готовы за кого-нибудь, кроме, может быть, самых близких, жизнь отдать? Он посмотрел и сказал: Нет, такой любви у меня нет; и ушел, задумавшись. Поэтому и тут нам приходится тоже задуматься и искать путей, как найти общий язык с теми людьми, которые думают, что они чужды Богу до конца.

Вот на этом я кончу свои эти беседы. Я хотел вам представить в этой последней беседе наше положение по отношению к до-израильскому язычеству, которое было преисполнено еще дрожью воспоминаний о райском мире, все тускнеющем, а все-таки живом, об Израиле, об откровении Божием в нем и об отпадении его, и о том, как он остался Израилем, то есть тем, который борется с Богом, не богоборчествует, но борется для того чтобы найти истину, правду, реальность, жизнь. И о том мире после-христианского язычества, куда христианство не проникло в значительной мере из-за нас, в более значительной мере из-за того, что весть о Христе еще не дошла. А когда доходит, то доходит в таких чуждых для людей умственных формах, что они не понимают, о чем идет речь, и превращают веру, которая является жизнью, в философию или в религию ума, или, что хуже, в новое язычество, где из нашего Бога делают идола. И наконец, задумаемся также о судьбах обезбоженного мира и нашем месте в нем.

На этом я заканчиваю ряд бесед, которые я вел в прошлом году и продолжил вот теперь. Теперь мне нужно сделать перерыв. Я в течение 51 года веду еженедельные беседы, не говоря о проповедях, о встречах, о лекциях, и я физически и головой слишком устал, чтобы взяться за новый учебный год. Мы будем вместе молиться, мы будем продолжать быть едиными, я буду продолжать думать, читать, готовить будущее, если Бог мне даст еще жить дольше. А вы приходите на беседы владыки Анатолия, потому что у него есть свой опыт, у него есть свое прошлое, у него есть большое знание Нового Завета. Будем общаться в церкви, в молитве и в проповеди. И как только вернутся ко мне достаточные силы ума и тела, я вернусь на беседы, если вы захотите еще их слышать. А теперь помолчим немного, помолимся вместе, и разойдемся, кто в библиотеку, кто домой; но разойдемся, не расставаясь. Это очень важно. Один французский писатель в одной своей книге говорит: Не важно расставаться, то есть расходиться, если это расставание не соответствует тому, что мы друг друга бросаем, отворачиваемся… Унесем друг друга в сердце, в молитве. Будем молиться о всех, кто здесь бывал, о всех, кто здесь бывает, будем молиться о том, чтобы Дух Святой сошел на нас, на каждого из нас, и чтобы нам дано было вырасти в ту полную меру роста Христова, о котором говорит апостол Павел.

Я за все эти годы старался свою душу вам открыть, при всей бедноте моего знания, при всей моей греховности с вами поделиться самым святым, которое мне открылось через дивных людей и через Церковь. Примите это, как бы это ни было недостойно Бога и, может быть, и вас, и принесите плоды. И делитесь, делитесь с другими людьми тем богатством, которое нам дает православная вера. Делитесь!

Я священником стал много лет после того как я прочел отрывок из 58 главы книги Исайи пророка. Я сидел у себя в кабинете как врач, ожидая первого пациента, и открыл Библию, и начал читать. И мои глаза упали на место, которое я прочел так: отдай душу свою на растерзание, на съедение голодному… Я три раза это место читал, три раза его так же прочел, и подумал: вот мне заповедь Божия. Как это выразится, я не знаю, но это то, чего хочет от меня Бог. Несколько лет спустя я перечитывал это же место в той же книге и обнаружил, что этих слов там нет. Одни мне говорили, что Господь мне открыл Свою волю, дав мне прочесть то, чего там не было, чтобы я стал священником; другие мне говорили, что меня бес попутал, что я стал священником, потому что мне темная сила подставила ложь вместо правды. Я не верю в это, но одно я могу сказать: отдайте свою душу Богу и отдайте свою душу любому ближнему, кому что-либо нужно.

Я никогда не говорил об этом в прошлые годы до момента, когда уже стал священником и оказался на диспуте в Kensington Town Hall между двумя верующими и двумя безбожниками, я был одним из верующих. И спор шел на таких высотах, на которых я не мог летать, я сидел и молчал. И вдруг весь диспут был прерван голосом из глубины зала. Стоял рабочий в рабочей одежде, который выкрикнул: ничего не понимаю из того, что вы говорите. Я хочу поставить вопрос этому человеку, который носит такую свитку, которой я раньше не видал: отчего он сам стал верующим? И я почувствовал, что это Божие решение, что с этого дня я должен свою душу отдать на растерзание, на питание любому, кто /…/. Не бойтесь — Бог не отнимет у вас того, что Он дал вам.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007; «Спасение мира».

«Спасение мира». – М.: Медленные книги, 2018