Жизнь вечная. Беседа в Королевском Колледже (King’s college), Лондон

Я только что обнаружил, что мне предложили тему «Умереть для вечной жизни», и несколько поразился: неужели имеется в виду осуждение на вечные муки? Ведь если ты умер для вечной жизни, что остается? Но, видимо, речь идет о том, что человек умирает и затем переходит в вечную жизнь: умирает, чтобы иметь вечную жизнь.

Я хочу подойти к этой теме с двух сторон. Во-первых, я утверждаю, что мы можем жить во всей полноте, только если мы способны посмотреть в лицо смерти прямо, не со страхом, но дерзновенно и с ощущением победы. Есть в христианской Церкви древнее изречение: «Помни час смертный». Когда говоришь так современному человеку, он реагирует так: «Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что я должен все время помнить о смерти, чтобы все было омрачено, всякая радость была убита, всякая красота померкла и т.д.?» Не то имели в виду в давние времена. Это изречение означало: если вы не помните о смерти, не готовы посмотреть ей в лицо без страха, без колебания, вы никогда не будете жить в полную меру своих возможностей. Французский писатель Рабле говорит в одном из своих писем: «Я готов стоять за свои убеждения вплоть до повешения — исключая его»[1]. Вот это «исключая» означает, что он совершенно не готов отстаивать свои убеждения, потому что если вы боитесь того, что может с вами случиться, начни вы защищать свои взгляды, или своих друзей, или свои идеалы, — вы никогда не встанете в полный рост, сбежите при первой опасности.

Очень важно помнить, что мысль о смерти и то, как мы к ней относимся, — это не подготовка к какому-то моменту в будущем, когда смерть уже непосредственно близка; это то, что определяет всю нашу жизнь. Если мы боимся смерти или, скажем так, последствий собственных действий, мы никогда не будем поступать настолько дерзновенно и настолько мужественно, насколько требуется. И здесь, наверное, стоит сказать, что смерть бывает не только физическая. В жизни человека случается много смертей. Бывает то, что католический богослов Романо Гвардини называет «биографической смертью»: человек, который много значил для окружающих, чье имя и деятельность были важны, теряет по той или иной причине всю свою значимость. Такое бывает и в политической жизни, и в семье: человек, на котором держалось все, неожиданно кем-то заменен и уже не знает, существует ли он вообще. Встретить такую смерть лицом к лицу не менее трудно, чем возможность или неизбежность смерти физической.

Поэтому когда я говорю, что мы должны быть готовы смотреть в лицо смерти, я имею в виду, что мы должны быть готовы встретить смерть во всех ее видах: отвержения, совершенного забвения, полного стирания из памяти или из жизни окружающих нас людей. Это очень важно, потому что если мы хотим жить во всей полноте, мы должны быть готовы к любому виду смерти. Так же и на более простом уровне: чтобы возрастать от одного этапа жизни к другому, мы должны быть готовы к тому, что какие-то составляющие нашего прежнего состояния вымрут. Вы знаете, как это происходит с ребенком: он растет, и наступает момент, когда он становится юношей. Если ребенок будет по-прежнему сохранять в себе черты своего детства, он может превратиться в инфантильного, незрелого молодого человека. Эти остатки прошлого должны быть отвергнуты. Иногда они отмирают естественным образом, но очень часто человек должен сделать выбор и сказать: нет, я больше не ребенок, я больше не юноша, я больше даже не взрослый человек… Мы через это проходим — я говорю не о вас, а о людях моего поколения, моего возраста или старше меня: наступает момент, когда ты уже даже не взрослый человек, ты становишься стариком. И если мы отчаянно цепляемся за прошлое, если мы хотим остаться теми, кем были вчера, мы никогда не сможем стать теми, кем можем быть сегодня; и это очень важно.

Может быть, я уже цитировал кому-то из вас стихотворение французского писателя Виктора Гюго, где он говорит: старик, который возвращается к первоисточнику жизни, выходит из мимотекущих дней и вступает в вечность, и (вот почему я это цитирую) хотя глаза юноши горят огнем, глаза старика излучают свет[2]. Но это не происходит само собой, светом не становишься просто оттого, что вчера был огнем. Очень часто вы сами делаете этот выбор, потому что на грани этих двух состояний есть мгновение, когда вы можете сказать: «Как замечательно! пора горения прошла, теперь я могу светить и греть!» Но вы можете также сказать: «Нет, нет, я должен продолжать гореть!» — и пытаться расшевелить тлеющие уголья, чтобы вспыхнула искра, язычок пламени; но поступая так, вы уничтожаете то, что могло бы стать теплом и светом.

Поэтому есть нечто в нашем отношении к жизни и смерти, что делает их похожими, что их соединяет. Если мы не можем жить лицом к лицу со смертью без страха, спокойно, смело, с надеждой, с радостью, мы никогда не сможем жить со всей полнотой, и дерзновением, и благородством. Я думаю, что это чрезвычайно важно.

С другой стороны, я вот уже тридцать лет читаю лекции в различных медицинских учебных заведениях Лондона и всей страны, и моя тема (можете представить, как часто я повторяюсь) — подготовка смертельно больных пациентов к завершению их жизни. И я всегда обращал внимание медицинского персонала, медсестер, студентов на то, что невозможно подготовить кого-либо к смерти, потому что никто не может подготовить другого к чему-то, что не пережил или не испытал сам. Вы прекрасно знаете из обычной жизни: невозможно научить другого тому, о чем сам ничего не знаешь. И хотя некоторые из нас, возможно, очень близко подходили к смерти — в тяжелой болезни или в страшной опасности, на войне, в автомобильной аварии, при крушении поезда, — мгновение, в которое вы избежали смерти, лишает вас права учить других тому, как умирать. Может быть, это звучит абсурдно, но так оно и есть. Когда представляешь дело, таким образом, все выглядит настолько очевидным, что кажется, нечего об этом и говорить. Но упомянуть стоит, потому что я по своему опыту знаю, как часто священники в больницах, доктора, семья и другие люди думают о ком-то: мы подготовим его к смерти… А что они могут сказать? Ничего! Потому что когда они говорят: «Почему ты боишься смерти? Я вот не боюсь», — умирающий резонно может ответить «У тебя нет повода бояться, умираешь не ты, а я». И это меняет всю ситуацию.

Так что же можно сделать для смертельно больного пациента в этих обстоятельствах? Только одно — и это связано с темой сегодняшней беседы: можно подготовить человека не к смерти, но к жизни — к жизни вечной, а не к утрате жизни временной. Вы, возможно, помните, слова из послания апостола Павла: Для меня умереть не значит совлечься временной жизни, но облечься в вечность[3]. Только если мы уже сейчас, во времени, в нашем нынешнем положении имеем опыт того, что такое вечная жизнь, мы можем думать о том, чтобы войти сквозь узкие врата смерти (потому что врата смерти могут быть очень узкими и для верующего, и для неверующего) в жизнь вечную. Так что если говорить об умирании ради обретения вечной жизни, нам нужно приобрести или освоить целую программу мыслей и переживаний. У всех нас бывают определенные моменты, периоды, состояния особого ликования или особой глубины; минуты, когда мы чувствуем в себе такую жизнь, которая не зависит от окружающих обстоятельств. Мы просто живем — не потому, что погода хорошая, не потому, что жизнь полна счастья, не потому, что мы в безопасности, а вопреки всему. Помню, как-то раз, во время войны я лежал ничком на траве под обстрелом. Как видите, меня не убили, но в тот момент я лежал ничком и старался не шевелиться. Стоял июнь, погода была прекрасная — солнце, синее небо, маленькие облачка, зеленая трава, — а я лежал там, зная, что вокруг стреляют; и вдруг я увидел, как муравей изо всех сил тащит куда-то веточку. И меня полностью поглотило это видение полноты жизни. Стрельба вокруг уже не имела значения; небо было синим, солнце светило, ветерок веял по-весеннему; и вот зеленая трава и этот маленький муравей. Так что наше отношение или наши чувства определяются не обстоятельствами, а тем, как мы воспринимаем эти обстоятельства.

И я думаю, что никто не может назвать себя христианином, пока не сможет искренне сказать: для меня жизнь — Христос, для меня смерть — приобретение, потому что когда я умру, я буду с Тем, Кого я люблю больше всего. И если мне еще дано жить, значит, я еще нужен, и я согласен отложить то блаженство, которое дает вхождение в полноту жизни вечной… Но это возможно, только если у нас есть хоть какое-то представление, какой-то опыт того, что означает жизнь вечную. Жизнь вечная — это не «жить завтра», это не «жить, и жить, и жить без конца» — такая перспектива может быть очень жалкой. Жизнь вечная — это полнота жизни, чувство: я жив, жив настолько интенсивно, что эта жизнь не поколеблется, что бы ни случилось.

Я бы хотел рассказать вам о моем друге. Его привезли в больницу, думая, что у него какое-то простое заболевание, но на следующий день стало понятно, что у него неизлечимый рак. Мне это сообщили, ему — нет. Он сказал мне: «Какая досада! у меня столько дел, а я тут лежу в постели, без пользы, без дела». Я ответил: «Как часто вы мне говорили, что хотели бы остановить поток жизни, перестать делать и испытать, что значит быть. У вас это так и не получилось». — «Нет». — «Вот, Провидение сделало это за вас. Вы ничего не можете делать, это ваш шанс просто быть». Он подумал недолго и сказал: «Да, но я не знаю как». Я ответил: «Давайте посмотрим, как это бывает. — И продолжил: — Нас убивают две вещи: одна — болезнь, а другая — любые разрушительные чувства: негодование, ненависть, горечь и все подобное. Можно составить разные списки отрицательных чувств, которые подрывают и уничтожают в нас силу жизни. — И я сказал: — Давайте работать с этим. Предоставьте свое тело врачам». И затем день за днем, неделя за неделей мы двигались вглубь его прошлого, начиная с его сегодняшних отношений с самыми близкими людьми. Мы обдумывали, как он относился к окружающим, что он о них чувствовал, что они означали для него не только сейчас, но и в прошлом, в котором жили горькие, полные ненависти воспоминания об уже умерших людях. Мы расчистили это, и пошли дальше, дальше в его прошлое, очень трагичное, — и так до тех пор, пока не расчистили все; к этому времени он уже стоял на пороге смерти. И я помню, как он сидел на постели с большими светящимися глазами, настолько слабый, что не мог сам есть, и он сказал мне: «Знаете, мое тело умирает, а я никогда не чувствовал себя настолько живым, как сейчас». Это была жизнь вечная — он освободился от всего, от всех мыслей, которые его убивали и разрушали; и тот факт, что его тело действительно истаивало и исчезало, никак не менял его ощущения жизни.

Поэтому когда мы говорим о том, что означает умереть, чтобы получить жизнь вечную, возможно, в этом вся суть. Чтобы обрести это чувство, это осознание вечной жизни, осознание того, что жизнь во мне обладает такой силой, такой устойчивостью, такой энергией, что ничто внешнее не способно это разрушить, — нужно избавиться от всего того, что разрушает жизнь внутри нас. Всего, что я назвал отрицательными чувствами — отрицанием жизни.

Так что мы должны учиться смотреть в лицо жизни в контексте смерти, а смерти — в контексте жизни. Они должны идти вместе. Мы не можем посмотреть в лицо жизни, исключая смерть, потому что иначе это жизнь трусов, тех, кто живет осторожно, кто крадется по жизни, чтобы не подвергать себя опасности — потому что мало ли что может, случиться… Могу ли я сказать то, что думаю, могу ли я поступить отважно? Могу я быть тем, кто я есть? Но это опасно. Тогда я лучше не буду тем, кто я есть, я буду вести себя тихо… и т.д.

Только в контексте нашего отношения к смерти мы уже в этой временной жизни можем встать в полный рост, обрести величие, обрести смелость жить от всего сердца, всем нашим существом, а не только уступками и расчетами. А с другой стороны, если мы это сделаем, мы обнаружим в себе такое измерение жизни, столь великую полноту жизни, что ничто не сможет у нас ее отнять; и я встречал это в умирающих. В течение пятнадцати лет я был врачом, из них пять лет — военным хирургом, я священник уже сорок два года, при мне ушло поколение ровесников моих родителей и дедов, и я знаю, что это возможно, потому что я видел, как люди не умирали, а прорастали в вечности.

На этом я остановлюсь, и вы можете задать вопросы.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

Вопрос

Ну, во-первых, мы должны научиться ценить жизнь. Я имею в виду ту жизнь, которая у нас есть. Слишком многие люди не умеют ценить жизнь, жизнь своего тела, жизнь, которой они живут — физически, интеллектуально, эмоционально, — потому что их жизнь не ставилась под вопрос, не оказывалась под угрозой, и люди никогда не ощущали, какая это ценность. Только те, кто столкнулись с возможностью лишиться жизни, осознают, что они могли потерять, и готовы впоследствии относиться к ней с уважением, как к великому сокровищу. Но для чего это великое сокровище? Не для того, чтобы сохранять его в безопасном месте, но чтобы достойно использовать его драгоценные качества. И если вы это осознаете, вы не имеете права разрушать свое тело и разум наркотиками, алкоголем, распутством любого рода, потому что вы разрушаете драгоценное сокровище, истинную ценность которого вы не знаете до конца.

В течение полутора лет я занимался людьми, которые возвратились из концлагерей. Я знаю, что они чувствовали по поводу жизни — той малой толики, крупицы жизни, которая у них оставалась. Они были очень слабы, практически на грани смерти, но они не хотели расставаться с этой толикой жизни, потому что знали, что есть жизнь. И они начинали относиться к своей жизни — телу, душе, разуму, всему — как к драгоценному дару, разбрасываться которым они не имеют права.

Но ценить жизнь, в полной мере придавать ей значение не всегда просто, если жизнь сведена только ко мне самому. В тот момент, когда жизнь становится шире меня самого, даже если она включает сравнительно небольшой круг людей, она становится более значимой. Есть ли у меня право разрушать свое здоровье или безрассудно рисковать своей жизнью, если у меня есть жена, мать, ребенок, друг? Есть ли у меня право подвергать опасности их жизни ради минутного развлечения? Но кроме них есть и общество в целом. У нас есть общая задача построить мир, достойный людей, а для верующих — достойный Бога; столь глубокий, столь святой, столь совершенный, чтобы первым его гражданином мог быть Иисус из Назарета, воплотившийся Сын Божий. Так что есть и такое измерение. А между ними — другие идеалы, возможно, не столь безусловные, но достойные того, чтобы жить ради них. Например, люди, которые боролись против рабства, против болезней, против несправедливости, которые рисковали своей жизнью ради чего-то более великого, чем они сами, но не более великого, чем жизнь. И я думаю, прежде чем скатиться в уничтожение, мы могли бы помочь друг другу, выстраивая человеческие отношения настолько значимые, настолько ценные, важные, что каждый был бы готов рискнуть своей жизнью ради другого, будь то другой человек, или коллектив, или Бог. Вот что я могу сказать об этом.

Вопрос

Много лет назад я встретил человека, которым безгранично восхищаюсь (он сейчас уже умер). Он был епископом Русской Церкви, прошел гонения, лагеря — что он только не прошел. И мы с ним говорили о выживании, о соотношении между выживанием и бездумной отвагой, потому что всегда можно выступить, в неподходящий момент заявить что-то и поплатиться жизнью. И он сказал мне нечто, чего я не смог бы принять ни от кого другого — только от человека, заплатившего дорогую цену. Он сказал: «С тех самых пор, как Каин убил Авеля, все каины мира стремятся уничтожить всех авелей мира, но с тех же пор авели всего мира научились не погибать сразу, но успеть послужить Богу». Если бы это сказал я, у вас было бы право сказать: «Вы трус и вы заметаете следы». Он не был трусом, у него было право так говорить.

Вопрос

Я могу сказать с полной убежденностью, что никогда нельзя говорить неизлечимо больному: «Вы же понимаете, что вы умираете», без всякой подготовки, не зная человека. Помню, в одном из госпиталей на линии фронта во Франции был капеллан, который считал, что его дело — причастить всех умирающих, после чего он будет в расчете и с Богом, и с умирающим. И делал он это так: приходил в палату, где лежали, все еще мучаясь от боли, пациенты после операции, вставал у ног пациента и смотрел. Через некоторое время пациент говорил: «А в чем, собственно, дело?» — «В чем дело? Вы температурный лист видели?» — «Но доктор говорит, что все в порядке». — «С такой температурой?» — «Но доктор говорит, что это нормально после операции». — «Они всегда так говорят». — «А что, по-вашему, может случиться?» — «Ну, вы знаете, что случается, когда дела идут не так. На вашем месте я бы исповедался и причастился, чтобы быть готовым». Тогда несчастный исповедовался, причащался, звонил в звонок и говорил медсестре: «Больше никогда не пускайте этого человека!» Приходилось доктору и медсестре убеждать больного: «Не верьте ему. Когда он говорит о Боге, так и быть, но когда он говорит о пациентах — не верьте».

Я думаю, это пример того, как нельзя поступать. На мой взгляд, единственное, что можно сделать, — это попытаться возродить в человеке, насколько возможно, способность жить глубокой, насыщенной внутренней жизнью и со временем понять, можно ли этому человеку говорить о смерти. Но мне думается, нужно не столько произносить общие слова, сколько доносить ту вечную жизнь, которой мы уже сейчас обладаем, а не то, что ждет нас за чертой. Осознаете ли вы сами, насколько вы живы? Осознаете ли вы глубину, широту, силу жизни? Живите ею, и тогда может наступить момент, когда вы сможете что-то сказать, потому что в большинстве случаев пациент знает о приближении смерти; и очень трагично, когда пациент об этом знает, а доктор, или медсестра, или семья изо всех сил стараются не говорить о смерти, потому что сами боятся ее.

Помню, в начале войны в моем госпитале умирал молодой солдат. Он был тяжело ранен; я пришел навестить его как-то вечером — он был одним из моих пациентов, — и он сказал мне: «Я сегодня ночью умру». И сказал это так невозмутимо, с такой спокойной уверенностью, что я не даже попытался обмануть его. Я сказал: «Да, скорее всего, ты умрешь. Тебе страшно»? Он ответил: «Умирать я не боюсь, но страшно умирать в одиночестве». И я сказал: «Нет, ты не умрешь в одиночестве. Я посижу с тобой». — «Но вы не можете сидеть здесь всю ночь». — «Конечно, могу». Тогда он сказал: «Да, но тогда мы будем разговаривать, а потом я устану говорить и снова останусь один». Я сказал: «Нет, потому что мы будем разговаривать (и мы и в самом деле говорили о его деревне, его хозяйстве, его жене, обо всем, что было естественной, обычной жизнью этого молодого крестьянина), а потом ты устанешь, но все же сможешь смотреть на меня, а я на тебя. Затем ты закроешь глаза, я буду держать тебя за руку, и ты будешь чувствовать мою руку в своей. Через некоторое время ты начнешь погружаться в сон и снова просыпаться, и тогда ты будешь сжимать мою руку и знать, что я все еще здесь. И когда ты умрешь, я пойму это, потому что твоя рука разожмется. Но ты умрешь, держа меня за руку». Так и случилось. И подобные случаи были со мной не раз за последние пятьдесят пять лет или около того.

Но это происходит — и по-другому не может быть, — если вы остаетесь с человеком. Если вы убегаете — нет, этого не происходит. Я помню конференцию по неизлечимым больным, на которой одна старшая сестра сказала: «Когда я понимаю, что пациент знает, что умрет, я говорю: “Ну да, да, возможно; не сейчас, конечно, но когда-то это случится… — И после небольшой паузы говорю: — Я вам сделаю чашечку чая”, — и выхожу, потому что не могу этого вынести». Это ужасное преступление. Если человеку суждено это вынести, то и семья должна суметь это вынести, убегать подло. Но это не значит, что нужно сказать: «Да, дружок, ты умираешь». Это значит, что нужно сказать: «Ты жив»; как сказано в Ветхом Завете, любовь сильнее смерти. А Новый Завет дает нам опыт жизни вечной, победившей смерть. Можно это чувствовать, даже если не вступать по этому поводу в богословские дискуссии.

Поэтому мы не должны всегда говорить человеку: «Ты умрешь». Мы должны позволить и помочь человеку вырасти в такую уверенность в жизни, что он сможет отойти ко сну и войти в вечность, не цепляясь за эту минуту, за это мимолетное мгновение. И есть люди, которым вы не можете так сказать, которые будут в ужасе. С таким человеком вы должны стоять рядом, быть с ним все время, все время, чтобы он мог держаться за то единственное, что знает, — вашу любовь, вашу верность, вашу преданность, ваше присутствие.

Пер. с англ. А. Михеева

Опубликовано: Труды. Книга 3. — М.: «Практика», 2019.

[1]  См. примеч. с. 295.

[2] В. Гюго. Спящий Вооз.

[3] 2 Кор 5:4.