Клинический опыт Митрополита Антония Сурожского

Митрополит Антоний Сурожский широко известен как богослов и проповедник.  Его наследие очень активно изучается в нашей стране и за рубежом. Тем не менее, он сам в своих выступлениях часто подчеркивал, что он не богослов, а врач и естественник по образованию[1].  Он учился в Сорбонне сначала два года на естественно-научном отделении, изучал биологию, химию и физику, а потом на медицинском факультете, во время Второй Мировой войны работал военно-полевым хирургом. Андрей Блум (Митрополит Антоний Сурожский) защитил диссертацию по медицине в 1943 году и работал поликлиническим врачом в Париже до своего рукоположения в священники в 1947 году.

Владыка Антоний учился в старших классах в лицее Condorcet в Париже (в Фонде Наследия Митрополита Антония Сурожского имеется копия диплома о среднем образовании).  Владыка сам не упоминал об этом учебном заведении, но этот лицей принадлежит к четырем наиболее престижным Grand Lycees Парижа.  Лицей был основан в 1803 году  Наполеоном и носит имя маркиза Condorcet,  известного французского философа и математика[2][3]. Этот лицей закончили многие известные люди, среди них Клод Леви-Стросс, Марсель Пруст и Поль Верлен.  Преподавал в этом лицее Жан Поль Сартр. Юный Андрей Блум хотел стать преподавателем языков и увлекался языками и архитектурой, хотя его глубинным желанием было стать священником и монахом. [4]

Однако его отец  предложил стать сначала врачом и исцелять тела, а потом души.  Для поступления на медицинский факультет необходимо было сначала закончить два года отделения естественных наук Сорбонны, изучая физику, химию и биологию. Владыка Антоний несколько раз упоминает, что его преподавателем был один из династии  физиков Кюри[5]. Митрополит Антоний часто обращается к университетскому курсу физики как основе  своего понимания связи науки с духовной жизнью[6]. Владыка часто говорит о науке как о части духовной жизни и о роли своего научного и медицинского образования с своем становлении[7].

В 1939 году Андрей Блум закончил образование на Медицинском Факультете  Сорбонны, но еще не защитил диссертацию на звание доктора медицины. С началом войны с Германией он был зачислен во Французскую армию младшим хирургом.   Владыка много вспоминал о своей работе в военном госпитале во время войны. В частности, в он затрагивает вопрос о  техническом искусстве хирурга   «вопрос технически» и «заняться больным»[8]. В частности, Андрей Блум просил своих коллег в полевом госпитале (к их изумлению) говорить ему о умирающих больных, он сидел с такими больными ночами напролет. В настоящее время в связи с интенсификацией лечебных процессов и появлению новых революционных хирургических техник,  телемедицинских технологий, новых видов лекарств медицина все больше «технологизируется».  Сейчас врачи все чаще используют национальные алгоритмы лечения и утвержденные Клинические Рекомендации для каждого заболевания. Тем более для современных врачей важен опыт Антония Сурожского по индивидуализации подхода к больному. В частности, в том же выступлении Владыко  упоминает о часовщике с гнойной раной 2 пальца кисти[9].  Ему старший хирург сказал ампутировать палец, но Андрей Блум этого не сделал, а в течение трех недель «работал над его пальцем»  и вылечил больного. Сейчас хирургия кисти считается «под-специальностью» травматологии, она требует очень большого совершенства хирургической техники. В Москве есть даже несколько специальных отделений «хирургии кисти» в больницах. Этот отрывок является одним из наиболее ярких примеров  подхода Андрея Блума к лечению больных с учетом всех социальных факторов его жизни, к чему он призывает и современных врачей.  Конечно, проще всего Андрею было ампутировать палец часовщика по приказу своего старшего товарища (а в медицине и тогда, и сейчас существует очень строгая субординация), однако он настоял на своем и в течение долгого времени (скорее всего, в свободное время) лечил больного. Такая индивидуализация

О  следующей  проблеме  Владыка Антоний  рассказывает в тексте «Человеческие ценности в медицине», и это — проблема анестезии[10]. В том время многие врачи думали, что больной должен терпеть боль, анестезия нужна только для удобства хирурга.  Также считалось, что солдат на войне обязательно должен терпеть страдания. Это было неприемлемо для Андрея Блума. Он считал, что эта практика по натуре своей бесчеловечна. Конечно, сейчас в  анестезиологии медицина сделала далеко шаг вперед по сравнению со временем Второй Мировой Войны, хотя проблема боли остается очень важной. Например, сейчас во всем обществе активно обсуждается обезболивание при паллиативной медицинской помощи. Другая менее тяжелая, но тоже актуальная ситуация с обезболиванием существует в стоматологии.  Стоматологи ратуют за своевременное лечение заболеваний зубов, но сталкиваются с тем, что люди, имеющие опыт советского времени, очень боятся стоматолога. Это связано с тем, что в советское время был совершенно другой подход к анестезии при лечении зубов. Считалось, что человек у стоматолога должен испытывать боль. Сейчас стоматологи  ведут специальные научные исследования по психологии  работы стоматолога и общению с больными, призывают делать все для преодоления страха больных.

Во многих текстах Владыка Антоний поднимает проблему страдания больного и медицины[11].[12] Он считает, что медицина может оставаться медициной только при сострадании  «В основе врачебного подхода сострадание, а сострадание по самой своей природе не научно. Это человеческий подход, который может быть привнесен в любую отрасль человеческой деятельности; но медицины вовсе не существует вне сострадания, без сострадания». Проблема эмоционального вовлечения врача в страдания пациента  активно обсуждается и в наше время.  Многие врачи говорят о проблеме эмоционального выгорания медиков и мерах по ее избеганию и преодолению. Особенно сейчас, во времена пандемии, врачи всего мира работают на пределе своих сил, на пределе сострадания.

Особое место в клинической работе Владыки Антония занимает его диссертация на звание «Доктора Медицины»,  которую Андрей Блум защитил в июле 1943 почти одновременно с  пострижением в  монахи. Эта диссертация посвящена «влагалищному доступу при пузырно-влагалищных свищах после операции гистерэктомии»[13].   В биографии цитируются очень положительные отзывы профессуры на эту работу. До настоящего времени данная медицинская проблема остается актуальной, выпускаются научные статьи ведущих учреждений по техническому аспекту  этой проблемы , над ней работают известные научные коллективы[14].  Кроме того, больные этим заболеванием нуждаются в очень деликатном и позитивном подходе.  Судя по очень позитивным отзывам профессуры на диссертацию Андрея Блума, он очень достойно справился со всеми медицинскими и коммуникационными вызовами при данной клинической работе.

Вдохновленный успехами свой диссертации, монах Антоний хотел  сдать экзамен на  возможность  научной деятельности. Однако его духовник сказал ему пойти и провалить это экзамен[15].  В результате   Антоний смог стать только врачом общей практики в Париже.

После войны монах Антоний занимался не только  общей практикой, но и работал полтора года с бывшими узниками концентрационных лагерей[16].[17] Действия монаха Антония в очередной раз  показывают, что он был готов активно брать на себя сложный профессиональный и человеческий вызов.   У бывших узников концлагеря развивался то, что сейчас называется Посттравматическим Стрессовым Расстройством[18]. В настоящее время Посттравматическое Стрессовое Расстройство рассматривается очень широко: им страдают не только ветераны и мирные жители военных действий, но и любые люди, столкнувшиеся с насилием детском или взрослом возрасте.

Монах Антоний очень интересовался психиатрией.  Он приводит пример  иконописца, который слышал голоса и чувствовал запах серы.  Родственники считали, что это бесовское наваждение, но Антоний поставил диагноз шизофрении и предложил медицинское лечение[19].  Лечение помогло.  Владыка говорит, что при бесовском наваждении медицинское лечение шизофрении не помогло бы больному. Психическое состояние человека и духовная жизнь тесно связаны между собой, но до сих пор очень мало реального взаимодействия между психиатрами и священниками.  До сих пор православные верующие иногда считают психические заболевания воздействием бесов, и, с другой стороны, далеко не все психиатры и психологи признают нужность взаимодействия со священниками при заболевании верующего человека. Вероятно, дело в том, что активная церковная жизнь существует в современной России не так долго, и врачи и священники видят больше противоречий, чем тем для сотрудничества между друг другом. Только недавно открылись психологически курсы для священников, всего несколько священников-психиатров по образованию обсуждают в интернете тему психиатрии и религии.

Монах Антоний  был рукоположен в священники в 1948, но до конца жизни связывал свое пасторское служение с медициной. Он не имел медицинской практики, но активно участвовал в работе Лондонской медицинской группы по этике, Richmond Fellowship, часто выступал перед врачами , медсестрами и студентами-медиками[20]. Существуют даже несколько специальных выступлений Владыки «Пастырь у постели больного», статья в независимом психиатрическом журнале «Медицинская этика». Владыка Антоний интересовался вопросами страдания, неизлечимых заболеваний и подготовки к смерти.  Его наследие в этой области активно развивает в России Фредерика де Грааф.

Владыка Антоний Сурожский  за последние десятилетия стал известным авторитетом в России в области медицинской этики, вопросам страдания, умирания, пастырской помощи больным. Однако, наследие Владыки может изучаться и с клинической точки зрения, соотнесения его клинических случаев с позицией современной медицины и работой врачей в XXI веке. При анализе примеров своей работы, которые приводит Владыка и которые известны из опубликованных биографий, можно составить портрет Антония Сурожского как врача-клинициста:

— Владыка Антоний всегда брал на себя вызов с точки зрения хирургической техники и коммуникации с больными, его примеры актуальны и сейчас с точки зрения медицинской науки;

— Он рассматривал больного не только как клинический случай, а личность с человеческой и социальной точек зрения, и применял эти сведения для формирования тактики лечения;

— Он не боялся глубины погружения в страдания больного и степени своего сострадания, его, как врача, не беспокоило эмоциональное выгорание;

— Владыка работал как психиатр и психолог, но всегда различал религиозные и психиатрические проблемы;

Таким образом, наследие Владыки Антония может быть интересным и полезным современным медикам и другим специалистам здравоохранения.

[1]  Ссылка на текст

“По дороге мне был поставлен вопрос о Церкви, и это меня сейчас побуждает нечто о Церкви сказать. Как вы сами заметите в самом скором времени, я не богослов ученый; по образованию я врач; но в течение всей жизни сознательной я старался продумать свою веру и понять то, чем мы живем в том чуде, которым яв­ляется Православная Церковь, Церковь Христа. И вот мне хочется сказать вам именно о Церкви. О Церкви мы говорим в Сим­воле веры: ВЕРУЮ во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь… Она для нас является предметом веры, но, с другой стороны, мы Церковь наблюдаем в истории. Церковь веры нам представляется в каком-то изумительном сиянии — святости, кра­соты, величия. Церковь на земле в ее истории, в ее становлении порой представляется нам тусклой, а порой трагичной; а порой — вызывает недоумение: какое соотношение есть между этой Церковью, которую мы исповедуем как святую, и той Церко­вью, которую МЫ собой представляем.”

[2] From: Avril Pyman. Metropolitan Anthony of Sourozh. James Clarke & Co., 2016.

“Thus, aged 12, he duly transferred to the Lycée Condorcet, where he covered the increased expenses his parents were unable to meet by giving private tuition to other pupils in mathematics or any other subject in which he was albeit slightly more advanced, including Latin, to which he was addicted, and German, which he knew anyway.”

[3] https://en.wikipedia.org/wiki/Lyc%C3%A9e_Condorcet

“The Lycée Condorcet is a school founded in 1803 in Paris, France, located at 8, rue du Havre, in the city’s 9th arrondissement. Since its inception, various political eras have seen it given a number of different names, but its identity today honors the memory of the Marquis de Condorcet. The school provides secondary education as part of the French education system. Henri Bergson, Horace Finaly, Claude Lévi-Strauss, Marcel Proust, and Paul Verlaine were educated at the Lycée Condorcet.

Some of the school’s famous teachers include Jean Beaufret, Paul Bénichou, Jean-Marie Guyau, Jean-Paul Sartre and Stéphane Mallarmé.

The Lycée Condorcet, opened in 1803, is one of the four oldest high schools in Paris and also one of the most prestigious. During the greater part of the nineteenth century, the school was the «great Liberal High School» on the right bank with its relatively flexible regime that was chosen by the progressive bourgeoisie for its sons. It is among the few schools in Paris that never had students as boarders: students who were not living with their parents worked, ate, and slept in the neighbourhood via a network of «maitres de pension». The mix has gradually emerged in 1924 for preparatory classes for the grandes écoles, and 1975 for secondary classes”.

[4] Ссылка на текст

“Ну, то, что я описывал, было, когда мне было семнадцать лет; тогда я еще думал о более величественных вещах: я думал уйти в пустыню, стать святым, — о многом я думал. А потом ока­залось, что пустыня-то далеко, и их мало стало, а у меня денег, чтобы выехать из Парижа, не было. Поэтому о пустыне мне пришлось забыть, и поговорив с отцом, с матерью, несмотря на то, что учиться надо было долго и, конечно, это накладывало большую тя­жесть на родителей, было решено, что я пойду на медицинский; потому что, став врачом, я думал — как мой отец думал — что могу осуществить одновременно настоящую христианскую жизнь, от­дать всю жизнь на служение людям, заботливое, конкретное, без фантазий, и одновременно удовлетворить мой очень живой интерес к науке. Потому что врач должен быть научно хорошо образован, и вместе с этим он может превратить всё это научное знание в реальную, воплощенную любовь. Я думал к тому же, что, став врачом, я мог бы уехать в какую-нибудь отдаленную провинцию Франции, где есть скопление русских православных людей без цер­кви, по бедности, и что я мог бы в свое время стать священником и врачом”.

From: Avril Pyman. Metropolitan Anthony of Sourozh. James Clarke & Co., 2016.

“Why should he not study medicine and at least face up to a period of healing bodies rather than souls?

There were, in fact, excellent reasons why not. The subjects Andrei most enjoyed at the Lycée were Latin and architecture and, if he thought of himself as a scholar at all, it was as a classicist. He was duly awarded his Baccalaureat in philosophy in 1931. Nevertheless, Boris Bloom’s advice resonated with both himself and his spiritual mentor. With the latter’s blessing, Andrei decided to resit his matriculation in 1934, after a special preparatory science course at the Sorbonne, before entering the medical faculty at the same university, thus committing himself to eight more years of study with no funding”.

[5] Ссылка на текст

«О науке и вере я не способен говорить, потому что у меня нет достаточного знания современной науки. Я когда-то учился науке, но это было так дано, что наука, которой я учился, сейчас, вероятно, считается детским лепетом. Я был учеником профессора Кюри лет 65 назад. Я помню, как на последней своей лекции он нам сказал, говоря о материи: однако, атом никогда не будет раздроблен… С тех пор, как мы отлично знаем, он был раздроблен, но это не значит, что Кюри не был ученым и что у него не было видения науки, но конкретных знаний по некоторым вопросам у него не было. И поэтому вопрос о науке я поднимать не буду».

[6] Из: «О встрече». – Клин: Фонд “Христианская жизнь”, 1999

«Как некоторые из вас знают, я сначала занимался естественными науками, а потом был врачом. Мне пришлось довольно много работать научно. И одна из первых вещей, которой я научился, когда занимался уже на университетском уровне физикой, химией и биологией, это что ка­ждый раз, когда ты в чем-нибудь уверен, спеши это ставить под вопрос, пока кто-нибудь тебе не доказал, что ты думал глупость. Я ставлю вопрос так, потому что оно так и стоит: если ты только заглядишься на замечательную свою мысль, на окончательное свое открытие, окажется, что ты стоишь и смотришь на придорожный столб, а мимо тебя идут люди, идут толпы, а ты всё еще стоишь и смотришь, и не видишь, что перед тобой дорога, а не столб.

[7] Ссылка на текст

«Многие занимаются наукой, и иногда приходится встречаться с таким мнением, которое выдается от лица Церкви, что это дело по меньшей мере праздное, если даже не грешное; а ведь это дело, которое берет всю жизнь — тут получается какое-то раздвоение…

Я могу говорить только о своем убеждении, изнутри мудрости церковной я ничего не могу сказать большего, чем кто-либо; но годы, которые я провел в университете, занимаясь наукой, и затем десять лет, когда я был врачом, пять лет на войне и пять лет спустя, я переживал именно как что-то глубинно связанное с моей верой. Я сейчас не говорю о той стороне медицинской работы, которая выражает или может выразить христианскую любовь, заботливость, сострадание; но я воспринял и свое научное воспитание, и свою научную работу как часть богословия, т.е. познания дел Божиих, познания путей Божиих; если можно так выразиться аналогично, для меня это было как рассмотрение картин художника и откровение о нем через его картины. Я никак не могу это принять как праздное или не ведущее никуда. Делать религиозное заключение из научных фактов, может быть, нелепо. Скажем, когда люди примитивно говорят, что — ах! материя и энергия в сущности одно и то же, и значит, основа всего мироздания духовна — это ряд таких скачков, которые не оправдываются ничем; но проникновение в тайну тварного мира, видение того, что, он представляет, благоговейное отношение к нему и та неумолимая умственная честность, которая необходима для этого и развивается через это, мне кажется, чрезвычайно плодотворны, потому что честный, добротный ученый, который стоит перед тайной с живым интересом, с желанием в нее проникнуть, который может отстранить свои предрассудки, свое предпочтение той или другой теории, который готов принять объективную реальность, какова бы она ни была, быть честным до конца, может перенести вот этот строй на всю свою внутреннюю жизнь».

[8] Ссылка на текст

«Скажем, я занимался хирургией, и я помню, как мне ясно было, что сделать большую, сложную операцию — вопрос технический; а заняться больным — вопрос человеческий, и что этот момент такой важный и такой значительный — потому что сделать хорошую техническую работу всякий может, кто хороший техник, но вот человеческий момент зависит от человека, а не от техники; или, например, умирающие; госпиталь был на 860 кроватей, так что было довольно много тяжело раненых — мы очень близко к фронту стояли — и я тогда, как правило, проводил последние три ночи с умирающими, в каком бы отделении они ни были. Другие хирурги узнали, что по­чему-то у меня такая странная мысль и поэтому меня всегда предупреждали. И вот в этот момент технически вы совершенно не нужны, ну, сидишь с человеком: молодой, двадцати с небольшим лет, он знает, что он умирает, и не с кем поговорить, причем не о жизни, не о смерти, ни о чем таком, а о его ферме, о его жатве, о корове, о всяких вещах… И вот этот момент де­лается вдруг таким значительным, потому, что такая разруха, что это важно. И вот сидишь; потом человек заснет, а ты си­дишь, и изредка он просто щупает: ты тут или не тут? Если ты тут, можно дальше спать, а то можно и умереть спокойно…»

[9] Ссылка на текст

«Или мелкие вещи. Помню одного солдата немца, — попал в плен, был раненый в руку, и старший хирург говорит: «Убери его па­лец» — гноился.. И помню, немец сказал тогда: «Я часовщик». По­нимаете, часовщик, который потеряет второй палец — это уже кон­ченный часовщик. Я тогда его взял в оборот, три недели работал над его пальцем, и мой начальник смеялся надо мной, говорил: «Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим де­лом, а ты возишься три недели — для чего? Ведь война идет — а ты возишься с пальцем!» А я отвечал: «Да, война идет и поэтому я вожусь с его пальцем», — потому что это настоль­ко значительно, война, самая война, что его палец играет колос­сальную роль; потому что война кончится, и он вернется в свой город или с пальцем или без…»

[10] Ссылка на текст

«Я помню молодого врача (сейчас он занимает кафедру хирургии во Франции), с которым мы обсуждали перед войной аргументы за и против анестезии при той или иной операции, и он прямо заявил, что единственная цель анестезии — облегчить работу хирурга. Страдает ли пациент или нет — совершенно неважно. Я не преувеличиваю, он именно это говорил и имел в виду; он бы разделал пациента живьем, если бы это можно было сделать без помех, без того, чтобы операция не стала труднее и менее приятна — для него, врача. Я также встретил во время войны молодого военнопленного хирурга. Он имел доступ к пленным солдатам и офицерам своей страны. Я предложил ему свои услуги в качестве анестезиолога. Он пожал плечами и сказал: “Мы имеем дело с солдатами, они должны быть готовы к страданию”. И он оперировал без анестезии всякий раз, когда это не создавало проблем ему. Я помню одну из его операций. У солдата был огромный нарыв на ноге, при вскрытии которого врач отказался применить анестезию. Он оперировал без наркоза; солдат выл и ругался. Когда операция кончилась, к пациенту вернулось самообладание, и, будучи дисциплинированным и хорошо вымуштрованным солдатом, он извинился перед лейтенантом за свои выражения. И я помню, тот ответил: “Ничего, ваши выражения были соразмерны вашей боли, я вас извиняю”. Но ему и в голову не пришло, что боль была соразмерна его бесчеловечности и полному отсутствию чувства солидарности».

[11] Ссылка на текст

«Сразу после войны, в связи с Нюренбергским процессом и расследованиями относительно концентрационных лагерей, появились документы об использовании пленных в качестве подопытного материала для медицинских исследований. Не вдаваясь в обсуждение или описание фактов, я хотел бы подчеркнуть, что изначально с точки зрения медицинской традиции пациент никогда не может рассматриваться как предмет объективного исследования, с ним нельзя обходиться как с подопытным животным. Я думаю, медицина как отрасль человеческой деятельности занимает совершено особое место именно потому, что наука в ней сочетается с ценностями, подходом, не имеющими ничего общего с наукой. В основе врачебного подхода сострадание, а сострадание по самой своей природе не научно. Это человеческий подход, который может быть привнесен в любую отрасль человеческой деятельности; но медицины вовсе не существует вне сострадания, без сострадания. Медик, если он только человек науки, способный холодно, хладнокровно, бесстрастно делать то, что требуется, без всякого отношения к пациенту, медик, для кого главное – не пациент, а действие врачевания, будь то лекарственное лечение, хирургическое вмешательство или иные методы – не медик в том смысле, в котором я надеюсь, я хотел бы, чтобы мы все думали о медицине».

[12] Ссылка на текст

«Но что нам доступно — это чувствовать боль, собственную боль по поводу чужого страдания. Это очень важное различие; надо пройти воспитание, надо решиться воспитывать в себе способность отзываться всем умом, всем сердцем, всем воображением на то, что случается с другими, но не стараться ощутить почти нутром, почти физически страдание, которое не наше, эмоцию, которая не принадлежит нам. Пациент не нуждается в том, чтобы мы ощущали его боль или его страдание, он нуждается в нашей творческой отзывчивости на его страдание и его положение, нуждается в отклике достаточно творческом, чтобы он подвигнул нас к действию, которое в первую очередь коренится в уважении, в благоговении по отношению к этому человеку. Не к анонимному пациенту, не к седьмой койке тринадцатой палаты, но к человеку, у которого есть имя, возраст, черты лица, у которого есть муж или жена, или возлюбленный, или ребенок. К кому-то, кто должен стать для нас до предела конкретным и чья жизнь, следовательно, значительна не только потому, что таково наше отношение к жизни вообще, не потому, что нас научили, что наша цель — оберегать жизнь, продлевать ее как можно дольше и т.д., но потому что этот определенный человек, нравится он мне или нет, значителен».

[13] From: Avril Pyman. Metropolitan Anthony of Sourozh. James Clarke & Co., 2016.

«The thesis, rather surprisingly for a monk who has been working as an army surgeon, is an elegant and strictly clinical defence of a non-invasive operation technique perfected by Dr Picot, to remove via the ‘vagino-perinal route’ fistulas situated far up the vagina on the wall of the bladder, often the result of a hysterectomy. It gives a description of four alternative methods, detailed case histories of various operations, and due consideration to the critique of Picot’s method by other surgeons who tended to ascribe his remarkable success rate to his skill in operating rather than to his chosen way of entry which, they felt, constituted an operation in itself before the fistula is reached and might lead to interior damage to either bladder or vagina. Bloom’s thesis concludes with a rebuttal of these criticisms which draws on the support of an eminent oncologist, Dr R Couvelaire, to prove that Picot’s preferred method of carefully negotiated anatomical separation rather than cutting is less likely to cause bilateral damage than other means. The thesis, presented on 28 July 1943 for Bloom’s doctorate in medicine, is dedicated to Professor M Couvelaire, honorary Professor at the Faculty of Medicine, Commander of the Legion of Honour, Croix de Guerre, “who has been so kind as to do us the honour of accepting the direction of this thesis: in token of my profound gratitude,” to Dr G Picot, surgeon of the hospitals, “who has done us the signal honour of entrusting to us the exposition and the defence of the beautiful technique of which he is author,” and to Doctor Roget Convelaire, hospital surgeon and professor of the faculty, “who inspired this thesis and in whom we have always found a most reliable guide and constant support.” There is also an ‘in memoriam’ for Professors R Gregorie, A Kovelacque and F Rathey “who have been our unforgettable teachers”, to Monsieurs Joyget-Lowergue, Inspector of the Academy, and Jaques Millet and Raoul Combes, Professors of the Faculty of Science at Paris “who taught me to love and know the natural sciences” and, no doubt lest anyone who had helped him in any way might feel slighted or forgotten, to “my teachers at the faculty and in the hospitals”. On the front page, there are two more, less formal dedications:

Aux miens.

A mesamis.[13]»

[14] https://www.rmj.ru/articles/urologiya/Hirurgicheskoe_lechenie_puzyrno-vlagalischnyh_svischey_evolyuciya_koncepcii/

«Пузырно-влагалищные свищи остаются серьезной проблемой урогинекологии, имеющей огромное медико-социальное значение. За последние 30–40 лет значительно уменьшилось количество «акушерских» свищей, но увеличилась доля травматических «гинекологических» и постлучевых свищей. Это обусловлено тем, что гистерэктомия, выполняемая по поводу доброкачественной и онкологической патологии матки и придатков, остается одной из наиболее распространенных «больших» гинекологических операций во всем мире, а лучевая терапия входит в схемы комбинированного лечения рака тела и шейки матки, в последнем случае, кроме того, используется и как самостоятельный метод лечения. Поэтому вопросы хирургического лечения пузырно-влагалищных свищей не теряют своей актуальности на протяжении многих десятилетий».

[15] Ссылка на текст 

«Критерий христианской жизни — неудача за неудачей?

Нет, критерий не в удаче и не в неудаче: то, что я ска­зал о Христе, например, что Он неудачник с точки зрения неве­рующего, который видит Его историю, это одно; но с точки зре­ния нашего опыта веры это самая потрясающая победа, которая когда-либо была одержана; и вот вопрос, который ставиться, это именно переоценка наших суждений; суть в том, что мы не можем судить об успехе или поражении по человеческим критериям. Скажем, мудрость человеческая — безумие перед Бо­гом; это Павел говорит; и мы должны быть готовы к тому, что то, что кажется мудрым, окажется безумным, и наоборот: то, что по-видимому, успех, на самом деле — самое большое несча­стье, которое мы можем испытать. Это не значит, что мы безо­шибочно будем поступать, но мы должны научиться расценивать вещи по новым масштабам, по новой мере. Я вам дам пример. Из своей жизни лучше бы примеров не давать, но я помню, когда я был студентом, я одно время страшно увлекся мыслью сделать медицинскую карьеру и решил сделать специальный экзамен, что­бы получить специальную степень. Я своему духовнику это ска­зал. Он на меня посмотрел и сказал: Знаешь что — это же чис­тое тщеславие. Я говорю: Ну, если хотите, я тогда не буду. -Нет, — говорит, — ты пойди на экзамен и провались, что­бы все видели, что ты ни на что не годен… Вот совершенно другая оценка, потому что чисто профессионально это нелепость, никуда не годится такое суждение. А я ему за это очень благодарен. Я действительно сидел, получчил ужасающую отметку, потому что написал Бог весть что, и даже о том, о чем я знал; провалился, был внизу списка, в котором был метр длины; все говорили: Ну, знаешь, никогда не думали, что ты такая остоло­пина, — и чему-то научился, но это провалило все будущее в этом порядке. Но то, чему он меня тогда научил, он бы меня не научил речами о смирении, потому что речь о смирении это… сдать блестяще экзамен, а потом смиренно говорить: «Да нет, Господь помог» — это очень легко».

[16] 1963 г. неопубл

«И другой пример мне вспоминается: близкого знакомого мне человека, который вернулся из концентра­ционного лагеря, после войны, во Франции, и которому я поставил тот же вопрос. И он ответил:»Мое сердце потеряло покой». «Неужели — сказал я — погибла вера ваша? » «Нет, но я не могу утешится при мысли о той жестокости и безумию, которые применяли наши гонители. Мне страшно за них. Как они ответят, когда совесть в них заговорит и когда они предстанут перед Божьим Судом ? »

Вспоминается мне и другое письмо, найденное на клочке бумаги в другом концентрационном лагере, —  молитва пленника, заключенного. Слов точных я не помню, но вот главные его мысли: Помяни, Господи, не только людей доброй воли, но и людей злой воли. И когда будешь их вспоминать, не вспоминай об их жестокости и о муках, которые они нам причиняли, об их бессердечных по отно­шению к нам поступках, но вспомни, Господи, сколько смирения и терпения, сколько товарищества и мужества, сколько любви и жертвы они родили в наших душах своей жестокостью, и пусть эти плоды, которые мы принесли, будут их оправданием в день страшного Твоего суда. Победа за мучеником , победа за немощью, победа за любовью, которую кажется всякий может разрушить и затоптать. Победа не только во времени, но и в вечности. Вспоминаются слова одного из русских епископов, который умер тяжелой смертью. Своему ученику он сказал: Помни — нам дано, нам дано не только веровать во Христа, но умирать и страдать вместе с Ним. И только мученик в День Страшного Суда Господня сможет встать перед Господом в защиту своих мучителей и сказать:»Господи, от Твоего Имени по Твоему примеру, я простил. Тебе нечего с них взыскивать больше.» Вот на чем зиждется Церковь. Вот в чем победа верующего, — непобедимая любовь не только к Богу, не только к своему, но к тому, ради которого Господь умер, который через всю историю остался Каином или гонителем и ради которого каждый верующий готов положить свою душу, потому что никто из нас, верующих, не может успокоиться, когда вспоминает о том, что другие могут встать на Страшном Суде и быть осужденными».

[17] ) Ссылка на текст

«Что касается вопроса о тех, кто хочет умереть или просто уйти из жизни, меня чрезвычайно поражает то об­стоятельство, что люди готовы бороться до тех пор, пока остается хоть что-нибудь с чем можно бороться. Бывают очень трудные моменты, состояния бесцельного счастья, когда кажется, что для этого жить не стоит. Борьба при­дает неизменно ценность жизни, потому что мы борцы по своей природе. Даже когда наши страдания достигают не­вероятных степеней всё еще есть за что бороться. Я сам на протяжении полутора лет нес заботу о людях, пережив­ших германские концентрационные лагеря, и работал в ка­честве врача. На меня всегда производили особое впечат­ление не столько их страдания, совершенно очевидные при первом взгляде, сколько их готовность бороться. Иначе, они тысячами умирали бы гораздо раньше. Поэтому, когда я говорил о необходимости цели и содержания в жизни, я имел в виду не метафизический взгляд на мир; я хотел указать такую цель, которая выше простого продолжения физического существования. Люди, уцелевшие в войну, хотят к чему-то вернуться, а люди, уцелевшие в жизни, живут для чего-нибудь. Не бояться смерти человеку по­могает не «журавль в небе», а чувство глубины и интенсивности жизни, которого не может нарушить физическое страдание. Когда мне не было еще и двадцати лет, че­ловек, который больше всех других помог мне в жизни, как-то сказал: Помни, что смерти надо ждать так, как влюбленный молодой человек ждет свою девушку. А между тем, этот человек не был ни романтиком, ни, тем более, — мрачным пессимистом. Он жил интенсивно и ожидал смерти, видя в ней дверь в новую жизнь. Только такие люди мо­гут бесстрашно относиться к смерти».

[18] https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%81%D1%82%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%81%D1%81%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B5_%D1%80%D0%B0%D1%81%D1%81%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B9%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE

[19] Из: Труды. М.: Практика, 2002

«Второе: Иоанн Кронштадтский писал в своем дневнике, что есть души настолько хрупкие, что они не могли бы осуществить себя в столкновениях с окружающим жестоким и разрушающим миром; и порой Бог набрасывает пелену, которая разделяет человеческую душу от мира помрачением ума, безумием так, что человек отделен. (Цитата не точна: я слишком давно читал этот отрывок и не помню его слов, но такова основная мысль.) И за этой пеленой душа зреет и меняется, и человек растет. Это место мне особенно запомнилось, потому что я это видел на самом деле.

Много лет тому назад, когда я еще был врачом во Франция, был в нашей среде выдающийся иконописец, и он начал сходить с ума. Его окружение, мать и сестра, поступили так, как многие поступают. Они не хотели его как бы «возбуждать», и когда он говорил, что чувствует запах серы или слышит какие-нибудь голоса, они делали вид, что прислушиваются, и говорили: «Да, да, на самом деле», — тогда как ничего, конечно, не воспринимали, потому что ничего и не было. Болезнь его стала ухудшаться, и ко мне обратились с вопросом (как я сказал, я был врачом, и меня спрашивали как такового): «Вот, мы его кропили святой водой, он исповедовался, мы служили молебны, мы совершали помазание над ним, его причащали, и ничего не случилось. Он все продолжает болеть. Что делать?» Я тогда посоветовал просто послать его в больницу на электротерапию. И я помню, с каким возмущением мне ответили: «Ты что, неверующий? Ты считаешь, что силой молитвы нельзя сделать то, что может сделать электрический шок? А что если в нем действует дьявол?» Я тогда ответил — чистосердечно, но и вызывающе: «Знаете, если в нем действует дьявол, электрошок дьяволу никакого вреда не принесет, а Г. может спасти…» Это было встречено с большим негодованием, но его все-таки пришлось отдать в больницу. Я тогда там работал и его видел каждый Божий день. Он около года провел в больнице, он кощунствовал, бился, был совершенно невменяем, нельзя было войти с ним ни в какой контакт. А потом вдруг он пришел в себя. И когда он вышел из больницы, исцеленный благодаря медицинской помощи, оказалось, что с ним случилось то, о чем говорил Иоанн Кронштадтский: еще неопытный, еще не вполне созревший, хотя очень одаренный художник вышел из больницы зрелым иконописцем, каким не был раньше.

Это ответ на вопрос о том, может ли медицина что-то сделать в отношении шизофрении. Если бы речь шла о грехе, о «возмездии» со стороны Бога, то никакие электрошоки не могли бы помочь. Нет, это была физическая болезнь, и мы не можем говорить о том, что всякая болезнь происходит от греха».

[20] Richmond Fellowship:  благотворительная организация, основанная в 1959 году, которая занимается благотворительностью в сфере психического здоровья. https://www.richmondfellowship.org.uk/