Как помочь страдающему

Думаю, перед нами две задачи: обучать людей быть людьми, сознавать, что их миссия — человеческая, и это намного важнее, чем миссия профессиональная. Я не имею в виду, что нужно быть хорошим человеком и плохим врачом; я имею в виду, что, каким бы замечательным врачем вы ни были, ничего хорошего не выйдет, если вы не способны быть просто человеком по отношению к тому, кто перед вами. Пока этого нет, вы сделали только половину дела. И время для этого у нас есть, его больше, чем мы воображаем. Если бы вместо ни к чему не обязывающих разговоров у постели больного просто ради его успокоения, в результате чего из наших отношений уходит всякая глубина, мы бы пришли и сказали: «Господь с тобой» — и остались бы рядом либо в безмолвии, либо произнеся нечто неблагочестивое, но честное, мы бы выполнили свое дело намного быстрее и намного успешнее.
2) Что касается душевнобольных, думаю, здесь огромную роль может играть ваша способность просто молча сидеть рядом. Я полтора года работал в психиатрической больнице и думаю, что это одна из самых существенных вещей, которым мы должны научиться, потому что часто словами можно выразить очень мало. Я думаю, есть две вещи, которые можно делать по отношению к разным людям в разных обстоятельствах. Первая: быть рядом с человеком и через молчание уходить с ним в такую глубину, где возможна встреча на уровне глубже, чем мысль, глубже, чем эмоция, глубже, чем уровень наших бурь и волнений. И я не говорю о молитве в узком смысле, потому что часто, даже молясь, мы опять-таки выходим на этот поверхностный уровень. Но есть эта способность — то, что квакеры называют, кажется, «centring down» («центрированием», «концентрированием») — сидеть рядом и, прежде всего, знать, что «кроме этого пациента во всем мире для тебя нет никого и тебе некуда спешить, потому что этот человек у тебя — единственный». Второе: оставаться рядом с доступным вам запасом искренности и сочувствия, когда вы не воображение подключаете: «Ах, бедный! Ах, несчастненький!», а просто находитесь рядом и вместе. Смотрите на него и молчите.
В других обстоятельствах и, наверно, с другого рода пациентами мы можем сделать еще одно: помочь им преподанием таинств. Думаю, мы часто забываем, как много может быть передано через физическое, материальное вещество мира. Бог ничего не сотворил мертвым или инертным. Он даровал всему творению способность быть Духоносным, Христоносным. Доказательство тому — Боговоплощение. И мы должны осознавать, как много можно сделать через таинства и молчание на той глубине, на которую мы своими силами проникнуть не можем. Думаю, это касается тех пациентов, с кем затруднительно установить эмоциональный или интеллектуальный контакт.
Что касается других случаев, тут все может быть по-разному. Одна из больших проблем душевнобольных — это страх и отчаяние. Исходя из своего опыта, я думаю, им можно сильно помочь, если показать, что молитва, родившаяся из отчаяния, сильнее, чем молитва, родившаяся из своего рода успокоенной надежды, которая нам всем знакома. Я сейчас думаю о Вартимее из десятой главы Евангелия от Марка?[7]. Этот человек, слепец, который, вероятно, уже потерял всякую надежду на людей, услышал, что идет Христос, и из глубины своего отчаяния сумел за эту невероятную надежду ухватиться. Можно сказать человеку: «Ты в отчаянии. Это твой шанс: начни отчаиваться. Не пытайся подменить подлинное отчаяние поверхностной, наивной надеждой. Подлинно христианская Надежда — не с этой стороны отчаяния, она — по ту его сторону. Мы должны прорваться сквозь отчаяние и утвердиться там, где не осталось никакой надежды, кроме Бога». Это одна из тех вещей, которой мы можем поделиться.
Есть и другой момент. Душевнобольные часто переживают свою неспособность донести свою мысль и неспособность окружающих их понять. Если у вас есть время, если вы умеете просто молчать, если вы опираетесь на весь свой жизненный опыт, на всё доступное вам сострадание, на всё, что видели и поняли, если вы предоставите Богу сделать с вами что-то в присутствии пациента, вы, вероятно, дадите ему почувствовать, что его каким-то образом понимают — не на уровне словесном, не на уровне образов, но на том уровне, который глубже слов и образов. И как только человек узнает, что его могут понять, он начинает пытаться общаться. Опять же, я не имею в виду, что всё так просто, но человек, который знает, что его никогда не поймут, никогда не станет и пытаться быть понятым. Помню, в одной из парижских больниц мне встретился человек, который к тому моменту молчал уже десять месяцев. Это был довольно беспокойный пациент, жил в одиночной палате. Я зашел к нему, устроился, и мы промолчали четыре часа. Я просто сидел у него на кровати. Я молился, но не напоказ. Я просто сидел с ним рядом, пытаясь быть с ним вместе настолько полно, насколько мог. И вдруг он заговорил и рассказал мне всю свою жизнь. Со временем его выписали. Я был его врачом, так что у меня нет никаких оснований гордиться сделанным. Я просто оказался тем, кто готов был потратить время на то, чтобы сидеть с ним рядом. Конечно, вы, как больничные священники, не можете так проводить время с каждым пациентом. Но, во-первых, с каждым и не нужно, а во-вторых, достаточно поступить так один раз, а потом уже приходить ненадолго. И, в-третьих, это возможно не потому, что вы священники, а благодаря вашей человеческой глубине. А глубина эта есть у всех, у каждого из нас. Самый мелкий из нас обладает этой человеческой глубиной, если только ему хватит мужества идти вглубь. И бывают случаи, когда идти вглубь — это единственное, что мы можем сделать, потому что это наша обязанность по отношению к этому человеку.

[7] Мк 10: 46–52.