Живая епархия в служении Богу Живому

Отец Антоний был необычайно глубоким человеком и, как никто другой, был способен открыть глубину духовного опыта тем, кто его окружал. Всякий раз это была личная встреча, внутренне соотнесённая с его собственным опытом встречи с Живым Богом и полной самоотдачей живой Церкви, установленной Христом, пронизанной Святым Духом, которой он служил.

Каждая встреча была неповторима, потому что каждому человеку отец Антоний открывался с новой стороны. Это неудивительно. Только Бог видит человека полностью. Обычно друзья и ученики великого наставника воссоздают не столько его подлинный образ, сколько то, каким он представал в общении с ними. Это не только обычно, но и неизбежно, поскольку наше представление о другом человеке рождается из неповторимой встречи и единственного в своём роде опыта отношений. Следовательно, приходится принять эту неизбежность и стараться избежать искажений, к которым она может привести.

Поэтому прежде чем говорить об отце Антонии, мне кажется, стоит рассказать о том, как складывались наши отношения. Собственно, почему для меня он — «отец» Антоний? Когда я познакомился с ним в конце 1955 года, он был священником, причём, в моих глазах, глазах невежественного семнадцатилетнего мирянина, священником, который вряд ли когда-нибудь станет епископом. Когда в конце 1957 года он стал епископом, я по-прежнему обращался к нему «отец», и так продолжалось в течение сорока четырёх лет, пока я не покинул епархию в 1999 году. В Англии есть люди, которые познакомились с ним раньше, чем я; немало и тех, кто может рассказать о последних годах его жизни. Более того, многие встречались с ним значительно чаще, чем я, – в первую очередь служившие с ним священники.

Отец Антоний обладал даром проникать в душу другого человека и просвещать её. Но сам он, охотно касаясь прошлого, относительно мало говорил о том, что переживал в настоящем; за одним исключением, о котором я скажу позже. Я подозреваю, что отчасти это объясняется опытом отца Антония, который рос единственным ребёнком в семье, и притом в трудных обстоятельствах. Я прекрасно понимал эти условия, поскольку сам был единственным ребёнком и воспитывался вдали от своих родителей. Такой опыт способствует как самодостаточности, так и, что менее заметно, непрерывному исследованию тайны отсутствия Другого. Однако это переживание не располагает к слишком откровенной беседе, которая легко даётся (но необязательно) людям, росшим с братьями и сёстрами. Это тем более верно, если оба участника встречи обладают такой чертой.

Один фактор одновременно объединял и разделял нас. Мы оба были воспитаны в православной диаспоре; пусть это и было меньшинство, но оно, благодаря своему уникальному опыту в последние сто лет, имело огромное значение не только для отдельных православных христиан, но и для развития всего православия в ХХ столетии.

Воспитание в диаспоре, как правило, проявляется трояко. Многие отбрасывают ценности диаспоры, предпочитая им ценности новой родины. Другие идеализируют своё происхождение, подчёркивают свою национально-религиозную идентичность, противопоставляя её месту нынешнего проживания. При этом часто забывается, что их идентичность неизбежно претерпела некоторые изменения в процессе адаптации к особым условиям диаспоры. Третья группа стремится к диалогу, несмотря на осознаваемое напряжение между отличающимися друг от друга традициями. Второй подход наиболее характерен для первого поколения живущих в диаспоре, а третий – для тех, кто принадлежит ко второму или последующим поколениям эмиграции.

Отец Антоний принадлежал к первому поколению русской диаспоры, в ранние годы жизни воспринял весьма специфическую русскую традицию крайнего патриотизма – консервативную, иерархическую и антикоммунистическую. Это было свойственно ему до его обращения, когда он, подросток-атеист, чтобы обосновать своё отвержение веры, стал читать Евангелие от Марка и вдруг почувствовал, что напротив него присутствует Христос. На одной из наших встреч в 1958 году он полушутя назвал тогдашнего себя «националистом». Позже, в качестве епископа и митрополита, он формировал и поддерживал в Сурожской епархии совсем другие ценности. Тем важнее понять, с чего он начинал, чтобы по достоинству оценить пройденный им путь.

Я же принадлежал ко второму поколению эмиграции, которая была обусловлена экономическими, а не политическими причинами. Мой опыт подвёл меня к деятельному отождествлению себя как с моим происхождением, так и с обществом, в котором я жил. И я достаточно рано пришёл к выводу, что опыт ранней Церкви, которая преодолела первоначально доминировавшее в ней чувство иудейской исключительности и переродилась в христианскую общину, разделявшую более широкую культуру, но не отождествлявшую себя с миром, есть наилучший способ свидетельства для православной диаспоры в наше время. Я восхищался этим выводом отца Антония, а не тем, с чего он начинал.

Для начала опишу четыре грани свидетельства отца Антония. Первая и, я уверен, важнейшая, поскольку она выражает суть его опыта, касается глубокой молитвы, особенно богослужебной молитвы. Богослужения, которые возглавлял отец Антоний, были в первую очередь молитвенными, без каких бы то ни было драматургических элементов, допускавшихся только на Пасхальной заутрени. Он предпочёл отказаться от яркой символики архиерейского богослужения и сосредоточить наше внимание на том, на чём он сам был сосредоточен, а именно на литургическом последовании благодарения и сопричастия Трём Лицам Святой Троицы.

Опыт моей юности составляли богослужения в англиканских храмах, в храмах на греческих островах и в храме Святой Софии в Лондоне на Страстной неделе. Первое посещение в 1956 году собора на Эннисмор Гарденс, где служил отец Антоний, стало для меня откровением и переворотом. Это было поистине первое переживание вечности на земле, опыт, основанный на глубокой молитве, в которую отец Антоний вовлекал всю общину. Лучше всего этот опыт передают его слова о том, что время вливается в вечность через воскресшего Христа. В благодарении Богу нам иногда дается это блаженное прозрение.

Я пережил такой опыт ещё раз незадолго до конца моего пребывания в епархии, когда по просьбе одного из британских телеканалов я комментировал ход литургии, находясь в передвижной телестудии. Та же молитвенная глубина, без всякой театральности, в центральной фигуре отца Антония, окружённого сослужащими ему священниками, преклонившими головы после освящения Даров. Именно это живёт в сердцевине моих воспоминаний о нём и питает его образ, который я сохраню навсегда, в точке пересечения времени и вечности.

Молитвенная сосредоточенность, или «внимательное молчание», скрывающееся за ектениями и песнопениями литургии, внутренне присуще структуре православного богослужения. Но оно может быть утрачено, если община предпочтёт своей цельности как народа Божьего, собранного в одном месте, социальную или этническую общность. Именно цельность, с которой отец Антоний отдавался своему священнослужению, позволила ему вести общину за собой и помогала нашей молитве стать подлинно молитвой народа Божьего. Так было в годы его священства, задолго до его общецерковной известности.

Как трудно, почти невозможно христианской общине сохранить цельность! Причина очевидна: даже если отбросить явно второстепенную и подчинённую роль интересов отдельных этнических и общественных групп, само Евангелие и церковное Предание бросают нам главный вызов. Они призывают нас идти к совершенству не через приобретение добродетелей, а через обращение всей жизни целиком к Богу, начинающееся с открытой и рискованной любви к другому. Насколько проще этого путь исполнения добрых дел, как легко последнее способствует желанию противопоставить себя другим, порождает лицемерие вместо цельности!

Отец Антоний – яркий образец цельности священнослужителя не только на богослужении, но и как исповедник и духовный наставник. В этом проявилась вторая важная грань его свидетельства.

Знавшие его согласятся, что у него был уникальный дар духовного видения и понимания приходивших к нему людей. Через исповедание конкретных грехов он достигал глубины личности другого, вскрывал свойства, которые определяли жизненную позицию человека, не для того, чтобы подвигнуть его к исправлению тех или иных ошибок, но чтобы он заново обратился к Богу. Это был ключевой момент в созидании здоровой литургической общины, где перед нами ставились требования, скорее, экзистенциального, нежели морального порядка. Таким образом нам было легче избежать лицемерия и осуждения других.

Никогда нельзя быть полностью уверенным в успешном достижении этой цели. Несомненно, духовная жизнь во всех христианских традициях предполагает борьбу с нашими природными свойствами и стяжание евангельских даров, возможно, изначально нам несвойственных. Кроме греха осуждения и лицемерия, цельности угрожала опасность со стороны довольно сильной русской традиции пиетизма и ещё более сильной традиции морализма английской духовной жизни. По моему мнению, опасность осуждения и лицемерия в духовной жизни гораздо меньше в тех странах, где отсутствует сильная традиция пиетизма или морализма, как, например, в Греции. Однако существует опасность другого рода, о которой я уже упоминал: вместо того, чтобы свидетельствовать миру самим своим существованием, литургическая община ассимилируется с окружающим обществом. Духовное руководство отца Антония давало нам пример весьма радикального сопротивления обеим этим крайностям. В связи с этим я хотел бы отметить, как отец Антоний постепенно изменил своё отношение к частой исповеди. Он никогда полностью не принимал распространённого в Русской и Римско-католической Церкви обычая обязательной исповеди перед причастием. С течением лет он всё резче восставал против этой практики, отчасти потому, что она ведёт, как он говорил, скорее к косности и ханжеству, нежели к деятельному духовному усилию, когда человек берёт на себя ответственность. Я уверен, что его цельность восставала против негативных последствий этого обычая, и он совсем отошёл от него ради того, чтобы исповедь оставалась живым (а в его присутствии – часто опаляющим) духовным опытом, несущим не только прощение, но исцеление и возрождение.

Его экзистенциальная связь с Богом, столь отличная от судейской манеры осуществлять священническую власть в прощении грехов, проявлялась и тогда, когда он исполнял служение духовного наставника вне исповеди. В отце Антонии любопытно сочеталось то, что я называю консервативным и радикальным традиционализмом. Мне, по крайней мере, непросто было предугадать, как он отнесётся к тем или иным вопросам. Так, он был консерватором в том, что касалось частого причащения, всегда обращал внимание на тщательность подготовки к нему. Он настаивал на том, что причастию должно сопутствовать соблюдение, по возможности, ритма церковных праздников и постов, чтение покаянных молитв перед литургией, внимательное присутствие на всём протяжении евхаристической службы.

С другой стороны, он был готов принять духовный и физический риск, который для многих может показаться чрезмерно высоким. Как участвовавший в Сопротивлении он, например, понимал мою активную оппозицию Греческой хунте. Он признавал, что необходимо активно сопротивляться политическому злу, чтобы дать другим людям возможность жить в свободе, но сопротивление не может становиться самодостаточной борьбой за власть. Уже при других обстоятельствах, несколько лет спустя, он дал мне здравый совет, впоследствии проверенный на практике, как в приемлемых формах сопротивляться попыткам коммунистов захватить судоремонтный завод, принадлежавший тогда моей семье.

Перехожу от вопроса исповеди к третьему аспекту, а именно к его проповеди и к говениям, которые отец Антоний проводил во время постов перед Рождеством и Пасхой и на которых он объединял беседы о значении этих праздников с общей исповедью. Эти говения не только помогали тем, кто в них участвовал, преображать в себе «ветхого» человека в «нового», но и формировали идентичность самой епархии. Я не знаю, была ли форма этих говений выработана самим отцом Антонием, но они, несомненно, содействовали тому, чтобы проповедь и экзистенциальный отклик на неё непосредственно переплетались.

В его проповеди церковное предание оживало. Оно остаётся живым наследием Церкви в той мере, в которой каждый, кто знал отца Антония, смог усвоить его и воплотить в своей жизни. Именно те, кого учил и кому служил как священник отец Антоний, и есть его живое наследие, и наша задача – быть верными его свидетельству.

Говоря об отце Антонии как проповеднике, я хотел бы отметить ещё два момента. Во-первых, не нужно выискивать источники его мысли или сетовать на то, что он не всегда раскрывал их. Подчёркивать оригинальность свойственно научной мысли или тем областям творчества, где своеобразие концепции и её реализации – главный критерий оценки. Однако это почти неважно в православной христианской традиции, в которой ценность и убедительность частных мнений подчинена полноте учения. Под «полнотой» я подразумеваю как целостность проповеди, так и отношение провозвестия к живому преданию Церкви. Как проповедник отец Антоний выражал эту «полноту» в высшей степени в обоих смыслах. Он жил христианским служением, в аскезе и настоящей бедности  процветающем городе. Один православный иерарх в Англии был шокирован, узнав, какая у него зарплата. Такой образ жизни проистекал из горячей преданности Живому Богу и Церкви. Провозглашая учение Церкви, он не боялся бросать вызов миру. Как не стеснялся он бросать вызов и самой Церкви, напоминая ей о её предании, если оно игнорировалось ею.

Вторая особенность отца Антония как проповедника (наряду с признанными его влиянием и силой) – это то, что бо́льшую часть своей жизни он проповедовал на двух языках двум совершенно разным аудиториям. Его горячая преданность Церкви, в которой он служил, была уравновешена столь же горячим участием в судьбе страдающей Церкви в России.

Сейчас уже трудно представить, как страдала Русская Церковь при советском режиме. Существенно помнить, насколько важной частью служения отца Антония были его радиопередачи на Би-Би-Си для русских слушателей. Единство с гонимой тоталитарным государством Церковью и служение ей требовали от него осторожности. В его положении открытые высказывания против режима, одобряемые в антикоммунистической Великобритании, подвергали угрозе нечто более важное для него, а именно служение сотням тысяч русских людей. Он никогда не встречался с ними, но они отождествляли себя с ним, и за них он чувствовал ответственность перед Богом, как и за нас, гораздо менее многочисленных, собранных вокруг него в Сурожской епархии.

Эта преданность проявлялась и после падения коммунизма, но по-иному. При посещении на Афоне русского монастыря св. Пантелеимона мне встретилась группа паломников из России. Я спросил одного интеллигентного молодого семинариста, женат ли он, и тот ответил, что не уверен, жениться ли ему или, оставаясь безбрачным, стремиться к епископству, к церковной власти. Я заметил ему, что стремление к власти противоречит самой природе Церкви, а он ответил, что, напротив, нет ничего дурного во власти.

Я был смущён этим разговором и спрашивал себя: многие ли русские верующие истолковали трудный опыт предыдущих семидесяти пяти лет как урок того, что Церковь являет образ жизни, по самому существу отличный от любого государственного строя, основанного на властвовании? Это привело к беседам с отцом Антонием, в которых он подчёркивал, что рассматривать Церковь как властную структуру или использовать положение духовного отца как орудие власти − равносильно измене самой сути Церкви, продолжающей служение Христа на земле.

Не случайно для книги «Живое православие в современном мире» («Living Orthodoxy in the Modern World»), вышедшей в свет в 1996 году, которую мы с Эндрю Уолкером редактировали, отец Антоний предложил своё заключение к книге «Народ Божий» («The Laos of God»). Откуда почерпнуты мысли, составляющие эту статью, не так уж важно: сам замысел её и точка зрения отца Антония – вот что существенно. Он написал статью, потому что, несмотря на любовь и уважение к патриарху Алексию, чьё избрание он поддержал, он видел, как Русская Церковь встаёт на тот путь, которого он наиболее опасался. Его краткая, но радикально верная Преданию, интерпретация Церкви, укоренённая в концепции соборности, развитой русскими православными мыслителями XIX века, подводит нас к четвёртой характерной черте служения отца Антония – его служения как учителя.

Кто-то, возможно, поставит под вопрос такое разграничение. Ведь проповедь – это часть богослужения, тогда как учительство обращено как к чадам Церкви, так и к тем, кто вне её. Без сомнения, беседы и лекции отца Антония многих привели в Церковь, запечатлелись и в сердцах людей, продолжающих сохранять дистанцию по отношению к ней. Что интересно: его книги, беседы и лекции в большей степени отражают пастырский подход и в меньшей степени обращены к интеллектуальным потребностям людей. Он проникновенно и с глубоким пониманием говорил о молитве, которой посвятил как минимум четыре книги. Но и другие темы, такие, как смерть и утрата, связаны с опытом бессчётного числа людей, с которыми он встречался как пастырь. Даже его сугубо научно-богословские работы основаны, прежде всего, на опыте епископа, ответственного за епархию и приход. Звучание его голоса в них сильно отличается от голоса Владимира Лосского, Александра Шмемана, Христоса Яннараса или Иоанна Зизиуласа – назовём хотя бы этих четверых. Поэтому его труды так ценны для верующих, а также (хотя и не столь убедительны) для тех, кто не уверовал из-за своей приверженности господствующим современным течениям мысли, не совместимым с верой.

Итак, отец Антоний был богословом-практиком, а не философом. Он разрешал вопросы, опираясь на авторитет и проницательность пастыря и духовного наставника. В общем, его богословские взгляды были консервативны и одновременно по-евангельски радикальны. И я думаю, что с этой точки зрения нам станет понятнее его необычайная открытость в вопросе рукоположения женщин.

О том, что это уже в начале 70-х годов было хотя и скрытой, но реальной проблемой для православия, я узнал от одного из иерархов Константинопольского патриархата (ныне покойного), сказавшего мне, что проходившие тогда долгие дискуссии с большой вероятностью приведут к рукоположению женщин. Он не был единственным, кто высказывался подобным образом в частном порядке. Очевидно, что многие православные, участвующие в экуменическом диалоге, не удовлетворены отрицанием типа: «такого никогда не было», но, вместе с тем, у них нет и положительного богословского обоснования этого взгляда. Действительно, основополагающим для православия является положение, согласно которому то, что не было воспринято Сыном Божьим в воплощении, не может быть исцелено. Но если мы веруем, что вся человеческая природа была воспринята Им, то это значит, что Он принял и женское и мужское естество, – точно так же, как воплощение обнимает наравне с иудеями и язычников со всеми вытекающими отсюда последствиями, что вначале трудно было принять некоторым иудеохристианам.

Хотя отец Антоний и принимал участие в нескольких собраниях Всемирного Совета Церквей, он не был экуменистом. Его православие, как я говорил выше, было выработано и зачастую выражалось в консервативной традиционалистской форме. Тем более впечатляло, что он как никто другой из известных мне современных православных иерархов и в частных беседах, и публично высказывался весьма прогрессивно по этому вопросу, оставаясь на позициях радикального традиционализма. Он неоднократно подчёркивал, что не видит серьёзных богословских аргументов против рукоположения женщин, и считал этот запрет примером того, как структуры власти подавляют духовные качества человека и его возможности служить Церкви и Евангелию.

Надеюсь, я сказал достаточно об отце Антонии как священнике, духовнике, проповеднике и учителе, чтобы стало понятнее, почему именно этот епископ в диаспоре начал эксперимент, служащий и сейчас маяком для всей Православной Церкви. Он придерживался радикально-традиционалистского направления в Православной церкви, которое исходило из древних Вселенских и Поместных соборов, а в XIX веке развилось в концепцию соборности. Собор Русской Церкви 1917–1918 гг. сделал попытку воплотить в жизнь это направление. Решения Собора оказались мертворождёнными из-за большевистской революции. Рассматривая православие в перспективе последующих десятилетий, можно заключить, что пламя было погашено и соборность оказалась лишь богословским понятием. Поэтому столь значимо решительное стремление владыки Антония укоренить соборность в жизни своей епархии и достичь столь редкой в истории гармонии − проповеди любви и осуществления любви в Церкви.

Важно подчеркнуть, что инициатива исходила от отца Антония. Именно он созвал первый съезд Сурожской епархии в 1975 году в Эффингеме, собрав людей, которые никогда ранее не встречались друг с другом. Именно он два года спустя собрал созданную им Епархиальную ассамблею. Я очень хорошо помню, сколько усилий потребовалось, по крайней мере мне, чтобы научиться сдерживать гнев и раздражение, удерживаться от любых попыток подчинить себе других и пытаться сотрудничать, а не просто стремиться к общей цели, и, таким образом, на практике являть живой пример церковного бытия как соборности и взаимодействия. Предполагаю, что если для меня это было намного сложнее, чем привычная мне предпринимательская, общественная и политическая деятельность, то, вероятно, это было совсем непросто и для остальных. И всего труднее для самого владыки Антония. Много раз он, должно быть, спрашивал себя, стоит ли стольких трудов и времени эта деятельность. Он имел дело с мало обнадёживающим материалом. В отличие от отца Антония, мы, за редкими исключениями, принадлежали к состоятельной британской среде и относительно благополучным поколениям, которые появились в Западной Европе после Второй мировой войны.

Отец Антоний как-то сказал мне, что епархия будет расти медленно, но верно, потому что её деятельность не направлена против кого-то или чего-то, а её послание позитивно. Это согласовывалось с его проповедью и учением: он, как правило, воздерживался от критики и осуждения других. Акцент на созидании, а не на ниспровержении был залогом медленного, но постоянного развития живых епархиальных структур. У него была необыкновенная способность собирать и преображать индивидов, связанных с ним поодиночке, в подлинную епархию, в которой они могли говорить друг другу правду в общении любви.

Не всё шло, да и не могло идти, гладко. Отец Антоний был терпелив, но прежде всего он был экзистенциально верен Богу и Церкви, а ранние годы жизни закалили его характер, и эта жёсткость иногда проявлялась, когда он замечал отсутствие фундаментальной верности в других. Поскольку большинство обращённых в православие были консервативными традиционалистами, то радикальные традиционалисты, всегда более малочисленные, не получали того, что им принадлежало по праву. Однако отец Антоний, сам будучи сторонником радикального традиционалистского мышления, уже став митрополитом, часто являл пример того, как важно приноравливаться к общему настроению в епархиальных органах, им же созданных и возглавляемых.

Был ли он разочарован? Я убеждён, что в целом он был удовлетворён откликом членов епархии. Система действительно работала. С некоторой гордостью можно сказать, что это был особый британский вклад в православную традицию, и отец Антоний, должно быть, желал этого, когда выбрал отца Василия Осборна, меня и Эндрю Уолкера в члены Епархиального комитета по разработке Устава. Дело не только в работоспособности системы, но и в том, что сами верующие отдавали невероятно много времени и сил работе в структурах. И самое важное для отца Антония заключалось в том, что семя, которое он сеял, приносило обильный плод, каковым стало свидетельство епархии: небольшая группа людей, насчитывавшая менее тысячи человек, играла всё более значительную роль в британском обществе. Для нас это было опытным переживанием того, что значит быть Церковью, и этим опытом мы обязаны отцу Антонию.

Можно сказать, что епархиальный Устав (я имею в виду утверждённый в июне 1995 года) сам по себе был не так важен, как постоянный процесс обучения. По определению, язык Устава должен быть чётким, точным и сухим. Но сквозь него проступает очень ясный образ того, чем должна быть епархия. Каковы основные её черты?

Во-первых, Устав сосредоточен не просто на епископе, но на епископе, «окружённом духовенством и народом» в евхаристической общине и представляющем их на любом синоде или соборе Православной Церкви. Благодаря поправкам к Уставу в 1995 году был учреждён Консультативный совет, назначаемый епископом для помощи в его служении. При том, что за епископом остаётся право принимать или отвергать любое предложение Совета или Ассамблеи, эти совещательные органы играют отнюдь не декоративную роль, предоставляя инициативу пресвитерам и мирянам. За два десятилетия моего участия Советом и Ассамблей было выдвинуто несколько важных предложений в области общественного служения и экуменического делания. Одна из экуменических инициатив сделала возможным для владыки Антония создать Комиссию Британского совета Церквей по учению о Троице в 1600-летнюю годовщину Константинопольского собора 381 года.

Во-вторых, собрание священников епархии понимается как важный орган, ближайший к епископу и ключевой для пастырской жизни епархии.

В-третьих, епископ выступает председателем, а не главой Ассамблеи и Совета, а потому он не отвечает за процедурные вопросы. Это избавляет его от дел, в которых он зачастую не является экспертом, и одновременно усиливает его руководство Ассамблеей; у него появляется возможность наблюдать за прениями и вести дискуссию. В то же время сам факт, что духовенство и миряне должны взять на себя важные функции, делает их ответственными. Это чувство ответственности пронизывало все наши епархиальные структуры.

В-четвертых, члены Ассамблеи из числа мирян и диаконов составляют две выборные группы: одна – представители от приходов, вторая − семь человек, ежегодно избираемых от всей епархии. Таким образом, каждому приходу был обеспечен голос в Ассамблее, наличие же епархиальных членов заставляло мыслить в категориях епархии в целом на ежегодных выборах.

В-пятых, чувство единства епархии подкрепляется тем, что правила, которыми руководствовались отдельные приходы и местные евхаристические общины, прописаны в самом епархиальном Уставе. Естественно, я ограничиваюсь в оценке Устава временем, когда я был в Лондоне. О более поздних годах должны говорить другие. Лично для меня это был один из самых творческих периодов моей жизни. Считаю, что епархия работала, по большей части, так, как надеялся владыка Антоний, когда собирал нас вместе. Таким образом, на уровне епархии выражается реальность живой Церкви в служении Богу Живому. Однако мы всегда понимали, что у такого образа церковной действительности есть своя ахиллесова пята – выбор следующего епископа епархии.

В некоторых православных юрисдикциях «соборность» ограничивается епископатом. Это неизбежно там, где Церковь подвергается гонениям или притесняется. Но обычно в юрисдикциях, определяемых национальной принадлежностью, реальным «генератором власти» выступают не соборы и не советы, а церковная бюрократия, которая выдвигает преемника епископу. Не стоит забывать о негативном влиянии на Православную Церковь в эпоху Просвещения со стороны национальных государств, видевших в ней прежде всего институт, необходимый для достижения целей массового образования и экономического развития. Это видение возобладало над пониманием Церкви как Тела Христова, воплощающего веру и любовь христиан. Эти факторы вместе взятые привели к обмирщению Церкви, скорее похожей на светские структуры власти, а потому и более приемлемой для них. Конечно, такое сочетание церковных и мирских структур власти существовало в прошлом: примеров тому множество. Однако столь же многочисленны и примеры, когда православные христиане решительно противились искажению природы Церкви, попыткам превратить её из иерархии любви и служения в один из эффективных рычагов административной власти.

Владыка Антоний прекрасно понимал, по какую сторону этого водораздела он стоял. Он воспользовался возможностью, отчасти созданной его собственным свидетельством в Великобритании, − продолжить и расширить дело Поместного собора 1917–1918 годов. К счастью для него, Московская Патриархия разумно и справедливо была сосредоточена на России более двадцати лет, пока готовился наш Устав и не окрепли наши епархиальные структуры. Результатом стало признание независимости православных христиан за границей и их особенного свидетельства, соответствующего тем странам, в которых они оказались. Эта ситуация создала условия, которыми владыка Антоний и воспользовался.

Мы всегда сознавали, что рано или поздно его служение как митрополита закончится, и это неизбежно приведёт к трудностям, а возможно и кризису. Моя задача, насколько это возможно, попытаться понять, что он чувствовал или, скорее, мог чувствовать, видя изменения в последние годы. К середине 1990-х годов ему было почти восемьдесят лет, он был очень уставшим (да и кто бы не был!) и горячо желал несколько лет провести в тихой молитве где-нибудь в монастыре. Однако ему предстояла иная перспектива – бороться за то, что он создал. В то же время он был почти в отчаянии от некоторых изменений в Русской Церкви, касающихся отношений с властями, в той Церкви, которой он посвятил так много в прежние годы сопротивления власти гонителей. Об этом он сам говорил мне.

Ниже – то, о чём я не могу знать наверняка: это мой анализ трудных решений, стоявших перед отцом Антонием. Одно из них состояло в том, чтобы разорвать долгие и глубокие связи с Церковью в России ради безопасности епархии в Великобритании. Он серьёзно рассматривал эту возможность. Избери он её тогда, и православные христиане в Великобритании были бы ограждены от многих болезненных последствий в настоящем и будущем. Однако это было бы сопряжено с несомненными потерями, а именно с тем, что его легитимная деятельность и в России во время величайшего духовного кризиса, и в диаспоре по созданию епархии как примера для Русской Церкви, основанной на русской богословской мысли и Соборе 1917–1918 годов, оказалась бы подорвана.

Если отцу Антонию, с юных лет глубоко преданному России, так трудно было выбрать эту возможность, насколько же труднее было ему сделать этот выбор в качестве действующего иерарха Православной Церкви, чувствующего целостность православия во всём мире. Альтернатива состояла в том, чтобы ради сохранения созданной им в Великобритании епархии попытаться получить поддержку внутри Русской Православной Церкви в России. Именно это, как я понимаю, он и попробовал сделать. Вопреки обстоятельствам, многие из тех, кто видел его самоотверженность, поняли, что появилась необходимость продолжить его работу по созиданию живой епархии в служении Богу Живому.

Было бы, однако, неверным изображать последние годы отца Антония как только печальные. Был и выбор, открывавший дорогу православию в будущем, была мучительная дилемма, открывавшая возможности как для человеческого предательства, так и для верности. Если мы действительно веруем, что Святой Дух способен преодолеть самые трудные преграды, которые воздвигают Ему человеческие институции, то мы не можем сомневаться в том, что и свидетельство отца Антония о Живом Боге, передаваемое через живую и соборную Церковь, когда-то станет общим наследием всех православных христиан и, не в последнюю очередь, в стране, которую он любил безответной любовью, равно как и в стране, где он долгое время нёс своё, в высшей степени творческое свидетельство.